любила, но как-то недостаточно, что ли… Трудно сказать определенно. Но он был в тот миг красив. Настоящий Кит на океанской волне. И я потом много истратила бумаги, пытаясь изобразить что-то подобное… Нет, нет, ничего не выходило, пока несколькими чертами все не проявил Клыкастый Олень. Но случилось это через несколько лет.
На Большую землю я вернулась уже Женщиной. Смешно теперь об этом думать. А тогда от растерянности, почти униженности я вдруг перешла к какой-то непонятной гордости. Меня прямо-таки распирало: Женщина, теперь я Женщина! А было мне семнадцать лет. И я повторяла: женщина Лидия Диодорова. Шла улицами Иркутска и так про себя думала. Мадам Лидия Диодорова – это вариант для моих будущих выставок в Нью-Йорке и Париже, Мадриде и Риме, всюду, где толпы пестрых посетителей будут ходить по залам, шаркать штиблетами по паркету, останавливаясь перед неслыханными полотнами, свитками эвенкийки, застывшими чистыми красками Байкала, тайги, – и не застывшими, а трепещущими, пахнущими, поющими.
Пышке Полинке я ничего не рассказывала. И посматривала на нее свысока. Она это сразу уловила, недоумевала, приглядывалась ко мне. Остальные девочки из нашей комнаты тоже что-то как будто подозревали. И мне было от этого весело. Тайна меня окутывала и согревала, как соболий воротник.
К Киту я ходила осенью на призывной пункт. Их там было много, уже остриженных наголо, но еще в своей самой неказистой – все равно выбрасывать – одежке. Галдели, курили. Кто-то бухал и блевал в углах. Кого-то уже били. Там царила агрессия, пахло агрессией. Это надо было тоже рисовать, но мне все казалось недостойным кисти, грязным, животным.
И вот я увидела Кита. Он был в задрипанной курточке, чуть ли не детской, она явно ему была мала, в какой-то кепочке, ужасно ушастый. Улыбался грустно, но без страха. И тут вдруг послышался крик: «Сережка!». Я оглянулась и увидела Полину в синей куртке, красном берете, с распущенными волосами, накрашенными губами. И она меня увидела. Вытаращилась. Смех, да и только. Нам обеим Кит нравился со школьной, как говорится, скамьи. Но я-то знала, что всегда он выбирал меня. Это и слепой бы увидел. Но не Полинка.
– А ты… что тут делаешь? – изумилась она.
Я засмеялась.
– То же, что и ты.
– Я? – спросила она, прикладывая руки к груди. – Я пришла проводить Сережу.
– А я пришла нарисовать призывной пункт.
– Ну?.. А я уж подумала, что проводить своего тунгуса.
Клыкастый Олень присылал мне редкие письма со своего заповедного берега, коротенькие, с ошибками, и мы с ней по этому поводу всегда шутили, мол, песенки в стиле «что вижу, то и пою», и не подозревая, какие еще песни запоет наш тунгус.
– Ему еще не приспело время, – отвечала я, щурясь.
И Полинка сузила глазки, глядя на меня.
– Эй! Привет! – крикнул из-за забора Кит, сняв кепочку и помахав ею.
Мы оглянулись, увидели, какой он жутко лысый, ушастый, и расхохотались, как две дуры. Так что он даже оторопел, быстро натянул кепку.
Я смотрела на его лицо, на его губы, на его руки… И чувствовала, как еще свежа память моего тела… как свежа. Полинка ни о чем и не догадывалась. Тараторила что-то, хихикала, девчонка. А мы с Китом переглядывались с тайным знанием, да. Он – мужчина, я – женщина. Только мы и знали об этом.
Потом потянулись дни его службы. Не могу сказать, что мне было скучно. Нет. Скучно в творчестве не бывает никогда. Наверное, обычным людям и скучно. А зараженным этим вирусом писать, изображать, лепить, копировать – нет, никогда. Ведь ты всегда у мира на службе. Просто ешь, смотришь – а сама фиксируешь, запоминаешь, что да как. И тебе всегда чудится во всем тайна, – ее-то и призван разгадать, растолковать. Без этого чувства тайны, наверное, и нет никакого творчества. Во всем тайна. И как же может быть скучно?
У нас были хорошие, старательные преподаватели.
Я осваивала азы живописи. Это была первая ступень.
Вторая – Москва. Ну или Ленинград. Любой художественный институт.
А Полинка после окончания училища поехала на Хайтинский завод расписывать фарфор, поселилась в Мишелевке, в ста с лишним километрах от Иркутска… Хм, почти мышеловка… Но ее сманил тамошний инженер Федя, и она стала его женой, узнав все про нас с Китом. Кит тогда вернулся из армии, и мы уже не скрывались. Девочки ушли из комнаты, когда он проник к нам. Полинка, глупая, сперва уходить не хотела, смотрела во все глаза на бравого сержанта Кита, отпустившего какие-то моржовые прямо усища… пока за ней не вернулась одна девчонка. И бедная Полина уже со слезами в горле спрашивала: «Так мне… мне уходить? Уходить?.. Сережа, Лида…» Мы молчали. Лучше бы нам убежать куда-нибудь на Ангару, в кусты… Но было уже холодно, бесприютно. И только ее утащила подружка, как я сама кинулась к сержанту. Ведь с того дня в доме Песчаной Бабы я только вспоминала прикосновение мужских рук, и меня бил озноб, мне хотелось испытать это снова. Об этом столько вокруг судачили, о неземном блаженстве. Все стихи, рассказы, фильмы, песни, – да все, все, все крутилось вокруг этого. Все наши девочки мечтали об этом. И страшно этого боялись.
И мы с Китом разделись. На его плече я увидела наколку, факел какой-то дурацкий. От него пахло ремнями, кирзовыми сапогами, хотя на самом деле он пришел в парадных ботинках. Но запах казармы долго не выветривается.
И Кит сжал меня своими лапами до хруста. Я вся превратилась в одну точку, да, большую влажную точку туши. Почему-то именно такая ассоциация пришла на ум. Жирная капля туши, дрожащая в своих серебристых границах, вот-вот готовая растечься. Этой точки он и коснулся своей кистью так, что я сразу заскулила, как какая-то дворовая сучка. Не смогла удержаться. И Кит погрузился в меня, как в волну. Мне даже почудилась пена вокруг нас. Все как-то зашипело, заискрилось. Вот же сумасшествие. Но все-таки он торопился, очень торопился, видимо опасаясь возвращения девчонок или кого-либо еще. Нет, и в тот раз я не сумела догнать его.
По-настоящему испытать все то, о чем писали и болтали все на свете, я смогла много позже. И это было не с Китом.
Это диво мне подарил тунгус, Клыкастый Олень, как это ни смешно.
Я искала место в Иркутске, пока и не пристроилась в детский клуб вести курсы рисования на полставки, сущие копейки. А еще надо было платить за комнату. И я пошла ночной сторожихой в детский сад. Падала с ног, буквально засыпала в клубе на глазах у ребят. А в детском саду спать не могла, боялась, там столько всяких комнат, кухня, и все что-то гремит, шуршит, как будто кто-то ходит. Ночью я штудировала всякие книги для поступления в Москву, рисовала. Днем клевала носом, обучая детишек. А спала только под вечер, но уже надо было вставать и идти сторожить. Родители присылали мне немного денег. У меня уже начинались галлюцинации, как у персонажа Репина «Видения одолели». Мне бы давно помогла тетя Оля-Мэнрэк. Но она уже переехала из Иркутска в Танхой, выйдя замуж за тамошнего егеря. В Танхое находилась центральная усадьба заповедника. На Байкале не так уж мало заповедников.
И тут до нее дошли сведения о моих мытарствах, и она однажды явилась в мою комнатенку, обняла меня, называя по второму имени; когда рядом никого не было, только так и называла.
– Ты же совсем как сосулька! Бросай все и поедем в Танхой. Там будешь готовиться. У нас свободно место в музее, будешь рисовать, проводить экскурсии. Жить у нас с Виталиком, места хватает.
– Но Мэнрэк, мне нужны книги!
– Там хорошая библиотека. И ты можешь к тому же выписывать в Улан-Удэ или Иркутске. Постой! У меня есть знакомые здесь, не зря же я работала медсестрой, столько сделала уколов! Я наведу справки.
И она исчезла. Вернулась уже поздно вечером расстроенная и сказала, что ничего не получилось. Уколы ценны в настоящем, а не в прошлом, люди быстро забывают о прошедшей боли.
– Не печалься, Мэнрэк.
– А я и не печалюсь. Погоди, завтра что-нибудь сообразим, – пообещала она.
А мне уже хотелось поехать в Танхой.
Танхой стоит на берегу Байкала, на Транссибе. Это не то, что наша глухомань. Да и, главное, мне не хотелось снова превращаться в ребенка под приглядом родителей. А с тетей Олей-Мэнрэк я чувствовала себя свободнее, мы были с ней как сестры, хотя она и старше. По словам Мэнрэк, весной Танхой просто кипит черемухой и соловьями. А какие там гигантские тополя! Вот что мне надо рисовать. А если подняться на Хамар-Дабан, то сверху можно доглядеться до самой Монголии, а то и Китая. Тетя знала мою страсть к китайской живописи.
Но без книг я поехать не могла.
На следующий день тетя снова куда-то ходила. И наконец пришла прямо ко мне в клуб и объявила, что отыскала мне целый дом, а не комнатку. Дом на Ангаре. И ничего платить не надо, только топить, поддерживать чистоту. До лета. Летом туда приезжает, как на дачу, один хирург из Улан-Удэ со своей семьей.
Я согласилась.
В дом на Ангаре приехал хирург Артем Михайлович, средних лет полноватый мужчина в очках. С ним жена, теща, дочь, маленький сынок, и я пока отправилась гостить к Мэнрэк.
Кит в это время устроился фотографом в газету, ездил всюду, по всему Байкалу, на БАМ. Он сделал, как говорится, мне предложение – и сотню раз его повторил. Но я не готова была создавать семью. Мне суждены холсты, а не пеленки. Так думала я. И так говорила Киту. Кит переживал.
Летом он упросил, чтобы его взяли на катер походить по Байкалу, – упросил и капитана, и своего редактора.
И они как-то пришвартовались к пирсу того заповедника, где работал лесником Клыкастый Олень. Ну, как рассказывал Кит, команда во главе с синеглазым Палычем, пузатым капитаном с железными зубами, любила временами поводить медведя. Капитан говорил, что однажды возил по морю литературную братию, и один из них пустил в ход эту фразу про медведя, ссылаясь на самого Александра Трифоновича Твардовского, дескать, от него услышал. Водить медведя – значит закладывать за воротник. А закладывать за воротник – значит просто пить водку. Вот после такого усиленного вождения медведя и очнулась команда у заповедного лиственничного пирса, набитого камнями. На берегу там тоже происходили какие-то хождения: человек с камерой, какая-то женщина явно иностранной наружности сопровождали невысокого паренька в тренировочном костюме – и вдруг он быстро взбежал на пирс, да перепрыгнул на борт уже отчаливающего катера. Капитан велел отваливать, узнав, что это канадцы снимают кино про заповедник, эпизод у них шел с возвращением эвенка из большого города. Капитану, конечно, не хотелось, чтобы потом на мировых экранах человечество лицезрело их опухшие рожи. Да и ожидать там уже было нечего, директор заповедника приказал больше не отпускать спиртное для команды, как бы, мол, не утонули.