Мне не терпелось снова увидеть Маленького Оленя, показать ему другие мои работы… Хотя я убеждала себя, что, возможно, все это случайность, ну поправки Мишкины. Откуда ему знать законы живописи, рисунка?
Кит не показывал носа. О розысках Мишки тоже не было никаких известий.
…Как вдруг однажды под утро, уже в самом конце лета Клыкастый Олень сам объявился в доме егеря. Потемневший от горного солнца и дыма, с вяленой изюбрятиной в мешке, отпустивший крошечную бородку, усики. Солнцем и дымом от него запахло в доме. Виталик и Мэнрэк благодарили его за таежный гостинец, но укоряли за безрассудство. К чему подвергать опасности и себя и других? Миша покорно их выслушивал… А уже за утренним чаем назвал главную причину своего визита. Ему приснилась лиственница.
Все онемели. Виталик буквально застыл с поднятой чашкой, полной ароматного чая. Мэнрэк тихо хохотнула:
– Что это ты говоришь, парень?
Миша отвечал, что говорит о своем сне. Снилась ему огромная лиственница с красноватым стволом, перекрученным, с одной стороны обожженным молнией, со сломанной макушкой, на которой устроил кто-то гнездо. Стоит лиственница возле шумной реки, видно, там перекат.
Виталик звучно опустил чашку на блюдце и внимательно посмотрел на таежного гостя.
– Да?.. Много таких мест…
Миша отрицательно покачал головой.
– Рядом с лиственницей белая скала.
– Хм… Ну и что же?
– Михаил, и ты пришел сюда рассказать этот сон? – спросила Мэнрэк. – А если бы столкнулся с кем-то? С участковым? Снова захотелось в кутузку?
– Нет, зачем, – примирительно ответил Клыкастый Олень. – Мне надо с этой лиственницы дранка. Я все расскажу. Найти, сделать два надруба со стороны восхода солнца, отколоть такой вот длины, и все. – Он показал, какой длины ему нужен скол.
Виталик поперхнулся чаем. Его глаза просто горели синевой.
– За-че-э-м? – спросил он придушенно.
– А, – ответил Мишка, – для бубна, колотушки.
Воцарилась тишина. Мы все смотрели на Мишку как на инопланетянина.
– Подожди, – проговорил Виталик и дернул себя за кончик бородки. – Подожди, подожди…
– Не, – откликнулся Мишка, – сколько еще ждать? О-ё, надо делать.
Виталик посмотрел на нас с растерянной улыбкой. Мы тоже были в недоумении.
– Просто найдите лиственницу, отщепите, а я потом приду и заберу, – умиротворенно говорил Мишка. – Ага?
Виталик наконец собрался с мыслями.
– Во-первых, – начал он, приосанившись и постукивая ладонью по краю стола, – во-первых, зачем тебе это надо? Бубен, а? Во-вторых, почему бы тебе самому не поискать там в верховьях похожую лиственницу? Что это вообще за цирк?
– Не, зачем цирк. Не цирк, – отвечал спокойно Миша. – Так надо.
– Кому?! – воскликнул егерь.
Миша посмотрел на него и ответил со вздохом:
– Всем.
Виталик расхохотался. Невольно засмеялись и мы с Мэнрэк. Впрочем, Мэнрэк глядела на Мишу своими раскосыми глазами тревожно.
– Кому это всем? – продолжая смеяться, спросил Виталик.
– Ну людям, тем, которые здесь. А еще и тем, которые внизу, и тем, которые будущие вверху.
Виталик возбужденно озирался.
– Что? Каким это еще?
– Там внизу люди тоже живут, такие же, как и мы, рыбачат, на охоту ходят, только кушают кузнечиков. На реке в нижних землях живут.
– На какой реке? – изумленно спросил Виталик.
– На реке Энгдекит, – не запинаясь отвечал Мишка. – Там стойбище есть у них. Чумы, лодки, сети, собачки, ага.
– Я впервые слышу о такой реке, – заявил Виталик. – В какой это области?
Миша посмотрел на него, как на неразумного ребенка.
– В нашей области.
– То есть в Бурятии? Или в Иркутской?
– Не, зачем. Эта область больше, до морей, наверное, будет. Энгдекит река длинная, шибко большая, о-ё.
– Самая длинная река Сибири – Лена, – поучительно сказала Мэнрэк.
– И всей нашей страны, – добавила и я.
Миша посмотрел на меня ласково. По всему было видно, что ко мне он дышит неровно, как говорится. Я это знала давно, с тех пор как мы бегали на коньках к Песчаной Бабе…
– Нет такой реки, – подытожил Виталик.
– Зачем нет, есть, – упрямо ответил Мишка, снова оборачиваясь к нему.
– Где же она начинается? – быстро спросил Виталик.
– Там, вверху, – ответил Мишка, кивнув куда-то. – Очень высоко.
– В горах? В каких же горах?
Мишка пожал плечами.
– За семью тучами. Чалбон та местность называется, – сказал Мишка.
Тут Мэнрэк ударила себя кулачком по лбу и рассмеялась.
– Он же нас дурит! – воскликнула она. – Чалбон – это Венера. Мне папа еще говорил.
Мишка кивнул.
– Ага, и мне бабка Катэ рассказывала. Много рассказывала, песни пела. Я теперь и сам пою. Как мне башку пробили, так и запел.
Виталик подкрутил усы и бодро воскликнул:
– Так это ваши сказки, что ли?! Ох, путаник ты, Мишка. Ты, случаем, не хватил ли лишку где-либо?.. Пей давай чай, вечером в баню сходишь, ну по темноте. А там и на ручей возвращайся. Обжился, да? Хватило припасов? Снег ляжет, вместе будем охотиться. Вот долг и отработаешь. Говорят, охотник ты ловкий.
– Ага, – говорил Мишка, – соболей тебе добуду. Но сперва ты мне дранку на обечайку добудь.
– Какую… черт… обечайку…
Мишка обозначил пальцами в воздухе круг, улыбаясь сквозь него.
И я тут же схватила это изображение, велела себе накрепко запомнить и потом нарисовать. Что-то в этом было… Глаза Мишки лучились, серебро в них вскипало. Мишка уже много знал. А мы еще не знали.
– Для моей лодочки, – сказал Мишка.
– К-какой лодочки? – спросил Виталик, даже заикаясь.
– Такой, – отвечал Мишка, снова рисуя круг. – Пойду по Энгдекиту вверх, потом вниз, о-ё, хорошо всем будет, ая![8] Пора мне уже, песни так и теснятся.
Виталик взглянул на часы и встал.
– И мне пора на работу. И тебе, Оленька. А твои сказки пускай вон наша художница послушает. Глядишь, чего-нибудь нарисует.
И мы остались с Маленьким Оленем вдвоем в доме.
Я как-то сразу даже испугалась, притихла. Но Мишка быстро разговорил меня. И вот я уже притащила свои альбомы, папки, стала ему показывать. Он внимательно разглядывал мои рисунки, акварели, слегка щурился и одни листы откладывал налево, другие направо.
– Миша… Михаил… – Я не могла найти верный тон в общении с ним. – Почему ты одни кладешь туда, другие – сюда?
– А эти – совсем мертвые, – сказал он, кивая на одну стопку рисунков.
Я вспыхнула, но сдерживаясь, спросила про другие.
Он удовлетворенно кивнул и ответил:
– А эти другие.
– Живые? – с надеждой спросила я.
– Не совсем мертвые, – ответил он.
– Хм! Откуда это ты знаешь?! – воскликнула я. – Вольный слушатель в Хамардабанском университете?
– Где такой есть? – спросил он удивленно.
– Там, у тебя в горах, среди пихт и кедров!
Мишка озадаченно смотрел на меня. Сначала на мое лицо, потом на мою шею, потом на мои плечи… на мою грудь… Я была в белой футболке и черном трико… Пожалела, что не надела, что-нибудь поплотнее. Но я только с вызовом откинула прядь черных волос и прямо взглянула на него.
– Что ты так смотришь? – пошла я в наступление.
Мишка не смутился и ответил:
– Вот у тебя все живое.
И он вытянул руку и коснулся прямо моих грудей. Я от такой выходки просто потеряла дар речи. А Мишка вел кистью по моим плечам, рукам… И мгновенно я ощутила невероятный прилив нежности к нему, но резко отодвинулась, встала, – а мы сидели на полу, на ковре посреди комнаты.
– Ты… Миша… какой-то чудной стал, – пробормотала я.
Он улыбнулся и кивнул.
– Ага, меня разобрали в зимовье на Покосах, а потом заново собрали, как мотор для лодки.
– Это где? Кто?
И он рассказал, как бежал из кутузки Северобайкальска, как прятался в тайге от вертолета, переправлялся через весенние ледяные реки, голодал, встречался с медведем, только вставшим из берлоги, и тот ушел с тропы, послушался; кроил из бересты штаны взамен изодравшихся, сшивал корнем черемухи, как бабушка учила, шапку тоже берестяную, – ведь эвенки березовые люди, все родом с березовой звезды Чалбон; и он вернулся в заповедник уже настоящим березовиком; голоса всякие слышал, видел своих помощников и видел свою великую прабабку шаманку Шемагирку – красивую, молодую, ясную; она и дала ему помощников, Глухаря и Кабаргу, ведь род у них – род Кабарги, Маленького Оленя; и они-то и разобрали его на запчасти, а потом собрали крепко, и стал он другим, совсем другим человеком; а тут еще череп продырявили пулей, пластинку вставили, – и все стало складываться песнями, звуки, запахи, краски, как будто магнитная эта пластина, все к себе притягивает, дрожит…
– Спой что-нибудь, – попросила я.
Мишка посмотрел на меня исподлобья, откашлялся – и вдруг тихо и чисто запел:
Лигли, лигли, лебединая Лида,
С острова солнца,
Где Баба Песчаная ела песок,
Твой багульник розово цвел
Там, в стеклах окна отражался.
Я не знала, куда прятать глаза. Что это он поет? О чем?
Я собрала волосы в хвост, стала искать резинку, вышла, а когда вернулась, застала Мишку за разглядыванием остальных рисунков.
Пачка совсем мертвых увеличивалась, а другая оставалась тоненькой. Я закусила губу.
– И что же мне с этим делать? – спросила.
– Сожги совсем, – ответил Мишка.
– А… с этим?
– А тут нужен мусун, – ответил он.
Я хотела рассмеяться или, наоборот, расплакаться, рассердиться и выгнать этого самозванца, но вместо этого тихо попросила:
– Так дай мне этот мусун.
Мишка посмотрел на меня… Не знаю, что между нами происходило. Я просила его снова поправить по-своему рисунки, и все. Но Мишка все понял иначе. Он быстро пополз ко мне на четвереньках и, не дав опомниться, схватил меня за щиколотки, потянул вниз трико… Я невольно переступила ногами и осталась в одной футболке и трусиках. Мишка гладил ладонями мои колени, бедра… Мишка напоминал мне какого-то зверька с лоснящейся черной шерсткой, забавного, горячечного. Или он им и был? И зверек тыкался своим вздернутым носом с темной шишечкой в мой пах, вдыхал шумно меня. И я, уже не в силах противиться, сама все сдернула с себя, и тогда он высунул розовый язык и начал быстро меня облизывать, охватив мягкими лапами мои ягодицы. Потом коснулся моих трепещущих грудей… Они были, как ягоды шиповника в августе, мои сосцы. Они просились к нему, горели, и быстрый язык шершаво облизывал их, так быстро и горячо, что они стали еще больше, словно уже набухли будущим молоком. Помекивая, как раненая оленуха, я опустилась на колени, опрокинулась на спину и сделала то, что всегда, оказывается, и хотела сделать пред этим парнем, с самого первого дня нашего знакомства, – широко, до боли в связках раздвинула ноги, раскрылась полностью ему навстречу. И лесной зверек весь превратился в смуглый хобот, твердый и нежный, наструненный, горячий, так что уже через несколько мгновений – или через несколько минут, часов, дней – я испытала то, о чем уже и не мечтала. О, теперь я вознеслась, как белуха, на этой вечной дивной волне, и от хвоста до мочек ушей меня пронзало блаженство. И я, уже не сдерживаясь, сама запела или заверещала, да, как некое дикое животное. Животным и пахло кругом, диким зверем, тайгой, горами, кедр