И они отчалили.
А эвенком-киногероем оказался Миша Мальчакитов. У Кита челюсть, как говорится, отвисла.
Клыкастый Олень рассказал ему в каюте о своих мытарствах с обвинением в поджоге, бегством, ранением, лечением. И теперь он снова сбежал. Клыкастый Олень слишком любил свободу.
Что было делать?
Кит не мог его выдать. Команде, Палычу он сказал, что это друг детства и он добирается, куда ему нужно. Никто и не возражал. Клыкастого Оленя накормили супом с тушенкой и лапшой и уложили спать.
Начинался шторм.
Катер дотянул до Святого Носа и укрылся в бухточке. Там Клыкастый Олень и пропал. Ясно было, что в Усть-Баргузине, куда шел катер, его арестуют. Уже по рации сообщили, что Мишка преступник и его следует задержать. Команда удивилась, но вязать Мишку никто не стал, да и запирать… И он исчез.
В Усть-Баргузине на борт сразу поднялись милицейские, стали всюду шмыгать, вынюхивать. Всех допросили, с особым пристрастием Кита. Но – взятки были гладки.
А Кит пошел к знакомым в Усть-Баргузине, взял у них моторную лодку и ночью снова отчалил. В условленном месте его ждал Мишка. И вдвоем они отправились прямиком к острову.
Некоторое время Мишка скрывался в доме Песчаной Бабы. Кит снабдил его продуктами. Но остров не лучшее место для беглых. И Кит однажды пожаловал в Танхой.
– Надо спасать Мишку, – сказал он мне. – За колючкой он сгинет. Это русский может сидеть терпеть, а тунгус – нет. Тюрьма для него смерть.
– Но… он ведь преступник?
Кит махнул рукой.
– Да какой еще преступник?.. Я узнавал про это дело. Оно шито белыми нитками. Исполняющий обязанности главного лесничего мне все рассказал. Я приехал к нему по заданию газеты. Мишка помогал сварщику, тот все закончил, ушел. Мишка убирался. А уже под ночь случился пожар на телестанции этой. Сгорел и магазин, пламя перекинулось. Убыток большой. Но зачем валить на Мишку? Там был явный поджог. Поблизости валялась пустая канистра из-под керосина. Ее кто-то спер у одного лесника. То ли хотели выселить этого лесника, ну, чтобы освободил жилплощадь, там же схватка за жилье бесконечная. То ли пытались насолить нынешней администрации. В заповеднике разные силы борются за власть, самое. А крайним оказался Мишка.
– А что же это даст? Что дальше? – спрашивал уже Виталик, невысокий синеглазый егерь с вьющимися русыми волосами, с русой бородкой, больше похожий на художника.
Ему мы все решили рассказать.
Кит развел руками.
– Время, говорят, все заживляет, самое… И выявляет. Может, потеряв из виду назначенную жертву, возьмутся за расследование по-настоящему.
Виталик поглаживал бородку, смотрел пронзительно, напряженно.
– Хватит уже гнобить этот лесной н-народ, – добавил Кит, заикаясь по своему обыкновению. – Скоро на Байкале не останется ни одного тунгуса.
Мэнрэк эти речи были по душе. Она взглянула на своего егеря.
– Да кто же его будет кормить? – спросил Виталик.
– У тебя же есть охотничий участок на Хамар-Дабане, – напомнила она.
– И что?
– И все, – подхватил радостно Кит. – Ему больше ничего и не надо. Ну, то есть ружье, порох, свинец да соль, табак. Да еще л-леску, самое, пару крючков…
– Пусть бросает курить, – предложила я.
И судьба Мишки, Маленького, или Клыкастого, Оленя была решена.
Кит вывез его с Ольхона, солнечного острова, о котором так горячо пел Мишка, а точнее, еще его бабушка Катэ:
…О-хо! Я это до сих пор помню! Сколько уже солнц и лун истаяло, кануло, язык совсем выветрился. Ведь и даже в детстве не знала, папа никогда не говорил, так, порой что-то брякнет, может выругается. А эти песни напевал Клыкастый Олень, и я словно заново училась родному языку у него.
Весело же и красиво…
Клыкастый Олень поселился на ручье в отрогах хребта Хамар-Дабан. Ручей назывался… Кит. Я уже давно не удивляюсь совпадениям в своей жизни. Кит – это в переводе с эвенкийского «место действия».
Клыкастый Олень, Кит…
Неужели все это правда и мне ничего такого не приснилось?
Я увидела Маленького Оленя наконец-то. Прошло уже несколько лет после того нашего похода вчетвером по льду Байкала на коньках к Песчаной Бабе. Как он изменился! Я никогда бы не узнала его. Тогда он был… какой-то хубунок, детеныш нерпы, глазастый, пытливый. Все ловил на лету. Под личиной невозмутимости легко узнавался быстрый энергичный чуткий человек.
Теперь Миша стал другим. Я даже не знаю, тот ли это был Мишка Мальчакитов. Точно ли он… Как в том фильме: а царь-то фальшивый. Только Миша, наоборот, стал более чем настоящим. Весь облик его приобрел черты необыкновенной точности. Словно его отгранил резец скульптора. И прокалили в горниле. Если на него долго смотреть, в глазах темнело. Титановую пластину скрывала повязка. Она ему шла. На висках появились уже серебряные волоски. И в черных больших глазах что-то тоже засеребрилось, неуловимое, похожее на блики. Мэнрэк он сразу понравился, и она мне шепнула, что неспроста пеклась о нем: есть в нем серебро. В моем имени ей тоже чудилось серебро. Что ж, мокрый вечерний снег и вправду можно назвать серебряным.
Киту пришлось вернуться в редакцию, он и так уже истратил весь свой отпуск, помогая Мише. Я хотела на ручей Кит, но егерь воспротивился: слишком будет заметная группа. А так он отвез на моторке по морю Мишку с вещами к устью одной реки и оставил его там, объяснив, как надо подниматься, где свернуть. Миша это сразу схватывал, ему не надо было толковать два раза. Даже чужая тайга была для него родной. К тому же егерь снабдил его картой.
Все-таки Виталий опасался последствий, полагая, что рано или поздно все откроется и его могут привлечь к ответственности как соучастника. Но потомственный таежник не мог отказать попросившемуся под его кров. Да и просто он был достаточно проницательным человеком, чтобы сообразить – эвенк этот невиновен.
И Мишка, нагрузившись вещами, пошел в тайгу один. Ему ничего больше и не надо было. Вещи он переносил частями. Условились, что в случае поимки он никого не выдаст. И он это так пообещал, что егерь как-то враз обмяк, успокоился. Я же говорю, в Маленьком Олене появилась невиданная твердость. Он что-то знал и видел, то, что недоступно другим.
И мне еще предстояло самой коснуться этого заповедного мира предков.
Когда еще Миша был в доме егеря неподалеку от речки Осиновки, текущей среди монументальных тополей, невиданно высоких, с резной окаменевшей какой-то корой, – эти тополя называют реликтовыми, и я их рисовала, – так вот, он увидел, мой рисунок и, покачав головой, сказал, что тополям моим не хватает мусун.
Я сделала большие глаза: мол, с какой это стати лесник лезет со своими критическими замечаниями, то же мне искусствовед. Но все же из любопытства спросила, что это такое.
Мишка молчал, разглядывая мой рисунок. Как будто вообще заснул с открытыми глазами. Я снова спросила… Он вздрогнул, оглянулся на меня.
– Э-э, как тебе сказать… Думал, ты знаешь.
– Откуда мне знать? Мой папа не рассказывал, он мог рассказать все о моторах. А мама – о погоде.
– Так ты же мусучи и есть, – вдруг заявил Клыкастый Олень.
– Ой, Миша, не путай меня…
– Ну как, – ответил он, – ты же вон какие дерева набросала. А раньше их не было. А ты, как трактор на лесозаготовках – вон, сколько приперла, о-ё…
Я засмеялась и возразила:
– Это живые тополя, а не бревна, Мишка!
Он покачал головой, ответил упрямо:
– Не, зачем так говорить? Бревна и есть.
– Но почему ты так считаешь? – несколько обидевшись, поинтересовалась я.
– Да вон, посмотри, они у тебя не качнутся совсем.
– Ага! – согласилась я. – Так и есть! Это же реликты, понимаешь? Древние гиганты. Они уже окаменели прямо.
– Даже в скале есть мусун, – ответил он. – Скрытый мусун, вот как. А эти тополя – внутри у них текут целые реки, ага.
– Ну и как же мне их обозначить? – насмешливо спросила я.
– А так, – сказал Мишка и провел грязным ногтем по рисунку.
И что-то мелькнуло такое… Хотя ноготь его дурацкий меня сбил, и я сказала, чтобы он сейчас же остриг ногти. Сунула ему ножницы. Мишка послушно обрезал ногти над бумажкой, завернул их и положил в печку. А я дала ему карандаш и попросила нанести этот мусун, как он говорит, на тополя. Мишка покачал головой.
– Э-э, мусун надо поймать, уловить. – Он сделал такое движение в воздухе, как если бы ловил комара. – А я уже не чувствую его.
Но все-таки перед уходом в тайгу на ручей Кит Мишка вдруг напомнил мне про эти тополя и попросил тот рисунок. Я тут же принесла альбом и карандаш. Мишка нетерпеливо схватил карандаш и нанес буквально несколько штрихов, и все, вернул мне и ушел. Я посмотрела – и глазам не поверила! О боже. Тополя стали другими. Они… они ожили. Невероятно! Этот недоучка-зоотехник, темный лесник, беглец – как он смел… То есть – как он смог? Тополя стояли вроде бы те же, но они уже как будто смотрели на меня своими столетними дремучими глазами. И уже не были бездвижными, вот что. Тополя как будто слегка меняли свое положение… В них было что-то беспокойное, неуловимое… Я готова была погнаться за егерем и беглецом… И я вышла, поплелась в темноте к речке. Они уже загрузили лодку и оттолкнулись веслом от берега. Пошли, не заводя мотор, к морю. Я не смела их окликнуть. Смотрела. Надо мной темнели уходящие кронами в ночь реликтовые тополя. Мне почудилось, что они уже знают все о нас с Мишкой.
Я показала этот рисунок, исправленный как будто двумя-тремя ударами Мишки, Мэнрэк и Виталику, они похвалили работу…
Как Клыкастый Олень жил там, на ручье, в непролазных отрогах Хамар-Дабана? Мы о нем ничего не знали. Виталику некогда было туда подниматься. В заповеднике летом много дел.