– Ох, Миша… я-то не охотница… не Диана…
– Зачем так говоришь, хунат? Разве не бегаешь своими тропами с карандашом, ровно с копьецом? Краска твой порох. Солнечные звери – добыча. И деревья, воды, а еще птицы.
Я поникла головой, как говорится. Мешала ложечкой в чашке, молчала, не глядя на него.
– Зачем молчишь? – спросил Мишка.
– Лихо мне, Миша…
– А ты пей чай. Я травки добавил, с собой принес.
И я пила чай, заставляла себя есть варенье. И правда, мне стало легче. Кроме травки, Миша принес из тайги и кое-что еще. Он достал и небрежно бросил на диван несколько шкурок.
– Что это?
– Некэ.
– А?
Это были соболя, три соболя и восемь белок.
– Сделаешь себе кисточек соболиных и беличьих, и сразу все солнечные звери твои будут.
– Ты дурак, Мишка? – изумилась я.
– Ладно, остальное на воротник пусти. Шапку сшей. Ая!
– Но… – Я потерла виски. – Но… откуда ты вообще взялся? Как меня нашел?
– Сэвэн привел. Их у меня два: Глухарь да Кабарожка, Нидгэ да Микчан, ага.
– Нигде какой-то… хм, хм… А Микчан это и есть Кабарга? Почти Мишка… Но я серьезно. Как ты сюда пришел?
И Миша рассказал, что поругался с Виталиком, совсем.
Он уже отыскал сам ту лиственницу с красноватым стволом, обожженную молнией и с гнездом орлана в кроне. И белая скала там есть. Виталик поднялся на ручей Кит охотничать, ну Миша и приступил к нему с просьбой подрубить дранку. Это делать должны чужие люди. Таков угэс, обычай. Так ему рассказывала еще бабушка Катэ, с которой он жил на острове Ольхоне, потом на заповедном берегу. Об этом Мишка и сказал Виталику, но тот мало того что наотрез отказался впадать в мракобесие, так еще и послал подальше его бабушку… И Мишка этого не стерпел, собрался и ушел. Побывал у Мэнрэк, пожил сколько-то, да соседка эта… как ее…
– Рита?
– Ага, она, бабушка эта меня увидела. Приперло меня днем после квашеной капусты, ну я терпел, терпел, призывал на помощь моих Нидгэ да Микчан, но те что-то не хотели вызволять меня, утихомирить шторм в брюхе, о-ё… Я и выскочил на улицу, побежал в туалет, а как вышел, то и смотрю, стоит эта любопытная энекэ[13] за забором. Кто ты таков, говорит. А ты, спрашиваю, кто будешь? Она: соседка. Я: и я сосед. Она: чивой-то тебя не видала. Я ей: а слепа потому что, энекэ, шибко, глаза разуй, тайга большая, горы с размахом, о, сколько соседей. И даже звезды рядом. Она: так с откудова ты сам будешь? Оттудова, говорю. И показываю на небо. И не соврал ведь. Все эвенки приходят с верхней земли. На звезде Чалбон стоят деревья, там в дуплах и гнездах галдят птицы, оми, нерожденные наши души.
Я слушала Мишу и уже во все глаза на него смотрела.
А Миша говорил, воодушевляясь, что бегство его по берегу Байкала и было ученичеством. Потом Глухарь с Кабарожкой, Нигде этот… Нидгэ да Микчан его разбирали-собирали.
Так этого и боялась еще энекэ Катэ, что придет срок и явится за Мишкой ее Шемагирка. Шаманство-то она так и не передала никому, как померла. А Миша любопытный все расспрашивал, что да как это бывает. И Катэ рассказывала это все ему, как сказки, зимними вечерами при керосиновой лампе, под вой ветра в трубе и грохот ледяных волн на заповедном берегу. Покашливая, закуривала свой любимый «Беломор» и рассказывала, чудная бабушка в платке, повязанном по-пиратски. А тут вдруг он, оборванный и голодный, на берегу моря понял, что все правда, все так и есть, и жизнь его пошла по кем-то вышитой канве. Вот как будто наму, олений коврик, вышит из ровдуги, грубо выделанной кожи, и все там на нем изображено, все есть. И Мишка даже кое-что видел, зависая над ним, вот когда его подстрелили и он был между жизнью и смертью.
– Видел и этот дом в Иркутске на Ангаре, – говорил Мишка. – Это я утром сразу вспомнил, как глянул на солнце.
– Так зачем тебе дранка-то?
– Как зачем, хунат? Для лодки. А как я по реке Энгдекит поплыву?
Я покрутила головой, подергала себя за черные спутанные волосы. Что он мелет, как на тоненькой дранке можно плыть? И тут вспомнила, что он еще Мэнрэк и Виталику это объяснял: для обечайки дранка, для обода на бубен. Я вытаращилась на Мишку.
– Миша… так ты… типа того… шаман?
Он усмехнулся, пожал плечами.
– Не знаю. Сам думаю: куда мне? А оно все угнетает и угнетает, водит меня… Если так-то посмотреть, то что за жизнь, ага? Зооветтехникум бросил, пил-куролесил после армии, пожар мне приписали, из острога сбежал, голову продырявили, потом заплатку космическую поставили, снова везли в острог, да я снова сбежал, ну? Дурная жизнь, клянусь печенкой. А если по-другому посмотреть, то и не дурная, ну если бубен смастерю, камлать стану, в космос отправлюсь на Чалбон, а?
И тут меня это все проняло до, как Мишка говорит, печенок. У меня буквально глаза открылись. И я хлопаю ими, смотрю на Мишку с дымящейся чашкой в руке напротив солнечных окон и что-то понимать начинаю…
– Я и не хочу, – говорит Мишка. – А, видать, Шемагирка неволит, зовет. Ну? Куда мне деваться? В тюрьму и спрятаться? Только хуже будет. Я в армии еле выжил. Еще немного – и совсем помер бы. Или сбежал бы. Казарма, она тоже как сени нижнего мира. И сапоги на мне были кандалами.
– Постой, Миша, – говорю, – так как ты с бабусей-то, с Ритой той разошелся?
– А так. Закрыл дверь и спрятался. А сам за ней в щелочку слежу. Ну, она поплелась прочь. И я тогда быстро собрался, вышел, замок повесил, а сам на чердак забрался, сижу, наблюдаю. И вот, смотрю, о-ё, идут, бабка эта да еще какой-то малец и милиционер. Ну. Обошли все кругом, дверь подергали, в окна заглянули. А лестницу-то я к себе затянул. А то бы малец забрался. Он все на чердак зырил. А так, что ж, покусали себя за хвосты да убрались, ага. Но малец там дежурил какое-то время. Потом прибежал совсем маленький гонец, что-то крикнул ему, и он тоже ушел. Верно, к Мэнрэк участковый-то ходил прямо на работу. Вечером Мэнрэк с работы вернулась. Уже потемки, ну я и слез. Она накинулась на меня с попреками. Я тогда и чая не стал пить, схватил понягу да и в ночь нырнул. На дороге поймал попутку, КамАЗ с прицепом, с Читы до Ангарска парень ехал, оборудование какое-то вез. Так и доехал сюда.
– Но… как ты здесь-то меня отыскал?
– А я учился в Иркутске на зоотехника, ага. Ходил здесь, знаю. Кинотеатры знаю. Мосты. Стадион. Церкву эту знаю, хотел там лес оленных труб услышать… да в историю попал…
– Что за лес труб?
– А у нас в заповеднике мастер работал, пожарный Гена Юрченков. Он лес оленных труб у себя на Балтике чинил. Играл, говорит, маленько, ага.
– На чем? Слесарь, что ли? И умел играть на чем-то? На водопроводных трубах?
Мишка засмеялся, покрутил головой.
– Зачем слесарь, Лида? Хактанчэ![14] Пожарный.
– Ну. Так что он чинил? Печные трубы?
Мишка засмеялся еще веселее.
– Хитэн![15] На оленных трубах и играл.
– Ой, Миша, задурил мне всю башку… Скажи лучше, как ты дом этот отыскал?
– Ты сама говорила, что живешь на Ангаре, ага? И показывала один рисунок, там острова, мост.
– И ты по нему нашел?..
Миша кивнул.
– Ага.
Я изумленно качала головой.
– Ты уникум, Мишка!
– Мм?
– Уникальный человек. Илэ.
– Э-э, нет. Вот мой дедушка был илэ так илэ. Энекэ рассказывала. Сам-то я дедушку не видел даже. Он читал илкэндеми, ну затеси, как вот шофер читает дорожные знаки, ага. А еще рисунки на земле, самэлки, ну палочки всякие, стрелки, сугисикта – изогнутые веточки, лэгдукэ – мох, засунутый за кору, ветку, онёвун – рисунок на дереве. Много чего. Ну вот идет он, мой дедушка, амака, и видит веточку на затеске вершинкой вверх, эге, понимает амака, илэ ушли далеко, однако. А если там на ветке есть зарубочки, то и знает, на сколько кочевок ушли. А ветка вниз – значит, стойбище близко, будет тебе чай и разговор хороший. А если ветка с насечками вот так вот в затеси торчит, то будь острожен: вокруг самострелы. Чурбан перед жердями чума – одё, нэлэму, не входи. И не стой на этом месте. Вдруг здесь болезнь таится. Или что-то еще. Собака на бересте нарисована – не пускай свою с поводка, потрава лежит. Человек ничком на бересте – умер кто-то. Мох на суку у ствола и маленькая лесенка – рядом спрятан убитый зверь. Он, мой амака, тайгу читал.
– Ой, Миша, как интересно-то!.. А как ты его не видел?
Миша махнул рукой.
– На охоте погнался за лосем, шибко бежал лось тот… Может, и прямо на небо забежал.
– Как это?
– Так знаешь созвездие Ковш?
Я кивнула.
– Медведица?
– А у нас – Лось.
– А Малая – Лосенок?
– Не, зачем. Это следы охотника. И среди них Дыра, сквозь которую можно попасть на верховые пастбища.
– Полярная звезда, – подсказала я.
Мишка помолчал, помешивая ложкой в чашке.
– И вот теперь я думаю… Думаю… – Он постучал себя по голове пальцем. – Шибко думаю! Может, и его Шемагирка погнала, позвала?
– А она чья была мама?
– Моей бабушки мама. Но могла и на него переключиться, кто их знает…
Мы пили чай дальше, говорили. Мишка хотел закурить, но я попросила его выйти в сени, только не на улицу. Что-то мне жутко опротивели эти корейские сигареты. Миша пошел курить. А я сидела, соображала… Чудно все, конечно. Сама-то я здесь на птичьих правах. Миша разругался с Мэнрэк и ее мужем. А ну, они выдадут его? Скажут, что скорее всего ко мне отправился? Меня не только одолевала похмельная слабость до пота, а еще и эти унылые трусливые мысли. Ну я-то какое отношение ко всему этому имею? Кто мне Мишка? По глупости тогда сошлись с ним на ковре, как животные какие-то. Уж с ним я никак не хочу соединять свою жизнь. Мишка явление мира прошлого. А меня влечет мир будущего. Вдруг сюда нагрянет милиция?
Хм, скажу, а он мне ничего не рассказывал. Так, земляк, эвенк. Родился на моем острове. На Ольхоне.