курит. Мимо идут корейцы. Шустов вдыхает холодный воздух, смотрит вверх. Над домами с горящими окнами почти полная луна. Он старается стать так, чтобы остаться незаметным для Лиды. Женщина его не видит. Она сидит и смотрит вперед. Возможно, тоже на луну. Что-то в ней странное… Шустов поправляет вязаную шапку с большим помпоном.
А вот и Кристина в сапогах без каблуков, с задранными вверх мысами.
– Уф! – только и произносит она.
– Купила?
– Естественно.
– Как тебе это удалось?
– Дорогуша, женщина всегда сможет объяснить другой женщине все, что угодно. Это не то, что вы – находите общий язык только за рюмкой.
– Давай, – бубнит Шустов, распаковывает пачку, глотает таблетку.
Они садятся в автомобиль. Кажется, аромат – давний и странно знакомый – стал сильнее. Шустов нечаянно слишком шумно тянет носом.
– Вы простыли? – участливо спрашивает Лида.
– Нет, – отвечает Шустов, смешавшись, и нечаянно признается, что ему кажется поразительным аромат.
Лида ловит его отражение в зеркале и молчит. Кристина оборачивается к мужу.
– Что такого поразительного, уж объяснись до конца.
– Не знаю, – отговаривается Шустов.
– И все же?
– Ну, это напоминает дух тайги. Нотка, как говорится у вас, багульника, нотка коры, хвои. Кхм, кха. – Он откашливается.
– Это вам нравится? – спрашивает Лида.
– Еще бы! – с энтузиазмом восклицает Шустов.
– Спасибо.
Кристина хочет что-то сказать, но передумывает, смотрит в окно.
Лида спрашивает, купили ли они необходимое лекарство. Кристина не отвечает. Приходится Шустову сказать, что все в полном порядке, купили. Автомобиль в потоке других автомобилей. Дорога кажется черной рекой, по которой плывут сияющие льдины, глыбы белого и черного снега, подсвеченные изнутри. Лида рассказывает, что высотное здание стоит на острове Ёыйдо на реке Ханган. Там кинотеатр с экраном в тридцать или даже больше метров, более ста магазинов, рестораны, океанариум с рыбками, но не только, там и крокодилы, пингвины, даже выдры. Так что небоскреб – как некая модель Вселенной.
– А птицы и звери? – тут же спрашивает Кристина.
– Мы вместо зверей, – замечает Шустов.
– Не смешно, – парирует Кристина.
– Это же скорее Вавилонская башня, а не Ноев ковчег, – заявляет Шустов.
– А, забыла, – спохватывается Лида. – Еще там есть музей восковых фигур. И… и даже картинная галерея.
– Остальной Сеул можно и не смотреть, – замечает Шустов.
Автомобиль въезжает на мост.
– Ого, а река-то широкая! – комментирует Шустов вид из окна. – Вероятно, с километр будет.
– Наверное, грязная. Такой город на ней стоит, – замечает меланхолично Кристина.
– Да, – соглашается Лида, – но тем не менее выводит иногда на чистую воду правительство.
– То есть?
– Здесь ведь расположены военные базы, – говорит Лида. – В стране и в Сеуле. И один вояка слил какую-то гадость химическую… В канализацию. Какой-то газ, что ли. Формалин? – спрашивает Лида, оборачиваясь к Кристине. – Тьфу, это же не газ!
– Формалин – водный раствор формальдегида, стабилизированный метанолом, – быстро поясняет Кристина. – Наверное, он слил формальдегид.
– Ну токсичную вещь, – говорит Лида.
– Разумеется.
– И все это попало в реку. Журналисты, как водится, зашумели, экологи. Хотели тащить того вояку в суд, да не тут-то было. Американские военные просто не выдали его правосудию, и все. Плевать они хотели. Но суд все же состоялся, его признали виновным заочно. А ему что? Как с гуся вода. Так ведь говорится? – с неуверенностью произносит последнюю реплику Лида.
– Еще говорится и так, – произносит с чувством Шустов: – Пусти козла в огород! Ха-ха, – он смеется, но тут же обрывает смех. – Извините, конечно.
– Да ерунда, – отмахивается Лида. – Ведь это правда. Что ж обижаться. Но вообще, если уж об этом рассуждать… То есть вот об американцах. Если бы не они, здесь, конечно, царили бы идеи чучхе, и все граждане отличались бы аскетичным обликом.
– Зато у Путина был бы целый корейский друг, а не половина, – брякает Шустов.
– Американцы много помогали стране, они выбили японцев… солнечных островитян, как вы сказали.
– Могу взять свои слова обратно, – легко отступает Шустов.
– Зачем же, – возражает Лида. – Японцы трудолюбивый народ, цепкий, они многого достигли. И там у них в самом деле ближе солнце. Но… – Лида умолкает.
– Но вы их ненавидите, – подхватывает Шустов.
Лида кивает.
– Лично я? Не люблю за одну вещь. Точнее за три…
Мост остается позади.
– А вот и остров, – говорит Лида. – И вон, видите, небоскреб с горящими окнами? Это и есть Юксам Билдинг.
– Внушительный… За что же вы не любите японцев? – напоминает Шустов.
– Сейчас мы подъедем, – отвечает Лида. – Побываем в океанариуме, в музее, на смотровой площадке… Потом, наверное, посидим в кафе?
– С этого можно и начать, – говорит Шустов.
– Нет, океанариум-то может закрыться. А кафе долго работают. И можно будет поговорить, если вам интересно, на эту тему.
– Очень интересно, – с жаром соглашается Шустов.
Кристина вздергивает бровь и холодно смотрит вполоборота на своего спутника. Но он не замечает, ибо глядит на отражение бледного лица с разлетом черных бровей в зеркале.
Часть вторая
Что ж, и я рассказала этим странноватым русским, бывшим моим соотечественникам, – но что-то мне говорит… говорит… да, они никакие не бывшие… Ну ладно, мы осмотрели океанариум, и этот… саджан-ним[1]. Да? Что-то они объясняли, какая-то торговля в Ленинграде, то есть… Шубы и перчатки. Хотя он выглядит простоватым, даже слишком. Может, я что-то не так поняла? А она, конечно, сонсэн-ним[2], без дураков, как говорится. Удивительный цвет волос, хотя ясно, что красится. Но, судя по веснушкам, это и есть ее природный цвет. Когда-то им был.
Так вот. Угумм… Океанариум, океанариум… Там саджан-ним сказал, что ему не хватает одного… одного… мм… персонажа, а именно… именно – кита. Или Кита. Да, он так и сказал. И хотя потом выяснилось, что он имел в виду книгу американского писателя, я сразу подумала… подумала о Сереже. Почему ему дали такую кличку? Он не был толст, но как-то грузен, тяжел… А, да, Полина сказала, в чем дело, мол, среди всех мальчишек и девочек, купавшихся на ольхонском пляже… то есть на Сарайском пляже[3] он один плавал брассом… нет, точнее баттерфляем… выскакивал так из воды по пояс и разбрасывал руки. Кто-то его научил. Ну и пыхтел, шумел, как кит. Вот и прозвали.
Сережа, Сережа, Кит сероглазый…
Нет, китов в океанариуме не было, ни белых, ни синих.
И этот саджан-ним так посмотрел на сонсэн-ним и спросил, помнит ли она какой-то случай с горой и рацией? Когда они связались с геологами или моряками Охотского моря, и у них позывной был «Кит»? Я не успела поинтересоваться, на какой горе они были, а потом забыла. Слишком много у них было впечатлений от океанариума, а после от смотровой площадки, вечернего вида реки, мостов, сияющих небоскребов.
И вот на верхотуре, в кафе они снова начали расспрашивать про японцев. И я им рассказала.
У меня не было причин относиться к ним как-то по-особенному. Ведь мои родители эвенки, или тунгусы. Байкал не был под японцами. Они туда никогда не заходили. Только туристы на Ольхоне. И мне нравятся их поэты Басё, Сайгё, еще больше по душе Тенсё Сюбун[4]. Его работы называли пейзажами сновидений за неуловимую странность пространства. Но эту некую особенность он скорее всего похитил… ну хорошо, позаимствовал у Ан Гёна. Жили они в одно время. Дзенский монах родился в начале второго десятилетия пятнадцатого века, умер уже во второй половине века? Да, так, так. И бывал с дипломатической миссией в Корее, а потом отвечал за доставку печатных изданий буддийских сутр отсюда. А как раз в это время и жил мой Ан Гён…
Это, конечно, странно, среди корейских живописцев много ярких имен, Син Юнбок с его кисэн[5], праздными сеульцами, – когда-то его выгоняли из Академии за легкомыслие и эротику, а пару сотен лет спустя включили в список национальных сокровищ; Чон Сон, – чего стоит его дерзновенная кисть, написавшая Алмазные горы, – это скорее резец, а не кисть, об эти горы можно порезаться взглядом, а «Ущелье тысяч водопадов» гудит и поет на разные лады, и сколько тоски, но и радости в страннике, едущем верхом на осле в дождь под плакучей ивой, или совершенно очаровательная гора в «Каменистом плато», она весома и невесома одновременно, дышит и как будто глядит на нас сквозь триста лет; Ким Мёнгук с неповторимым «Бодхидхармой» или «Бессмертным с летучей мышью»; а Ли Джон? – ах, бамбуковый Джон, – кто еще так живо и трепетно мог написать бамбук, непокорный, свистящий на ветру бамбук; «Тигр» Сим Саджона, – если бы его увидел Уильям Блейк, этого ступающего к зрителю изогнутого тигра с пронзительными глазами и наэлектризованной шерстью, он бы несомненно взял его иллюстрацией к своему знаменитому стихотворению; и его же «Бессмертный с жабой», сам чем-то похожий на священную трехлапую жабу; и леса, корявые и туманные, древние, Ли Инмуна; а еще крепкий, мужицкий, ясный Ким Хондо с «Бессмертным, играющим на флейте» так, что позади остановился зачарованный олень, и с «Бессмертными гениями», «Скалами в море», которым бы позавидовал Моне; а Матисс кусал бы локти, увидев его «Танец» – там вихрится воздух от кружения танцора, от его развевающейся одежды; и воздух поет и шелестит, встревоженный крыльями «Диких гусей в лунную ночь» Ли Доёна, – этот речной шум вселяет трепет в сердце, свежестью так и веет от чудесной картины… И много еще мастеров с их незабвенными работами. Да и не только корейских мастеров, так ведь? О, конечно. Рядом всегда была и есть Поднебесная, как гигантская вселенская гора, испещренная светляками, россыпями сотен имен, начиная с Гу Кайчжи, жившего аж в четвертом веке и уже тогда писавшего, кроме пятиметровых горизонтальных свитков, трактаты о живописи, и заканчивая последним из могикан – Чжань Дацянем, познакомившимся с Пабло Пикассо в свое время и даже переигравшим его на аукционах уже после смерти обоих, – его картины теперь стоят миллионы… Но я не в восторге от них. По-моему, ци ушла из его картин… Как когда-то она ушла и из моих, стесняться любых сопоставлений с самой собой нечего… Ха-ха, забавно вышло.