В русском языке есть два слова, соотносимых с общим понятием свободы: свобода и воля. Кстати, в английском языке, в отличие, скажем, от французского и немецкого, тоже есть два слова для выражения смысла ‘свобода’: freedom и liberty. Однако соотношение между ними и связанные с ними ассоциации совсем иные, нежели у слов свобода и воля.
Сам факт наличия двух разных русских слов для выражения идеи свободы, значение каждого из них и семантическое соотношение между ними издавна привлекали внимание писателей, философов публицистов. Чаще всего высказывалась мысль, что свобода в общем соответствует по смыслу своим западноевропейским аналогам, тогда как в слове воля выражено специфически русское понятие, ассоциируемое с «широкими русскими просторами». Свобода предполагает законность и порядок, а воля отсутствие каких-либо ограничений. По сравнению с волей, свобода в собственном смысле слова оказывается чем-то ограниченным, она не может быть в той же степени желанна для «русской души», сформировавшейся под влиянием широких пространств. Характерно рассуждение П. Вайля и А. Гениса о героине драмы Островского «Гроза»:
Катерине нужен не сад, не деньги, а нечто неуловимое, необъяснимое – может быть, воля. Не свобода от мужа и свекрови, а воля вообще – мировое пространство.
Нередко специально подчеркивается различиесвободы и воли, причем отмечается, что представление о воле плохо укладывается в философию либерализма, но зато ближе восприятию мира русского крестьянина. Можно в связи с этим упомянуть еще одно рассуждение П. Вайля и А. Гениса на ту же тему:
Радищев требовал для народа свободы и равенства. Но сам народ мечтал о другом. В пугачевских манифестах самозванец жалует своих подданных «землями, водами, лесом, жительством, травами, реками, рыбами, хлебом, законами, пашнями, телами, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали. И пребывайте, как степные звери».
Радищев пишет о свободе – Пугачев о воле. Один хочет облагодетельствовать народ конституцией – другой землями и водами. Первый предлагает стать гражданами, второй – степными зверями. Не удивительно, что у Пугачева сторонников оказалось значительно больше.
В таких рассуждениях свобода воспринимается как общеевропейское или даже универсальное, общечеловеческое понятие. Процитируем замечания Д. Орешкина, который писал в статье «География духа и пространство России», опубликованной когда-то в журнале «Континент»:
В свое время спичрайтеры подвели президента Рейгана, который, развенчивая «империю зла», между делом обмолвился, что в скудном русском языке нет даже слова «свобода». На самом деле есть, и даже два: свобода и воля. Но между ними лежит все та же призрачная грань, которую способно уловить только русское ухо. Свобода (слобода) – от самоуправляемых ремесленных поселений в пригородах, где не было крепостной зависимости. Свобода означает свод цеховых правил и признание того, что твой сосед имеет не меньше прав, чем ты. «Моя свобода размахивать руками кончается в пяти сантиметрах от вашего носа», – сформулировал один из западных парламентариев. Очень европейский взгляд.
Русская «слобода» допускает несколько более вольное обращение с чужим носом. Но все равно главное в том, что десять или сто персональных свобод вполне уживались в ограниченном пространстве ремесленной улочки. «Свобода» – слово городское.
Иное дело воля. Она знать не желает границ. Грудь в крестах или голова в кустах; две вольные воли, сойдясь в степи, бьются, пока одна не одолеет. Тоже очень по-русски. Не говорите воле о чужих правах – она не поймет. Божья воля, царская воля, казацкая воля… Подставьте «казацкая свобода» – получится чепуха. Слово степное, западному менталитету глубоко чуждое. Может, это и имели в виду составители речей американского президента.
Мы видим, что Д. Орешкин не отличает здесь интересующее нас значение слова воля от значения ‘желание’; но в целом мысль его вполне понятна.
Можно сослаться также на рассказ Тэффи «Воля», в котором различие между свободой и волей эксплицируется сходным образом:
Воля – это совсем не то, что свобода.
Свобода – liberte, законное состояние гражданина, не нарушившего закона, управляющего страной.
«Свобода» переводится на все языки и всеми народами понимается.
«Воля» непереводима.
При словах «свободный человек», что вам представляется? Представляется следующее. Идет по улице господин, сдвинув шляпу слегка на затылок, в руках папироска, руки в карманах. Проходя мимо часовщика, взглянул на часы, кивнул головой – время еще есть – и пошел куда-нибудь в парк, на городской вал. Побродил, выплюнул папироску, посвистел и спустился вниз в ресторанчик.
При словах «человек на воле» что представляется?
Безграничный горизонт. Идет некто без пути, без дороги, под ноги не смотрит. Без шапки. Ветер треплет ему волосы, сдувает на глаза, потому что для таких он всегда попутный. Летит мимо птица, широко развела крылья, и он, человек этот, машет ей обеими руками, кричит ей вслед дико, вольно и смеется.
Свобода законна.
Воля ни с чем не считается.
Свобода есть гражданское состояние человека.
Воля – чувство.
Разумеется, утверждение об универсальности понятия свободы или даже о том, что это понятие является общеевропейским, представляет собою явное преувеличение. Ясно, что, когда Тэффи говорит, будто «“свобода” переводится на все языки и всеми народами понимается», это не предполагает, что она действительно произвела проверку по всем языкам мира. Да и внутри европейского ареала можно видеть, что ни одно из двух английских слов freedom и liberty не совпадает по смыслу, скажем, с французским liberte. Впрочем, в целом мысль, содержащаяся в приведенных отрывках (и во множестве подобных), вполне понятна: для выражения абстрактного понятия общелиберального дискурса слово свобода подходит значительно больше, нежели русское слово воля. Однако для взвешенной оценки семантического ореола русских слов свобода и воля и перспектив их использования для обозначения основополагающей либеральной ценности полезно обратиться к истории этих слов и стоящих за ними жизненных установок.
Исторические корни представлений о свободе и воле
Слово воля восходит к общеиндоевропейскому корню со значением ‘желание’ (ср. латинский глагол volere ‘хотеть’, английское will и т. д.). В древности оно предполагало, среди прочего, возможность поступать в соответствии со своими желаниями, не считаясь с установившимся порядком, и противопоставлялось миру, предполагавшему гармонию, согласие и порядок. Современные значения звукового комплекса мир (‘вселенная’, ‘отсутствие войны’, ‘крестьянская община’) можно рассматривать как модификацию этого исходного значения. Вселенная может рассматриваться как «миропорядок», противопоставленный хаосу, космос. Отсутствие войны также связано с гармонией во взаимоотношениях между народами. Образцом гармонии и порядка, как они представлены в русском языке, могла считаться сельская община, которая так и называлась – мир. Общинная жизнь строго регламентирована, и любое отклонение от принятого распорядка воспринимается как своего рода «беспорядок». Покинуть этот регламентированный распорядок и значит «вырваться на волю», получить возможность делать все, что хочется, поступать по своей воле.
Можно полагать, что в архаичной модели мира мир соответствовал привычной норме, а воля – непредсказуемым отклонениям от нормы (упомянем сопоставление мира и воли в историческом аспекте в статье В. Н. Топорова)[17]. Оно соответствует архаическому противопоставлению космоса и хаоса, порядка и анархии; мир выступает как «свое», обжитое, устроенное пространство, а воля – как пространство «чужое», неустроенное. (Ср. также наблюдение Ю. С. Степанова[18]: «…соединение двух рядов представлений – “Вселенная, внешний мир” и “Согласие между людьми, мирная жизнь” – в одном исходном концепте постоянно встречается в культуре. ‘Мир’ в древнейших культурах индоевропейцев – это то место, где живут люди “моего племени”, “моего рода”, “мы”, место, хорошо обжитое, хорошо устроенное, где господствует “порядок”, “согласие между людьми”, “закон”; оно отделяется от того, что вне его, от других мест, вообще – от другого пространства…где наши законы не признаются и где, может быть, законов нет вообще, где нам страшно».)
По-видимому, для церковнославянского, а впоследствии и русского языка использование для значений ‘покой, порядок, мирная жизнь’ и ‘вселенная; общество’ одного и того же звукового комплекса было результатом не стихийной семантической эволюции, а смелого переводческого решения Мефодия и Кирилла. Дело в том, что как в тексте Писания, так и в богослужебных текстах часто сополагаются греческие слова єїрцуц ‘спокойствие, мирная жизнь’ и коород ‘вселенная; миропорядок; человеческое сообщество’. В славянском переводе обоим греческим словам, четко различающимся по смыслу, было поставлено в соответствие одно и то же слово мир. Этот звуковой комплекс выражает оба смысловых комплекса и в современном русском языке, но соответствующие слова воспринимаются как омонимы.
Указанные две группы значений примерно с середины XVII в. стали различаться и орфографически: в дореформенной орфографии, действовавшей до 1918, написание миръ соотносилось с отсутствием войны, спокойствием, мирной жизнью, а мірь – со вселенной или человеческим обществом. Распад слова мир на два омонима несколько изменило противопоставление мира и воли. Если мир как отсутствие войны, вражды, беспокойства (миръ) целиком остается в сфере лада и гармонии, то мир как Вселенная (мръ) или общественное устройство вовсе не обязательно связан с гармонией. Когда мы говорим о мироздании в целом, то напрашивается ассоциация с простором. Так, напр., говорят о бескрайних просторах Вселенной.
Но простор устойчиво ассоциируется с волей. Вот толкование соответствующего значения слова воля из словаря Даля: «данный человеку произвол действия; свобода, простор в поступках; отсутствие неволи, насилования, принуждения». Ассоциация воли и простора отмечалась многими авторами. Приведем рассуждение Д. С. Лихачева:
Широкое пространство всегда владело сердцем русским. Оно выливалось в понятия и представления, которых нет в других языках. Чем, например, отличается воля от свободы. Тем, что воля вольная – это свобода, соединенная с простором, ничем не огражденным пространством.
Но в русской культуре издавна укоренена и ассоциация покоя не с миром и ладом, а с простором и волей. Часто бывает так, что человек убегает из беспокойного, суматошного и неуютного мира на волю или на простор и там обретает желанный покой. Собственно, об этом и говорят знаменитые пушкинские строки:
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Простор тогда никак не мешает покою; наоборот, он служит своего рода гарантией, что покой не будет нарушен неожиданным вмешательством со стороны. Поэтому по-русски вполне естественно звучит некрасовская формула покой и простор. При этом простор дает не только ощущение покоя, но и желанную свободу. Это и создает базу для замены противопоставления мира и воли объединением покоя и воли.
Круг ассоциаций, которые возникли у слова воля и его производных, связан с широкими просторами, на которых можно делать, что душе угодно, поскольку нет каких бы то ни было законов и правил, стесняющих свободу (примечательно, что ограничение свободы описывается в русском языке словами, связанными с теснотой, напр. притеснять). Соответственно, и широкие просторы вызывают в сознании представление о воле, на которой можно разгуляться:…Нашли большое поле – / Есть разгуляться где на воле (Михаил Лермонтов, Бородино). Не случайно в русском языке есть устойчивое выражение на вольном воздухе, означающее ‘вне дома’ или ‘вне города’:
Илья Ефимович <…> любил, чтобы Чуковский читал и его гостям, в столовой или на вольном воздухе…[(Лидия Чуковская]
Мне и самому за городом на вольном воздухе играть веселее. [Самуил Маршак]
Мы помним, что многие черты характера Захара из романа Ивана Гончарова «Обломов» объяснялись тем, что он получил воспитание и приобретал манеры не в тесноте и полумраке роскошных, прихотливо убранных кабинетов! и будуаров! где черт знает чего ни наставлено, а в! деревне, на покое, просторе и вольном воздухе. В этой цитате соединяются представления о покое, просторе и воле, которые противопоставляются тесноте кабинетов! и будуаров.
История некоторых выражений, восходящих к воле в значении ‘ничем не ограниченная свобода’, заслуживает отдельного обсуждения. Так, слово вольность во второй половине XVIII и в XIX веке использовалось в значении ‘политическая свобода, независимость’ (здесь вероятно влияние польского слова wolnosc), напр., у Александра Грибоедова: Он вольность хочет проповедать!). Кроме того, оно могло указывать на особую льготу, преференцию (Указ о вольности дворянства). Однако оба этих значения устарели, и в настоящее время слово вольность, как правило, указывает на отступление от принятых норм или правил (поэтическая вольность) – особенно часто, когда подразумеваются нормы приличия.
Прилагательное вольный также использовалось (и отчасти продолжает использоваться) преимущественно в тех случаях, когда речь шла об отклонении от общепринятых норм или правил. Сочетание вольный хлебопашец указывало на крестьян, освобожденных от крепостной зависимости, в которой находилась основная часть крестьянства. Вольный стих (его следует отличать от «свободного стиха», или vers libre) – это стих, не подчиняющийся правилу равных стоп силлабо-тонического стихосложения. Вольный перевод – перевод, по смыслу отклоняющийся от оригинала (нормой принято считать соответствие перевода оригинальному тексту). Вольная трактовка чьих-то слов предполагает определенное несоответствие тому, что изначально в эти слова вкладывалось. Вольный стиль плавания, вольная борьба отличаются тем, что на спортсмена не накладываются некоторые ограничения, принятые в других разновидностях плавания и борьбы. Сочинение на вольную тему противопоставляется сочинению на заданную тему, которую надо «раскрыть» в соответствии с принятыми правилами. Вольные шутки или вольные позы не подчиняются принятым правилам приличия. Совсем особняком стоит воинская команда «Вольно!» (по-английски at ease), указывающая на возможность частично расслабиться, а вовсе не на неограниченную свободу.
Именно отсутствие ограничений, налагаемых обществом, является определяющим для прилагательного вольный, и в этом оно наследует свойства производящего воля. Выражения вольные звери, вольные птицы, вольный ветер используются в силу того, что звери и птицы, а также ветер по своей природе не подчиняются каким-либо ограничениям (как известно, «ветру и орлу… нет закона»). Мы можем говорить о вольном житье в молодости, если полагаем, что молодые люди не связаны обязательствами и могут делать, что хотят, независимо от внешних ограничений. Вольная жизнь в лесу не ограничена внешними условиями и позволяет человеку делать то, что он хочет. Выражение вольные беспризорники основано на том, что они полностью выпадают из системы общественных ограничений.
Многие сложные слова с первой частью вольно- выражают ту же идею отклонения от принятых правил и ограничений: вольнослушатель (т. е. человек, персона, посещающий высшее учебное заведение, но не имеющий прав и обязанностей обычного студента), вольнонаемный (т. е. ‘работающий по найму’, не состоящий на службе и тем самым свободный от налагаемых ею ограничений). У устаревших слов вольнодумство и вольнодумец, указывающих на то, что человек не следует принятому в обществе образу мыслей, имеется коннотация критического отношения к господствующим порядкам.
О специфической эволюции прилагательного вольный и его производных в советское и постсоветское время речь пойдет в следующем разделе.
Свобода, как и воля, в русском сознании может связываться с простором. Показательно толкование слова свобода из словаря Даля (простор в нем упоминается трижды):
…Своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой воле. Свобода – понятие сравнительное; она может относиться до простора частного, ограниченного, к известному делу относящегося, или к разным степеням этого простора, и наконец к полному, необузданному произволу или самовольству.
Однако, в отличие от воли, свобода предполагает порядок, хотя порядок, не столь жестко регламентированный. Не случайно слово свобода этимологически связано со словом свой, т. е. в противопоставлении своего, освоенного и чужого, неосвоенного связывается именно со своим – т. е., в архаичных терминах, скорее с миром, чем с волей (заметим, что элемент *friсо значением личной принадлежности используется в германских языках для обозначения как свободы, так и мира[19]). При этом если мир в русской культуре концептуализовался как жесткая упорядоченность сельской общинной жизни, то свобода ассоциировалась скорее с жизнью в городе (недаром название городского поселения слобода этимологически тождественно слову свобода, отличаясь от него лишь вследствие диссимиляции губных согласных звуков). Но если сопоставление свободы и архаического мира предполагает акцент на том, что свобода означает отсутствие жесткой регламентации, то при сопоставлении свободы и воли мы делаем акцент на том, что свобода связана с нормой, законностью, правопорядком («Что есть свобода гражданская? Совершенная подчиненность одному закону, или совершенная возможность делать все, чего не запрещает закон», – писал когда-то Василий Жуковский). Свобода означает право делать то, что человеку представляется желательным, но это право ограничивается законами, защищающими права других людей; воля вообще никак не связана с понятием права. Не случайно словосочетание «Народная воля» стало названием террористической организации (в частности, именно на ней лежит ответственность за убийство императора Александра II), а название партия Народной свободы относилось к партии либерально мыслящих, хотя и радикально настроенных профессоров (другое название – Конституционно-демократическая партия, или «кадеты»).
Связь свободы с подчинением («подчиненностью одному закону», в соответствии с цитированным выше высказыванием Жуковского) объясняет невозможность употребления этого слова в ситуации, когда ни о каком подчинении не может быть речи. Дети могут пользоваться у родителей полной свободой, но нельзя иначе как в шутку сказать: «Родители пользовались у детей полной свободой».
На связь свободы с иерархичностью общества со всей определенностью указывал главный «рыцарь свободы» в истории русской общественной мысли – Николай Бердяев (в «Новом средневековье»). По Бердяеву, попытка устранить иерархию и подчинение приводит лишь к извращенной иерархии и тотальной несвободе, как это произошло в России при коммунизме:
Мы живём в эпоху, когда неизбежен повсюду свободный возврат к иерархическим началам. Лишь иерархические начала свидетельствуют о космическом ладе вселенной. Ведь и коммунизм, антииндивидуалистический, анти-либеральный, антидемократический и антигуманистический, по-своему иерархичен. Он отрицает формальные свободы и равенства новой истории и вырабатывает свою сатанократическую иерархию. Он стремится быть лже-церковью и лжесоборностью. И коммунизму нельзя уже противополагать антииерархические, гуманистические и либерально-демократические идеи новой истории, ему можно противополагать лишь подлинную, онтологически обоснованную иерархию, подлинную органическую соборность.
Тот факт, что свобода предполагает подчинение некоей общей норме, определяет относительный характер свободы. Свобода не предполагает возможности делать все, что заблагорассудится; невозможность выйти за пределы общепринятых норм не воспринимается как несвобода. Однако именно как несвобода воспринимается нарушение этих установленных норм со стороны тех, кто наделен властью. Вследствие того, что свобода связана с нормой, она сама по себе не приносит ощущения счастья и в обычных условиях воспринимается не как конечная цель устремлений, а лишь как само собою разумеющееся средство достижения такой цели. Однако страдания, причиняемые отсутствием свободы (несвободой), могут быть столь велики, что обретение свободы (освобождение) может переживаться как счастье и полагаться в качестве конечной цели устремлений. Поэтому ценность свободы обычно остро ощущается теми, кто ее лишен, и иногда пренебрегается теми, кто ею обладает. На это когда-то обратил внимание Вас. Розанов (в журнале «Русский вестник», 1894, № 1):
Чувство свободы было радостно, пока она была тождественна с высвобождением, сливалась с понятием независимости; был некоторый гнет определенный, тесный, сбросить который было великим облегчением; эпическая борьба, наполняющая собою конец прошлого и первую половину нынешнего века, вся двигалась идеей свободы в этом узком и ограниченном значении: был феодальный гнет – и было радостно высвобождение из-под него; был гнет церкви над совестью – и всякая ирония над нею давала наслаждение. Тысячи движений, из которых сложилась история за это время, движений то массовых и широких, то невидимых и индивидуальных, все были движениями, разрывавшими какую-нибудь определенную путу, какою был стеснен человек, вернее, скреплен с человечеством. И когда эти тысячи движений окончены или близки к концу, побуждение, лежавшее в основе их, правда, носит то же название, но каков его смысл и какова точная цена для человека? Оно обобщилось, стало идеей в строгом смысле и, с этим вместе, потеряло для себя какой-нибудь предмет; с падением всяких пут, что, собственно, значит свобода для человека?
И далее Вас. Розанов продолжал:
Она испытана, и не то, чтобы в испытании этом оказалась горькою – этого чувства не было; но она оказалась как-то пресна, без особенного вкуса, без сколько-нибудь яркой ощутимости для человека, который после того, как был вчера, и третьего дня, наконец, давно свободен, вдобавок к этому и сегодня свободен. После тысячелетней стесненности чувство свободы было бесконечно радостно; не оно собственно, но момент прекращения стеснения, т. е. ощущение почти физическое; после вековой свободы, когда и вчера ничего не давило меня, какую радость может дать мне то, что и сегодня меня никто не давит? Здесь нет положительного, что насыщало бы; только ничто не томит, не мучит, – но разве это то, что нужно человеку?
Это рассуждение Вас. Розанова вызвало возмущенный отклик Владимира Соловьева (в журнале «Вестник Европы», 1984, № 2), который даже назвал Розанова «Иудушкой» (с отсылкой к Порфирию Головлеву – персонажу романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»). Возражая Розанову, Владимир Соловьев писал:
Что бы она бы ни значила с падением всяких пут, пока они не пали, идея свободы имеет очень определенное значение и предмет, – именно, она совпадает с потребностью того высвобождения из внешних пут, которое и сам Иудушка должен невольно признать желательным и радостным. Там, где нет никакого гнета и никаких пут, нет и вопроса о свободе; а там, где внешнее искусственное стеснение существует, там и свобода не есть отвлеченная «идея», а натуральная жизненная потребность. Но раз устремившись в свою сферу, т. е. в пустое место, Иудушка не скоро оттуда выйдет; ему непременно нужно поговорить об отрицательном характере свободы вообще. […] Указывать на неощутимость прошедшего давления в ответ на вопрос о давлении настоящем, толковать о чьей-то вчерашней и вековой свободе, когда дело идет о тех, которые несвободны и сегодня, – вот подлинная Иудушкина манера. Его спрашивают, нужно ли выпустить на чистый воздух людей, задыхающихся в подвале, а он в ответ: что есть чистый воздух? это есть нечто пресное, безвкусное, хотя и не горькое; в нем нет положительного, что насыщало бы; чистым воздухом никого не накормишь; разве это то, что нужно человеку и т. д. – Этакий бесстыдный пустослов!
Но мы видим, что для обоих философов ценность свободы носит по преимуществу отрицательный характер: она ценна не сама по себе, а постольку, поскольку причиняет страдание ее отсутствие, т. е. несвобода.
Об этом же писал и Солженицын спустя более чем восемьдесят лет. Он отмечает, что «у Толстого сложилось убеждения, будто не нужна политическая свобода, а только моральное усовершенствование», поскольку он творил в эпоху, когда почти не было жестких ограничений политической свободы:
Конечно, не нужна свобода тому, у кого она уже есть. Это и мы согласимся: в конце-то концов дело не в политической свободе, да! Не в пустой свободе цель развития человечества. И даже не в удачном политическом устройстве общества, да! Дело, конечно, в нравственных основаниях общества! – но это в конце, а в начале? А – на первом шаге? Ясная Поляна при Толстом была открытым клубом мысли. А оцепили б её в блокаду, как квартиру Ахматовой, когда спрашивали паспорт у каждого посетителя, а прижали бы так, как всех нас при Сталине, когда трое боялись сойтись под одну крышу, – запросил бы тогда и Толстой политической свободы. [Архипелаг ГУЛаг. Т. 3]
При этом мы говорим о несвободе в тех случаях, когда существующие ограничения выходят за рамки того, что мы готовы признать нормативным. Особенно мучительна бывает несвобода, когда она сопряжена не с ограничениями возможности действовать по-своему, делать все, что заблагорассудится, а с принуждением к тем или иным действиям, особенно если эти действия противоречат совести субъекта. Многие ограничения и запреты человек может даже не замечать, если у него не возникло желание совершить запрещенное действие; но, если человек вынужден делать то, чего не хочет, это не может остаться незамеченным. Здесь релевантно другое определение свободы по Жуковскому: «Что есть свобода? Возможность произносить слово “нет” мысленно или вслух». Невозможность сказать «нет» тому, у кого человек находится в подчинении, и есть самое очевидное проявление несвободы.
Высокий ценностный статус слова свобода в русском языке хорошо виден по русской поэзии. Один из самых важных текстов в этом смысле – хрестоматийное пушкинское стихотворение «К Чаадаеву»:
…Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Формулировка Пока свободою горим известна практически каждому носителю русского языка. Менее известно, однако не менее важно выражение Пушкина тайная свобода:
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
[…] Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Выражение тайная свобода, понятое в том смысле, что человек может быть внутренне свободен, несмотря на отсутствие внешней свободы, оказалось очень важным. Показательно, что Блок его упоминает в своем знаменитом позднем стихотворении:
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Пушкинскую линию продолжает и знаменитая формула Иосифа Бродского: «Свобода – / это когда забываешь отчество у тирана». Показательно, что подлинную свободу поэт видит не в том, что тирана нет, а в том, что, даже когда тиран есть, он не властен над внутренним миром человека.
Само слово свобода обладает мощным поэтическим потенциалом. Свобода воспевается во множестве русских стихотворений. Яркий пример – стихотворение Николая Огарева, которое так и называется «Свобода»:
Когда я был отроком тихим и нежным,
Когда я был юношей страшно-мятежным
И в возрасте зрелом, со старостью смежном,
Всю жизнь мне всё снова, и снова, и снова
Звучало одно неизменное слово:
Свобода! Свобода!
Измученный рабством и духом унылый,
Покинул я край мой родимый и милый,
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
Свобода! Свобода!
И вот на чужбине, в тиши полунощной,
Мне издали голос послышался мощный.
Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,
Сквозь все завывания ветра ночного
Мне слышится с родины юное слово:
Свобода! Свобода!
И сердце, так дружное с горьким сомненьем,
Как птица из клетки, простясь с заточеньем,
Взыграло впервые отрадным биеньем,
И как-то торжественно, весело, ново
Звучит теперь с детства знакомое слово:
Свобода! Свобода!
И всё-то мне грезится – снег и равнина,
Знакомое вижу лицо селянина,
Лицо бородатое, мощь исполина,
И он говорит мне, снимая оковы,
Мое неизменное, вечное слово:
Свобода! Свобода!
Но если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода —
Сейчас полечу на защиту народа!
И если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
Свобода! Свобода!
А если б пришлось умереть на чужбине,
Умру я с надеждой и верою ныне;
Но в миг передсмертный – в спокойной кручине
Не дай мне остынуть без звука святого:
Товарищ, шепни мне последнее слово:
Свобода! Свобода!
Здесь интересно, что для автора высокой степенью суггестивности и огромной ценностью обладает само слово свобода. В последние годы это стихотворение обрело новую жизнь и часто поется на оппозиционных митингах (музыка Евгения Голубенко).
Широко известна песня Юрия Шевчука (ДДТ) «Свобода»:
Свобода, свобода – / Так много, так мало / Ты нам рассказала, / Какого мы рода. / Ни жизни, ни смерти, / Ни лжи – не сдаёшься, / Как небо под сердцем / В тоске моей бьёшься.
Кстати, Шевчук исполнял эту песню на одном из зимних митингов 20112012 гг., в страшный мороз, и десятки тысяч людей подпевали. Сам автор говорил: «Я её редко пою, потому что для меня это очень личная песня. Она кровно связана с 90-ми, – со всеми этими путчами, войнами… До 1990 года понятие “свобода” было для меня чем-то светлым, нежным, чистым, хорошим, а в 90-е приобрело трагический оттенок. И в песню это все вошло. Мне недавно сказали, что Солженицын как бы передал мне привет: он сказал, что еще никогда не слышал, чтобы это слово было так спето или вообще произнесено. Это, конечно, высокая оценка. Я был очень рад» (Юрий Шевчук, «FUZZ», Понимание свободы. 2002, № 1)Если говорить о русском роке, то более популярна песня Валерия Кипелова «Я свободен» (1997, слова Маргариты Пушкиной в соавторстве с Кипеловым). В результате проведённого в 2015 году журналом «Русский репортер» социологического исследования, текст песни занял 15-е место в топ-100 самых популярных в России стихотворных строк, включающем, в числе прочего, русскую и мировую классику:
Я свободен, словно птица в небесах,
Я свободен, я забыл, что значит страх.
Я свободен – с диким ветpом наpавне,
Я свободен наяву, а не во сне!
Позже этот припев был включен и в песню Сергея Шнурова («Ленинград») «Свобода».
Слово свобода преимущественно употребляется в единственном числе, поскольку свобода воспринимается как нечто неделимое. Однако с некоторого момента получает распространение употребление слова свобода во множественном числе, когда оно начинает указывать на разные аспекты единой и неделимой свободы, как в примере из «Дневников» Ивана Бунина:
И вдруг слышу голос стоящего рядом со мной бородатого жандарма, который говорит кому-то в штатском, что выпущен манифест свободы слова, союзов и вообще всех «свобод».
Сюда же относится употребление слова свобода с ограничивающим прилагательным (гражданская свобода, личная свобода, политическая свобода) или несогласованным определением: свобода слова, свобода печати, свобода вероисповедания. Многообразие различных аспектов свободы заставляет задуматься о том, какие из них более всего важны. Можно процитировать замечание Солженицына, высказанное в предисловии к русскому изданию книги проф. Леонтовича «История либерализма в России»: Солженицын специально отметил содержащееся в этой книге «предупреждение, что личная свобода никогда не может осуществляться без имущественной, – отчего и не могут никакие виды социализма дать свободу». В этом же предисловии говорится: «Изложение этой книги заставляет нас также задумываться: не преувеличиваем ли мы значения политической свободы сравнительно с гражданской?»
Когда речь заходит о различных свободах, отношение к ним может быть скептическое; «свободы» могут упоминаться как часть политической программы, но ни одна из этих «свобод», как правило, не воспринимается как основополагающая ценность. Характерно замечание А. Ф. Керенского – главного вождя и идеолога русской революции – в эпизоде из книги Вас. Вит. Шульгина «Дни». Шульгин спросил Керенского:
«…по вашему мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?» На изборожденном лице Керенского промелькнуло вдруг веселое, почти мальчишеское выражение. «Что?.. Да в сущности немного. Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки» […] «Ну, а еще что надо?» – спросил я Керенского. «Ну, еще там, – он мальчишески, легкомысленно и весело махнул рукой, – свобод немножко. Ну там печати, собраний и прочее такое.»
Конечно, требование «свобод» входило в программу революционеров, но не препятствовало тому, чтобы при их упоминании легкомысленно махнуть рукою и дважды употребить частицу там, указывающую на несущественность детали.
Скептическое отношение к «свободам» стало довольно распространенным. Приведем еще несколько цитат из «Национального корпуса русского языка»:
Но впоследствии мы приобрели так много всякого рода свобод, что между ними совершенно незаметно проскользнула и свобода шалопайствовать. [М. Е. Салтыков-Щедрин. Помпадуры и помпадурши (1863–1874)]
Много у нас говорят о свободах, но глашатаи отвлеченных свобод не хотят для крестьянина самой примитивной свободы, свободы труда, свободы почина. [П.А. Столыпин. Речь о праве крестьян выходить из общины, произнесенная в Государственном совете 15 марта 1910 года (1910)]
Такие «свободы» могут восприниматься как «вольности», или привилегии, но не гарантировать подлинную свободу личности. Ср. следующий пример из «Национального корпуса русского языка»:
Средневековое общество знает множество «свобод», вольностей, то есть привилегий для лиц и корпораций, но ему совершенно незнакома свобода вообще, то есть свобода личности с ее последствиями. [А. К. Дживелегов. Начало итальянского Возрождения (1908)]
Отсюда возникает противопоставление этих частных «свобод» и «высшей свободы», как в известных строках из песни Булата Окуджавы «Прощание с Польшей»:
Свобода – бить посуду? Не спать всю ночь – свобода?
Свобода – выбрать поезд и презирать коней?..
Нас обделила с детства иронией природа…
Есть высшая свобода. И мы идём за ней.
Кроме того, возможно злоупотребление «свободами» или извращение понятия о них, и на это неоднократно указывали самые разные авторы (примеры из «Национального корпуса русского языка»):
Иные так привыкают ко грехам и такую имеют испорченную совесть, что и грех не считают за грех, а за дело урядное и как бы дозволенное или за дело умения и ловкости и удальства обманывать и обольщать других и пользоваться их оплошностью и невежеством к своей выгоде. Надо соблюдать свою совесть здоровою, чистою, незапятнанною, чувствительною, нежною, чтобы она тотчас же отражала бы от себя прикосновение какого бы то ни было греха, как бы смертельного яда, – ибо оброк греха – смерть. Так в нынешнее лукавое время разных свобод, неправильно данных, неправильно понятых, иные и убийство не считают за грех, и прелюбодейство, и грабительство… [Иоанн Кронштадтский. Дневники (1908)]
…законопроекты о «свободе» личности и прочих свободах так своеобразны, что скорее извращают самое понятие о свободах, чем его укрепляют. [А. И. Шингарев. Новая Дума и старые думы // Русская мысль, 1908]
Кроме того, после торжества революции некоторые авторы именно в требовании свобод (и «гражданских прав») увидели причину этого торжества, и это, конечно, не прибавляло симпатий к «свободам». Многим памятны строки Максимилиана Волошина:
…не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
Такие «свободы», переходящие во вседозволенность и полное отсутствие каких бы то ни было ограничений, приводят к тому, что через какое-то время устанавливается тирания и от свободы как таковой ничего не остается, как это и случилось в России в 1917 и как об этом несколько раз писал Питирим Сорокин в «Заметках социолога»:
Республика не исключает сильной власти. У нас же не было почти никакой. Снесены были всяческие ограничения свобод. Установлены были такие пределы личных прав человека и гражданина, каких не знала ни одна страна. Принудительная основа общественного порядка заменена была основой, покоящейся на доброй воле, на полной свободе говорить, действовать и поступать, как кому заблагорассудится. [Трагедия революции]
Массовые аресты, повальные обыски, исключения из службы, самосуды и насилия, надзор и шпионство, ограничения свобод и роспуски дум, запреты и суровые угрозы, закрытия обществ и общин, все это, вплоть до лишения «виновных» хлебных карточек, практикуется новыми «властителями» с неограниченной щедростью. [О чем говорит террор большевиков]
Впрочем, это, по-видимому, универсальная черта любой революции. Снова процитируем «Заметки социолога» Питирима Сорокина – на этот раз о Французской революции:
Французская революция начала с декларации прав, с полноты свобод и неотъемлемых прав гражданина, кончила консульской конституцией и такими законами о личных правах, которые эти свободы оставляли почти лишь на бумаге. [Возможна ли в России реакция?]
Иногда непосредственный переход от неограниченной свободы к «худшей из тираний» формулируется как следствие некоего общего закона, как в наблюдении Глеба Нержина – персонажа романа Солженицына «В круге первом»:
Для математика в истории 17 года нет ничего неожиданного. Ведь тангенс при девяноста градусах, взмыв к бесконечности, тут же и рушится в пропасть минус бесконечности. Так и Россия, впервые взлетев к невиданной свободе, сейчас же и тут же оборвалась в худшую из тираний.
Итак, слово воля и его производные говорят об отсутствии привычных ограничений и каких бы то ни было норм и правил, тогда как слово свобода указывает на подчиненность нормам, правилам и ограничениям. Именно поэтому вольный перевод предполагает отсутствие ограничений, вытекающих из требования соответствия оригиналу, а свободное владение языком вовсе не предполагает игнорирования языковых норм и правил, а напротив, указывает на то, что субъект следует этим норма и правилам, и это не составляет для него труда: правила его не стесняют. Вольная жизнь в лесу предполагает отсутствие ограничений со стороны общества и необходимости следовать каким-либо законам, а жизнь в свободных странах ориентирована как раз на неуклонное следование законам.
В силу сказанного свобода может быть относительной. В частности, возможно высказывание: Им предоставлялась определенная свобода. Слово воля в таких контекстах невозможно. Поэтому именно в отношении свободы возникает вопрос о том, какие ограничения свободы представляются разумными.
Свобода и воля в советское и постсоветское время
Не останавливаясь отдельно на истории каждого из слов, входящих в словообразовательные гнезда с вершинами свобода и воля, обратим внимание на некоторые особенности семантического развития этих слов и их производных в советское и постсоветское время.
Слово свобода и его производные регулярно использовались в языке советской пропаганды, характеризуя «свободную» советскую жизнь. В конституции СССР образца 1936 (так называемой «Сталинской конституции») декларировалось, что всем «гражданам СССР гарантируется законом: а) свобода слова, б) свобода печати, в) свобода собраний и митингов, г) свобода уличных шествий и демонстраций» (статья 125); правда, указывалось, что эти гарантии даются «в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя», и тем самым подразумевалось, что если власти решают, что использование указанных видов свободы не соответствует интересам трудящихся и не служит целям «укрепления социалистического строя», то «свобода» превращается в фикцию. Отдельная статья (124) была посвящена религиозной свободе, которая именовалась в ней «свободой совести». Статья заслуживает того, чтобы привести ее целиком:
В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР отделена от государства и школа от церкви. Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами.
Примечательно, что статья признавала «свободу антирелигиозной пропаганды», но не свободу религиозной пропаганды; тем самым миссионерская деятельность с самого начала оказывалась вне закона.
Идеологическая конструкция «свобода в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя» восходила к известному тезису Ленина, согласно которому «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Соответственно, подчеркивалось, что осуществление «свободы» всегда происходит в чьих-то интересах и отличие «свободы» в СССР от свободы в западных странах состоит в том, что в СССР она осуществляется «в интересах трудящихся», а в так называемых «капиталистических», или «буржуазных», странах «в интересах кучки богачей». Когда речь шла о «капиталистических» странах, слово «свобода» часто ставилось в кавычки и/или сопровождалось эпитетом «буржуазный» или «буржуазно-демократический». Ср. примеры из «Национального корпуса русского языка»:
Германская буржуазия видела, что буржуазно-демократические свободы, сохранившиеся в Германии, могут сыграть с ней злую шутку, что рабочий класс может использовать эти свободы для развертывания революционного движения. Поэтому она решила, что для сохранения в Германии власти буржуазии есть только одно средство – уничтожить буржуазные свободы, свести к нулю парламент (рейхстаг) и установить террористическую буржуазно-националистическую диктатуру, способную подавить рабочий класс и найти себе базу среди реваншистски настроенных мелкобуржуазных масс. [История ВКП(б). Краткий курс (1938)]
Так называемая буржуазная «свобода» поистине является ничем не ограниченной свободой для разжиревшей ничтожной кучки богатеев. Это удобная ширма, за которую прячутся от взоров трудящихся их поработители – буржуазные дельцы, паразиты и тунеядцы. Буржуазная «свобода» для трудящихся означает смерть от голода, безработицу, жалкое прозябание в нищете. [обобщенный. За активную предвыборную пропаганду // «Наука и жизнь», 1950]
В том лишь и заключается их хваленая пригонка частей, что, рядом и взаимно дополняя друг друга, уживаются гангстер, защищающий его адвокат, фабрикант войны, христианский проповедник и бессовестный сочинитель, воспевающий эту романтику планктонного существования и воображаемые буржуазные свободы… [Л. М. Леонов. Русский лес (1950–1953)]
Столкнувшись с реальной жизнью Страны восходящего солнца, этим разрекламированным хваленым раем для богатых и бедных, с борьбой простого человека за свое существование, показывая лживость буржуазных «свобод», Рюрик Ивнев пишет роман «Остров отчаяния и надежд», рисуя тюрьму народов, из которой невозможно вырваться, едко высмеивая капиталистическую действительность Японии. [Н. Леонтьев. Проза поэта (1981)]
Подчеркивалось, что свобода в «буржуазном» понимании враждебна интересам трудящихся и потому неприемлема для советских людей:
Они хотят открыть форточку для буржуазной «свободы» печати, причём они не видят, что тем самым они оживляют антисоветские элементы, усиливают их напор на диктатуру пролетариата и открывают дорогу для буржуазной «демократии». [И. В. Сталин. Международное положение и оборона СССР (1927)]
При этом свобода оставалась основополагающей ценностью в независимом дискурсе. Название радиостанции «Свобода», вещавшей на Советский Союз через шум глушителей, было выбрано совершенно не случайно. Тем самым слово свобода в целом сохранило и даже укрепило свой положительный ореол к концу коммунистического режима в СССР.
Лишь изредка в нонконформистском дискурсе встречалось саркастическое употребление слова свобода, как в песне Александра Галича «Я выбираю свободу»:
Я выбираю Свободу,
И знайте, не я один!
…И мне говорит «свобода»:
– Ну что ж, – говорит, – одевайтесь,
И пройдемте-ка, гражданин.
Напротив того, слово воля в традиционном значении было не характерно для языка советской пропаганды, а его производные, рисуя привольную жизнь в Советском Союзе, вообще игнорировали существование ГУЛага. Показательна известная цитата из песни «Широка страна моя родная…» на слова Василия Лебедева (Кумача), написанные в 1935: Я другой такой страны не знаю, / Где так вольно дышит человек. Кстати, песня, прозвучавшая в кинофильме «Цирк» (1936), в 1937 была дополнена словами о Сталинской конституции и правах человека:
Золотыми буквами мы пишем
Всенародный Сталинский закон.
Этих слов величие и славу
Никакие годы не сотрут:
– Человек всегда имеет право
На ученье, отдых и на труд!
В речи советских заключенных слово воля обозначало весь мир за пределами системы тюрем и концлагерей, и в таком употреблении отразилось представлении о воле как о внешнем, постороннем мире (в английском переводе романа «В круге первом», выполненном Г. Виллетсом, выражение на воле обычно переводится просто как outside). Не случайно слово воля в таком значении в основном употреблялось самими заключенными, а также говорящими, как бы становящимися на их «точку зрения». Особое место занимают производные вольный и жаргонное вольняшка, специфика которых состоит в том, что они обозначали вольнонаемных сотрудников тюрем и концлагерей в их противопоставлении не только заключенным, но и сотрудникам, находящимся на службе в «органах». Поэтому значение этих слов не эквивалентно значению прилагательного свободный.
В «Раковом корпусе» Солженицына врач Лев Леонидович, сообщивший больному Костоглотову, что побывал там, где вечно пляшут и поют, на вопрос последнего: «И по какой же статье?» – отвечает: Я – не по статье. Я – вольный был. В опубликованных переводах этой реплики на иностранные языки не отражена специфика русского слова вольный в данном типе употребления (слово прямолинейно переводится словами со значением ‘свободный’).
Что касается до слова вольняшка и его производных, они использовались в речи заключенных преимущественно в ироническом ключе. Приведем примеры из романа Александра Солженицына «В круге первом»:
доверчивых лопоухих вольняшек
Вольняшки не знают цены вещам!
только зэк наверняка имеет бессмертную душу, а вольняшке бывает за суетою отказано в ней.
преуспевающих, близоруких, не тёртых, не битых вольняшек
по вольняшечьему недомыслию
У вольняшек не было бессмертной души, добываемой зэками в их бесконечных сроках, вольняшки жадно и неумело пользовались отпущенной им свободой, они погрязли в маленьких замыслах, суетных поступках.
Нейтральное слово вольный использовалось как относящееся к воле в ее противопоставлении ГУЛагу: просто вольные, а также вольные служащие, вольные сотрудницы, вольная уборщица, вольная девушка, вольный дежурный, вольная библиотека, «вольная» одежда и т. п. «Традиционные» употребления (такие, как вольный ветер) являются в речи заключенных исключениями и тоже могут предполагать иронию, как в следующем высказывании одного из персонажей романа «В круге первом»:
Честное слово, как будто вольный ветер подул! Пересылки! этапы! лагеря! движение!
На этом фоне в романе выделяется использование слова вольный с непосредственной отсылкой к пушкинской эпохе в словах Нержина:
Вот именно этого вида счастья – мужского вольного лицейского стола, обмена свободными мыслями без боязни, без укрыва – этого счастья ведь не было у нас на воле?
Здесь многое обращает на себя внимание: и слово вольный в «пушкинском» смысле (предполагающем, едва ли не в первую очередь, обмен свободными мыслями без боязни), и особенно то, что такая вольность прямо противопоставляется воле, поскольку на воле она невозможна.
В позднесоветское и постсоветское время, когда ГУЛаг перестал пронизывать всю жизнь, рассмотренное значение слова воля стало сходить на нет (продолжая, разумеется, использоваться в воспоминаниях, художественной литературе и т. п.); тем самым у слова воля актуальными остались только значение ‘желание’ и связанное с ним значение ‘способность добиваться цели’ (сильная воля). Что же касается до слова вольный, то в последнее время в какой-то степени возродилось его старое значение, восходящее к «пушкинской» эпохе. Так, вновь образованное Вольное историческое общество названо так с очевидной отсылкой к словоупотреблению пушкинского времени. Прилагательное вольный в названии указывает на независимость от насаждаемых в современной России взглядов на историю и связанных с ними ограничений и одновременно содержит коннотацию, характерную для данного типа словоупотребления, – ‘выражающий критическое отношение к власти’.
При этом, поскольку, как уже говорилось, в языке советской пропаганды слово воля практически не встречалось, при необходимости обозначить «волю» в ее противопоставлении «местам заключения» в официальном дискурсе использовалось слово свобода. Так, приговор к заключению в тюрьму или концлагерь официально назывался лишением свободы. В 1930-е в «местах заключения» в качестве «средства наглядной агитации» использовались плакаты с лозунгом «На свободу с чистой совестью». Такое словоупотребление изредка проникало и в речь заключенных, но в целом оставалось для них не характерным. Следующая цитата из воспоминаний Ирины Ратушинской обращает на себя внимание необычностью употребления слова свобода вместо ожидаемого воля:
Законный вопрос: что в этой книге – правда, а что – художественный вымысел? Отвечаю сразу: вымыслу в этой книге места нет. У меня бы просто не хватило фантазии. Изменены только некоторые имена – не моих соузниц и не наших палачей, но тех людей, что нам сочувствовали и потихоньку помогали: почти всех уголовников, надзирательниц, некоторых офицеров. Так надо, чтобы с ними не расправился КГБ. По той же причине в нескольких местах изменена хронология событий: тогда невозможно понять, какими все-таки способами мы держали связь со свободой.
Подавление личной свободы при коммунистическом режиме естественно приводило к мысли, что, поскольку свободы нет и на воле, подлинная свобода вообще не зависит от внешних обстоятельств и может быть только внутренней. В частности, тюремщики сами несвободны. Как говорит один из персонажей романа Солженицына «В круге первом»:
Свободу вы у меня давно отняли, а вернуть её не в ваших силах, ибо её нет у вас самих.
Эта мысль является ключевой для романа «В круге первом», но она вообще характерна для нонконформистского дискурса. Отсутствие свободы на воле связано с повсеместно господствующим страхом: человек боится лишиться свободы и сам себя ее лишает. Здесь действует общий закон: пока человеку есть что терять, он не может чувствовать себя свободным. Зато в заключении он снова обретает свободу, поскольку бояться ему больше нечего. Как формулирует тот же персонаж романа «В круге первом»:
…человек, у которого вы отобрали всё, – уже не подвластен вам, он снова свободен.
Правда, оказывается, что и в тюрьме, а особенно на привилегированной «шарашке» есть что терять. А поскольку кругом стукачи, выясняется, что подлинной свободы нет и здесь. Отсюда недоумение, выраженное (правда, по несколько другому поводу) еще одним персонажем романа – заключенным Прянчиковым:
Неужели и в тюрьме нет человеку свободы? Где ж она тогда есть?
Итак, в романе «В круге первом» ярко отразилось новое разграничение воли и свободы, состоящее в том, что воля целиком относится к внешним обстоятельствам и противопоставлена заключению, а свобода же по самому своему существу может быть только внутренней. Собственно, об этом же пишет и Григорий Померанц (в «Записках гадкого утёнка»), говорящий, что только в заключении он мог ощутить подлинную внутреннюю свободу:
И все-таки мне было хорошо – гораздо лучше, чем на окаянной воле. Там все время казалось, что я свободен, – и это была ложь. А здесь внешняя сила взяла мою внешнюю свободу – и освободила внутреннюю. Стало совершенно неважно, в каких обстоятельствах я живу. (Это от меня не зависело. Я за это не отвечал.) Важно было только, какой я сам.
Впрочем, само понятие «внутренней свободы» в условиях тоталитарного гнета может интерпретироваться по-разному. Возражая Семену Телегину (псевдоним Герцена Копылова), высказавшемуся в том духе, что даже при внешнем подчинении насилию можно сохранять независимость мысли и в этом и заключается внутренняя свобода, Александр Солженицын писал:
…если шиш, показываемый тайно в кармане, есть внутренняя свобода, – что же тогда внутреннее рабство? Мы бы всё-таки назваливнутренней свободой способность и мыслить и действовать, не завися от внешних пут, а внешней свободой – когда тех пут вовсе нет.
И продолжал, полемизируя с пониманием «внутренней свободы» в статье Телегина:
А может быть и психиатры института Сербского той же «тройной моралью» живут и гордятся своею «внутренней свободой»?
Разграничение внешней и внутренней свободы оказывается ключевым для нонконформистского дискурса советского времени. При этом по отношению к внешней свободе остается в силе парадокс, всплывший в споре Вас. Розанова и Владимира Соловьева: внешняя свобода желанна, поскольку мучительна внешняя несвобода, но сама по себе она нужна лишь постольку, поскольку позволяет реализовать наше призвание, вытекающее из внутренней свободы. Снова можно цитировать Солженицына:
Сама по себе безграничная внешняя свобода далеко не спасает нас. Интеллектуальная свобода – очень желанный дар, но как и всякая свобода – дар не самоценный, а – проходной, лишь разумное условие, лишь средство, чтобы мы с его помощью могли бы достичь какой-то другой цели, высшей.
И Солженицын подробно развивает эту мысль:
Внешняя свобода сама по себе – может ли быть целью сознательно живущих существ? Или она – только форма для осуществления других, высших задач? Мы рождаемся уже существами с внутреннею свободой, свободой воли, свободой выбора, главная часть свободы дана нам уже в рождении. Свобода же внешняя, общественная – очень желательна для нашего неискажённого развития, но не больше как условие, как среда, считать её целью нашего существования – бессмыслица. Свою внутреннюю свободу мы можем твёрдо осуществлять даже и в среде внешне несвободной (насмешка Достоевского: «среда заела»). В несвободной среде мы не теряем возможности развиваться к целям нравственным (например: покинуть эту землю лучшими, чем определили наши наследственные задатки). Сопротивление среды награждает наши усилия и большим внешним результатом.
Отсюда вывод:
Главная часть нашей свободы – внутренняя.
Тем самым возникает у Солженицына интересное и отчасти парадоксальное сближение свободы и «самостеснения» – прямо вопреки характерному для русской языковой картины мира противопоставлению свободы и тесноты. Однако важно, что речь идет не о внешнем притеснении, а именно о добровольном самоограничении, самостеснении:
После западного идеала неограниченной свободы, после марксистского понятия свободы как осознанно-неизбежного ярма, – вот воистину христианское определение свободы: свобода – это самостеснение! самостеснение – ради других!
Таким образом, общее положение, согласно которому свобода невозможна без каких-то ограничений, дополняется у Солженицына тезисом, что важнее всего самоограничение:
Исходные понятия – частной собственности, частной экономической инициативы – природны человеку, и нужны для личной свободы его и нормального самочувствия, и благодетельны были бы для общества, если бы только… если бы только носители их на первом же пороге развития самоограничились, а не доводили бы размеров и напора своей собственности и корысти до социального зла, вызвавшего столько справедливого гнева, не пытались бы покупать власть, подчинять прессу.
Солженицын придерживался идеи о необходимой связи свободы и самоограничения и впоследствии. Эта мысль – один из постоянных мотивов его публицистических выступлений. В «Слове при получении премии “Фонда свободы”» (Стэнфорд, 1 июня 1976) он говорил:
Подлинно человеческая свобода – есть от Бога нам данная свобода внутренняя, свобода определения своих поступков, но и духовная ответственность за них. И истинно понимает свободу не тот, кто спешит корыстно использовать свои юридические права, а тот, кто имеет совесть ограничить самого себя и при юридической правоте.
А осенью 1993 в интервью швейцарскому еженедельнику «Вельтвохе», отвечая на вопрос о возможности сочетания дисциплины и свободы, он сказал:
Свобода и дисциплина не только могут, но должны сочетаться. […] Моя мысль, что первое право, которое даёт нам свобода, это самоограничение. Высший смысл свободы в том, чтобы не как можно больше захватывать, а как можно меньше.
Само слово самоограничение не было изобретено Солженицыным: оно встречалось и ранее у самых разных авторов, хотя обычно не связывалось с понятием свободы. Впрочем, идея, что подлинная, духовная свобода реализуется через самоограничение, высказывалась и до Солженицына. Ср. цитату из записных книжек Достоевского:
Самоограничение и воздержание телесное для свободы духовной, в противуположность материальному обличению, беспрерывному и безграничному, приводящему к рабству духа.
Интересно в связи с этим замечание Зинаиды Гиппиус (в статье, опубликованной под псевдонимом Антон Крайний), в котором она прямо противопоставляет свободе «свободность», отрицающую всякое самоограничение. Примечательно, что эту «свободность» она видела в Вас. Розанове, который, как мы помним, довольно скептически отзывался о свободе (…разве это то, что нужно человеку?):
…слова самого большого «свободника» (в русском смысле), меньше всего «гражданина», – Розанова. Такая «свободность» понятна […]. В Розанове была ее квинтэссенция. Но от нее, в разбавленном виде, еще не отделались никакие русские люди, даже самые «общественные». И принимают эту «свободность» – за свободу. Розанов абсолютно не был способен ни на какое самоограничение. Свободу его «слова» ограничивала заботливая цензура, а вопроса о «свободе правды», которую внешние рамки почти не могут сдерживать, – этого вопроса Розанов бы даже не понял.
Приведем также примеры из «Национального корпуса русского языка»:
Обнаруживается вековой недостаток честности и чести в русском человеке, недостаток нравственного воспитания личности и свободного ее самоограничения. [Н. А. Бердяев. О святости и честности (1914–1918)]
Отделилась таким образом от наслаждения жертвенность и стала казаться бесполезным самоограничением, хотя на самом деле, как очевидно это всякому, она и есть истинное освобождение. [Л. П. Карсавин. Saligia. Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах (1919)]
Настоящая свобода начинается с самоограничения, утверждается в религии, очищается в борьбе с подделками и соблазнами. [Николай Оцуп. Персонализм как явление литературы (1956)]
Итак, связь свободы с самоограничением, отличающая ее от воли, проявляется в том, что человек, получивший свободу, может сам установить себе определенные нормы поведения и следовать им, тогда как человек на воле не способен даже к разумному самоограничению.
После статьи Солженицына «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни» мысль о самоограничении как необходимом условии свободы получила популярность и транслируется самыми разными людьми (со ссылкой на Солженицына или без ссылки). Вот цитата из повести Фазиля Искандера «Поэт»:
Свободный человек – это человек, чуткий к свободе другого и потому непринужденно самоограничивающийся. Это непринужденное самоограничение и есть вещество свободы.
Из интервью Игоря Золотусского:
Свобода слова зависит от внутренней свободы человека. Подлинная свобода – это самоограничение. Это когда можешь сказать плохому в себе «нет» и лишь хорошему – «да».
Приведем еще примеры (опять-таки из «Национального корпуса русского языка»):
О литературе, собственно, и речь. А сами свидетели (Вознесенский, Ахмадулина и др.) упорно говорят о чем угодно, только не о ней. О власти, о свободе, поведении (общественно-политическом), о цензуре, о народе, о социализме, о вдохновении, о самоограничении во имя той же свободы (это не Солженицын, а Искандер). [Андрей Шемякин. «Оплеванные, но бессмертные» // «Общая газета», 1995]
…свобода может быть и в том, чтобы отказаться от свободы: это и есть высшая свобода самоограничения. [Григорий Кружков. 1. Пушкин как озерный поэт // «Дружба народов», 1999]
…как будто не подозревает, что жизнь в обществе требует самоограничения и подчинения определенным моральным нормам, что свобода должна быть связана с ответственностью. [Феликс Раскольников. Статьи о русской литературе (1986–2000)]
В добровольном самоограничении, в отказе от пользования такими псевдосвободами – единственная гарантия подлинной свободы и прав человека для всех, а не только для «избранных». [Анатолий Кучерена. Бал беззакония (2000)]
Очевидно, что общество, в котором нет традиционных церквей (или принадлежность к этим церквам считается зазорной, осмеивается), быстро окажется во власти примитивных и единообразных суеверий, и ни о каких свободах в нем речи не будет. Мы это отчасти знаем по опыту. Значит, свобода – это выбор между традициями, а не отсутствие традиций. Если угодно, это выбор между условностями, между разными формами и степенями самоограничения. Чем шире этот выбор, тем свободнее человек. [Валерий Шубинский. Ритм и традиция // «Звезда», 2001]
Интересную трактовку принципа Бора на «бытовом уровне» можно найти в эссе «Низкие истины» известного кинорежиссера А. Кончаловского (который, возможно, и не слышал вовсе ни о каком Боре): «Человек, свободный внешне, должен быть чрезвычайно организован внутренне. Чем более человек организован, то есть внутренне не свободен, тем более свободное общество он создает. Каждый знает пределы отведенной ему свободы и не тяготится ее рамками. Самоограничение каждого – основа свободы всех. Очень часто приходится слышать о свободе русского человека. Да, русские действительно чрезвычайно свободны внутренне, и не удивительно, что компенсацией этому является отсутствие свободы внешней. Свободное общество они пока создать не в состоянии именно из-за неумения себя регламентировать. […]» [Владимир Горбачев. Концепции современного естествознания (2003)]
Иногда это подается как общелиберальный взгляд. Процитируем статью Виталия Куренного, опубликованную в журнале «Отечественные записки» в 2003:
Хабермас исходит из ряда базовых предпосылок, задающих рамки его рассуждений о границах искусственного вмешательства в механизм возникновения новых человеческих существ. Эту проблему он рассматривает применительно к современному либеральному, мировоззренчески-нейтральному конституционному правовому порядку, в котором секуляризованное, профанное государство обеспечивает справедливое взаимодействие индивидов и общностей, имеющих различное представление о морали и этически-правильном образе жизни. Таким образом, это общество мировоззренчески-плюралистическое: «Оно гарантирует каждому равную свободу развивать этическое самопонимание для того, чтобы в соответствии с собственными возможностями и благими намерениями осуществить в действительности персональную концепцию «благой жизни» (с. 12). Условием возможности существования такого либерального общества является консенсус, достигаемый путем рационального самоограничения отдельных мировоззренческих и религиозных систем.
В другом номере «Отечественных записок» за 2003 Даниил Дондурей связывал самоограничение с еще одной «либеральной» ценностью: с терпимостью, или толерантностью:
И последнее – политкорректность. Как бы мы, да и сами американцы над нею ни издевались, это социально-психологическое самоограничение – сегодня важнейший моральный инструмент накопления цивилизованности, обучения тому, что люди должны быть терпимы к представителям другой расы, другому полу, другой сексуальной ориентации, другим религиозным убеждениям. Вообще, ко всему «другому».
Ср. также пример из «Национального корпуса русского языка»:
Для англичанина порядочность – это умение понимать свободу не как вседозволенность, а как сознательное самоограничение (лондонцы говорят: «Свобода чужого кулака должна кончаться там, где начинается свобода моего носа»). [В. В. Овчинников. Калейдоскоп жизни (2003)]
В постсоветское время все чаще в «антилиберальном» дискурсе стали появляться тексты, ставящие под сомнение свободу как безусловную ценность. Впрочем, и в текстах такого рода чаще всего говорится о «ложной свободе», о подделке, об использовании слова свобода в манипулятивных целях; слово свобода ставится в кавычки. Просто говорить о «ненужности» свободы авторы таких текстов в большинстве случаев все же не решаются. Приведем несколько выдержек из статьи с характерным названием «Это ЛЖИВОЕ слово – СВОБОДА» (http://nabat-alarm.narod.ru/svoboda.htm):
…свобода всегда конкретна и имеет объект или субъект действия и вид этого действия. Свобода передвижения на автомобиле без правил дорожного движения (по встречной полосе, например), как правило – приводит к трагическим последствиям. Свобода делать полезные дела или свобода вредительства, свобода объективной информации или свобода лжи и мерзости – все это разные виды свободы. Свобода слова, ставшая свободой обманов, клеветы, оскорблений, насмешек и глумления, в частности, ведет к деформации общественного сознания, к оболваниванию людей, к искажению их представления о действительности, к обидам, конфронтации и даже к реальным войнам с гибелью множества людей.
Свобода никогда не бывает абстрактной: это свобода для конкретных людей в конкретных действиях.
[…] А что такое либерализация цен в условиях острейшего дефицита всего самого насущного? Давайте уж называть вещи своими именами! Это «свобода» продавца неограниченно обирать покупателя как естественный элемент стихийного, дикого рынка. Это свобода покупателя, оставшегося без продуктов, либо умирать с голоду, либо грабить своего более удачливого собрата!
«Свободные цены» – это легализованное вымогательство, грабеж и обнищание масс, обвальная или ползучая инфляция – постоянный рост цен, выкачивание из народа денег, уходящих в карманы махинаторов. «Свобода предпринимательства» – это узаконенная свобода наживы за счет разорения страны и обнищания ее граждан. «Свобода внешнеэкономических отношений» – легитимный вывоз из ограбленной и обнищавшей страны всего подряд, включая ценности, ресурсы и огромные деньги.
«Свобода, Собственность, Законность» или «Свобода, Собственность, Порядок» – это лозунги реформаторов – капиталистов, это свобода только для тех немногих, кто присвоил собственность народа, перекроив законы в свою пользу.
Мы видим, что слова свобода и свободный в тексте этой статьи часто ставятся в кавычки, а даже когда кавычек нет, по смыслу очевидно, что автор не считает то, о чем он говорит, подлинной свободой. Здесь он вполне наследует советской традиции называть мнимыми «буржуазные свободы». Но показательно, что и в таком типе дискурса приходится считаться с положительным ореолом слова свобода: «мнимая» свобода противопоставляется свободе подлинной, которая остается важной ценностью.
Стоит отметить, что за последние десятилетия в русской языковой картине мира коренным образом изменилось соотношения понятий свобода и выбор.
Выбор никогда не был в русской культуре экзистенциальной ценностью. Когда западные противники абортов начинали пикетировать клиники под лозунгом PRO LIFE, можно было спросить любого носителя русского языка, как он думает, каков был лозунг защитников абортов, и вряд ли кто-то догадался бы, что лозунг был – PRO CHOICE. Жизнь и выбор как две сопоставимые ценности – это было непривычно и непонятно. Свобода – да, конечно, это всегда осознавалось как ценность, но свобода не ассоциировалась у нас с выбором. Свобода и тем более воля – это в первую очередь когда не мешают, не пристают, не заставляют. А выбор с его сомнениями, головной болью, с риском ошибки и последующих сожалений – что ж здесь особенно хорошего? Показательно известное стихотворение Игоря Губермана:
Свобода – это право выбирать,
С душою лишь советуясь о плате,
что нам любить, за что нам умирать,
на что свою свечу нещадно тратить.
Почему же оно звучало так вызывающе, даже парадоксально? Казалось бы, почти плеоназм. Ну да – свобода, конечно, – это право выбирать. Но вот как-то не было такой тривиальной связи в русском языке. Возможно, это связано с его фаталистичностью – авось и не судьба, с нелюбовью к ответственности – не работается, угораздило, образуется. А как популярно было стихотворение Юрия Левитанского!
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку,
Каждый выбирает для себя.
И особенно важен был финал:
Выбираю тоже, как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
Это стихотворение, в особенности положенное на музыку Берковским и исполненное Никитиными, как гимн индивидуальному выбору. Черт бы с ним, с Брежневым, но уж женщину и слово для любви я сам себе выберу. В каком-то смысле это было революционнее, чем открыто антисоветские тексты.
Вспомним рекламу первых лет нового капитализма: «При всем богатстве выбора другой альтернативы нет. НПО “Альтернатива”». Закручено, конечно, лихо: нет альтернативы, другая альтернатива. Но ясно одно: предполагается, что человека богатство выбора пугает, а отсутствие необходимости делать выбор успокаивает. Но потом что-то стало меняться. В рекламных слоганах все чаще мелькает слово выбор в самом положительном контексте. Особенно ясно видно, как меняется ценностный статус выбора, по распространению идеологии подарочных карт: «Подарите ей выбор!» То есть лучший подарок – не духи, например, а возможность самой выбрать духи. Держать в руках яркий кусочек пластика, который можно по своему желанию превратить вот в тот флакончик духов или вон в тот, а можно и вовсе в тушь, тени и помаду. Такого цвета или вот такого… Или все же духи? Ходить по магазину, принюхиваться, колебаться, зная, что что-то из этого уже твое, а надо только решить что. В середине нулевых одним из авторов об этом была написана заметка, в которой отмечалось, что если так пойдет дальше, то мы постепенно уверуем, что сама по себе возможность выбора – это большая ценность, что слово выбор постепенно обретает вес и значимость, хотя пока только в рекламе. А ведь совсем вскоре выбор стал ключевым словом так называемой «Снежной революции» 2011–2012: Вернем стране выбор! У меня украли выбор!