Посоветовал мне пока оставить краски и отдаться тому, что меня всегда влекло, со студенческой скамьи: его величеству Монохрому.
Я ушла от него, чуть не плача.
Проклятый старикашка.
Но ничего, я докажу… Все новаторы прошли через это. И я снова давила краски из тюбиков на палитру, дерзко писала, не смешивая, – да здравствует чистый цвет!
Хотя это уже все и было… Те же французы – Вламинк, Марке, Матисс… Я чувствовала, что «Особняк Вто́рого» и есть Второе, вторичное… Надо же было выбрать купца с такой дурацкой фамилией.
Ох как лихо мне было. Я видеть не могла ждущих меня детей. А надо было учить их. Чему? Да что я сама умела?! Решила даже попить вина, все же художники пьют или пили, у Ван Гога явные глюки были от абсента и табака. Я купила портвейна и корейские ароматизированные сигареты «Chemsongdae», дождалась субботы – на дежурство этой ночью не надо было, – накрыла стол, уселась, откупорила бутылку, плеснула краски в бокал, взятый в буфете хирургова деда. Выпила, поклевала зеленого горошка в майонезе с картошкой, распечатала «Chemsongdae» и закурила. Фу, ну и паршивый же там был табак, сдобренный каким-то одеколоном… Неужели так пахнет Корея? Чосон? Страна утренней свежести?..
И в разгар моего творческого пьянства кто-то завозился на скрипучем крыльце дома. Я уже охмелела и не особенно испугалась. Взяла за дверью рыбацкую пешню – такой тяжеленький инструмент для зимней рыбалки, точнее для проламывания льда в лунке – настоящее копье на древке с железным наконечником. Ведь я же принадлежу к племени тунгусов! Таежных кочевников, прирожденных охотников рода Умуки, белки-летяги. Не то птица, не то зверек…
И вот я стояла перед дверью с копьем. Стояла, стояла… А там все кто-то топчется, скребется. И я не выдержала и, придавая голосу грубость, грозно спросила:
– Ну, кого там еще принесло?!
На крыльце затихли. Да, наверное, собака какая-нибудь. Я перевела дух. Вот дела, то кувшинки Моне и элегантные линии Марке, то копье, ночь, Ангара, пьяное дыхание… Тут мне вспомнилась «Девушка из кафе “Дохлая крыса”» Вламинка, ну, в общем, не из-за содержания, так скажем, а – название хорошее, там просто какая-то девка лежит с обнаженной грудью, и все, ясно, что гулящая, с черными волосами скомканными, с яркими румянами, животом… И мне самой стало смешно. «Лида Диодорова с пешней сторожит вора». Хорошее название для этой картинки. Еще послушав, я вернулась в натопленную комнату и налила портвейна. Пить так пить. Может, меня портвейн сделает гением, как Ван Гога – абсент. И только я выпила… как услыхала какую-то возню уже прямо под окном. Встала. Выключила свет, подкралась к окну, взглянула в щелочку в шторах – и чуть не упала! Прямо передо мной с той стороны стекла как-то странно мерцало лицо Тунгуса!
Я не сразу поняла, кто это.
А потом сообразила – Миша. Мишка Мальчакитов из рода Кабарги, будь он неладен.
И он, заметив, что за ним наблюдают, быстро отпрянул и скрылся. Еще мгновенье я пребывала в замешательстве, а потом кинулась в сени, клацнула задвижками, распахнула дверь…
– Мишка!
Холодный сырой ветер подхватил мой зов.
– Мишка Мальчакитов! Клыкастый Олень!
И тогда откуда-то послышался его голос:
– Э-э, зачем так кричишь, о-ё?
И он выступил из темноты.
– Миша?.. О боги Байкала и всей Сибири! Откуда ты?
Миша ступал осторожно по свежему снегу. Был он в куртке из шинельного сукна и таких же штанах, в ичигах, мягких сапогах из свиной кожи, без каблуков, в старой солдатской шапке. За плечами поняга, дощечка с лямками и привязанный к ней мешок.
– Глазам своим не верю… настоящий эвенк.
– Ты, это… одна или с кем-то? – тихо спросил он, озираясь.
Я улыбнулась:
– Ах да… ты же беглый каторжник… Ха-ха…
– Тсс, зачем плохо говоришь? Одё, нэлэму[9].
– А? Миша? О чем ты? С рыбалки? Налима поймал?..
– Ты какая-то дурная, Лида.
– Нет… не обзывайся… У меня… просто творческая попойка.
– А?! – вскрикнул он приглушенно и уже собрался исчезнуть.
– Да стой же, стой. Чудик. Я одна, одна я. Заходи-и-и уже.
И он переступил порог.
И дом наполнился сразу ароматами хвои, горелого хлеба, шерсти. Мишка сначала огляделся, потом принялся раздеваться.
– Иди вон умойся, – сказала я. – Таё-о-жник.
Миша как-то поежился. Умываться он явно не любил. Но послушно прошел на кухню, где в углу стоял железный умывальник с зеркалом и ведром внутри. Аккуратно намылил небольшие крепкие свои руки, вздохнул, покосившись на меня, намылил и лицо, начал плескаться. Я принесла ему свежее полотенце.
– Э-э, зачем? – возразил Мишка. – Это хорошее еще.
И он взял старое полотенце.
– Это мое, – сказала я. – Старое.
Мишка улыбнулся, моргнул мокрыми ресницами, глянул на меня.
– Ты-то не старая еще, клянусь печенкой.
Я позвала его к столу, поставила еще один бокал, в чистую тарелку положила закуску. Достала еще квашеной капусты из запасов, которыми меня снабдила щедрая тетя Мэнрэк.
– Как ты меня нашел? – спросила я, наливая ему вина.
Мишка смотрел на льющееся вино, нюхал.
– Э-э, хунат[10], мне не надо…
– Ты… чиво ругаешься? – спросила я.
– А? – Мишка поднял на меня черные глаза с закипающим в них серебром. – Не, не ругаюсь, зачем так. Просто мы раздружились с ним, ага.
– С ке-э-м? – не поняла я.
Мишка кивнул на бокал.
– С ним, идарихй’им.
Я прикрыла ладонью рот, смеясь.
– Как… как? И-дар…
– Идарихй, – сказал Мишка. – Вино. В нем харги. Черт. Ног нет, правый кулак – морда с пастью, на левой коготь – зацепит девушку и снасильничает культей.
– Какой культей? – с изумлением спросила я.
– Ну той, что вместо ног…
– Так ты же не девушка, – смеясь, напомнила я.
– Я про тебя говорю, – сказал Мишка. – А меня Идарихй вон куда завлек, в сени нижнего мира – тюрягу.
– Ой… так ты не пьешь?
Он помотал головой.
– Не-а.
– Совсем?
– Ага, – ответил он серьезно и вдруг улыбнулся лукаво и добавил, что как заплатку космическую ему поставили, так с тех пор он и раздружился с Идарихй’им, он такой звон устраивает, что все звери из тайги разбегаются.
– А мы же не в тайге, Миша?
– Хэ, из этой тайги, – ответил он и постучал себя пальцем по голове, обвязанной грязной тряпкой.
– Ой, Миша-а… Сними ты эту пакость… ну… Дай сюда… – Я протянула руку к его повязке.
Он уклонился.
Но я сходила в другую комнату и вернулась со своим цветным платком.
– Вот, на, повяжи.
Миша нехотя подчинился.
– Так чё-о? Одной мне пить, да? – спросила я с вызовом.
– Не пей совсем, – сказал Миша.
Но я взяла и хлопнула вина, засмеялась.
– А курить-то тебе не запрещено еще? – спросила.
Он потер руки.
– Зачем же, это можно, табачок я люблю.
– Ну, бери. Аромати-зи-ти-зи… Зити… Ха-ха…
Миша закурил корейскую сигаретку.
– Не пойму, – сказал он, пуская дым и разглядывая горящую сигарету, – какой у тебя праздник? Что за урун?[11]
– У меня урон, – подхватила я словечко, – урон, Миша-а-а…
И я заплакала горько-прегорько. Миша протянул руку и погладил меня по плечу. Я сбросила его руку.
– А ну… не трожь!.. Не думай, что я теперь… Забудь все. Понятно?..
Миша качал головой.
– Э-э, совсем тебя Идарихй заарканил.
– Да что ты понимаешь?! – воскликнула я. – Сидишь там в своей глухомани с тетеревами… А я – горю! – И для убедительности я пристукнула кулачком по столу. – Горю, как береста…
– Ага, эвенки и есть берестяные илэл[12].
– И… и пусть все горит как береста…
Я встала и, шатаясь, с грохотом сдвигая старые венские стулья, пошла в комнату. Сгребла в охапку все свои рисунки и понесла в кухню. Миша наблюдал за мной. Я распахнула дверцу печки, стала засовывать туда альбомные листы. Взяла спички, воинственно оглянулась на гостя.
– Жечь? – спросила.
Он пожал плечами.
– Коли бабушка огня возьмет, значит так и надо.
Я захохотала:
– А! А? Такое гадание?!
Чиркнула спичкой… Сломалась спичка. Чиркнула второй – и та преломилась. Оглянулась на Мишку. Но слишком резко оглянулась и так меня замутило, так душно стало от корейского дыма, что я едва успела добежать до умывальника, открыла дверцу, вытащила помойное ведро…
Меня рвало, Миша подошел и смотрел. Дал мне стакан воды. Я выпила. Он наполнил другой и снова велел мне пить. Я противилась, но он не отставал.
– Пей давай, Лидка, Идарихй такой, не отступит, если все брюхо хорошенько не очистишь, так до утра и будет к ведру гонять. Пей!
И я пила, наливала животик, ох как же это было противно, страшно, больно. А он наказал два пальца сунуть на язык. Я уже не могла. И тогда Мишка склонился надо мной, стал свои пропахшие табаком и смолой пальцы к моим губам прижимать. И тут меня сразу начало выворачивать. А он снова с водой. И опять я подчинилась. Моя эвенкийская кровь ему подчинилась, так нас издревле воспитывали, – не просто мужчине подчинилась, а… правнуку великой шаманки Шемагирки, ая…
И мне сразу стало легче. Мишка сам умывал мое липучее гадкое лицо, вытирал. Потом обнял меня и довел до кровати, уложил. И я сразу унеслась на тысяче оленей в бескрайние тундры.
Утром дом заливало солнце, все окна – на восток. Мишку я застала стоящим у окна. Его лицо было озарено солнцем.
– Молишься? – уныло пошутила я и поплелась в сени, оттуда на улицу и в ледяной туалет.
На столе дымился чайник. В печи трещал огонь.
– Ох… – Я тяжело вздыхала, стараясь не смотреть на него.
Миша подвинул мне чашку на блюдце.
– Пей, пей. Вино – Идарихй, а чай – Сэвэн.
– Это что за гусь…
– Сэвэн – добрый помощник охотнику.