Я вздохнула, провела рукой по лицу.
Мне хотелось только рисовать. Показать миру все…
Что?
Ольхон, тайгу, горы… Охотников, зверей, птиц, Мишку… Мишку? Как он бежал через Байкал на коньках. Как шел голодный по весенним речкам. Лежал потом в зимовье на Покосах, а над ним… над ним колдовали Нигде и Микчан… Я представила себе эту картину… Глаза мои остановились, остекленели. Я замерла. Так это мне само идет в руки. Мишка мне послан… ну небесами или кем… чем… не знаю…
Я сосредоточенно смотрела прямо перед собой, шевелила губами. Похожа, наверное, была на чучело с сосульками черных волос, раскосыми остекленелыми черными глазами с припухшими навроде раковин веками…
Вошел Мишка.
– Знаешь, Лида, – сказал он, направляясь в кухню и сгружая дрова у печки.
Я ждала, что он скажет. Встала и прошла к нему.
Он открыл чугунную дверцу кочергой и закладывал поленья. Его лицо было бронзовым от огня. Глаза мерцали.
– Что? – спросила и поискала глазами вчерашнюю кипу рисунков и увидела ее, отложенную на табуретку.
Он вздрогнул, оглянулся.
– Ты не думай, я дальше пойду. Мне только надо ружьецо купить, пороху, свинца, лыжи. Я бы в Улан-Удэ к Киту подался, от Танхоя что туда, что сюда расстояние одно. Да совсем не знаю, где он там…
– В редакции, – безжалостно подсказал я.
Миша отвернулся снова к печке, надул щеки.
– Фуй… Жарко как… Так там и газет много, столица никак, ага?
– А ты названия не помнишь?
– Не-а.
– А раньше помнил.
– Совсем вылетело из головы… Она ж теперь продырявленная, ага.
Врал мне Мишка, Мальчакитов, Клыкастый Олень, я это понимала, чувствовала животом, грудью, сосцами, всем телом…
Миша все сидел перед печкой, не хотел вставать, не хотел меня увидеть. А я хотела.
И началась эта странная жизнь на Ангаре. Была в давние времена такая песенка: «Навстречу утренней заре / По Ангаре / По Ангаре…» Сейчас я иногда нахожу в интернете эту советскую песенку Пахмутовой, слушаю… И вижу почти наяву этот берег в Иркутске, деревянные дома, мосты, дымящуюся на морозе черную реку, – ранним утром золотую, а вечером багряную, если солнце не заслоняли тучи. Глупая ностальгия.
Но как же не тосковать по молодому здоровому телу, по иллюзиям, свойственным юности. Эти иллюзии отбрасывали отсветы и на окружающий мир. И мир был, конечно, другим.
Как часто ранние рассказы какого-то писателя, ранние стихи, песни, картины очаровывают сильнее зрелых работ. О да. Взять хотя бы того же Шагала. Его витебские картины бесподобны, есть в них что-то невероятное, диковатое. Да и потом, в Париже, он возвращался к этому времени. Его тянуло подключиться к той энергии.
В его картинах была, было… был мусун. Об этом пишет в мемуарах его спутница в течение семи лет англичанка Вирджиния. Она говорит о мистической… как это? Да, она называет это «мистический элемент». А сам Марк Шагал это определял как «химическое качество картины». У него был такой тест: вынести картину в сад, прислонить к дереву и отойти, посмотреть, будет ли рукотворная природа гармонировать с природой естественной. Вирджиния тут даже сравнивает его с даосским мастером.
Я и говорю, что тут уже шаг до шаманизма, до Мишкиного мусуна.
Так вот, в ранних работах Шагала изобилие мусуна.
…Я и подумала тогда вдруг о Шагале. Он, кажется, в то время еще был жив. Мне пришла внезапно мысль, да… О том, что он запросто брал и писал чудесное. Откуда же он знал это? Вот, про летающих мужиков с котомками, влюбленных над городом, женщин, ходящих вверх ногами, скрипачей на крышах? Кто ему рассказывал об этом? Скорее всего, он это сочинял сам, может видел во сне или прочел об этом в сказках. А у меня рядом был человек, который сам был этим летающим мужиком, скрипачом. По крайней мере, он верил в это. И если бы здесь, в Корее, он пришел ко мне, я бы тоже поверила. Или нет? Неужели не бывает чудесных совпадений? Ох, если бы мою жизнь описывал Марк Шагал, то он так бы и сделал. Он не боялся быть запредельно дерзким. Подумаешь, какое-то совпадение! Когда у него люди летают, коровы бегают с зонтиками, а лошадь, запряженная в телегу, взлетает вертикально со скрипачом, под его музыку! То-то недоумевают седоки в телеге! Так и есть: все мы такие седоки, а художники – скрипачи, и действительность у них встает на дыбы, как та лошадь.
Я взяла в библиотеке книжку с фоторепродукциями картин Шагала и показала их Мишке. Он посмотрел с любопытством и спросил о художнике. Я рассказала все, что знала. И спросила: ну что, есть здесь мусун?
Мишка кивнул.
– Есть, ага. Он еврейский шаман?.. Нет? Но тогда шаман ему об этом рассказывал.
Я посмеялась.
– А ты? – спросила я.
– Что?
– Шаман?
– Не, зачем. Сам я не могу стать шаманом. Мне надо посвящение.
– А разве ты его не получил от прабабки?
Мишка задумался и ничего не ответил.
Я все же побаивалась соседей, и Мишка старался днем пореже на улицу выходить, только по нужде. А вечером мы отправлялись на другую сторону Ангары в школу на дежурство. Вскоре он уже был знаком с дневной дежурной. И как-то предложил мне на дежурство не ходить вообще, он будет вместо меня. Я согласилась. И теперь отлично высыпалась. И у меня было больше времени заниматься рисунками, эскизами, чтением. А вскоре заболела моя напарница, пенсионерка Игоревна, и меня попросили дежурить каждую ночь. Дежурить стал Мишка. Болезнь Игоревны оказалась серьезной, и она больше вообще не вышла на работу. Тогда и оформили меня одну, я объяснила директрисе, что будет сторожить мой брат, он потерял документы, сейчас их восстанавливают, а процесс это долгий, что ж ему сидеть без работы. Директриса, Анжелика Петровна, вообще была женщиной понимающей. Мало ли какие бывают обстоятельства в этой запутанной огромной жизни…
И Мишка все ночи напролет пропадал в школе. Спал днем. А я учила в первую половину дня детей, а потом рисовала для себя. Но деньги нам были нужны. Запас дров уже заканчивался. А дрова были дорогие. Да и все остальное не дешево. А что такое зарплата ночного сторожа? Ну и Миша все же хотел уйти в тайгу. Жизнь в городе его тяготила. Мест для отшельничества было много вокруг. Можно было податься в Саяны, а там дальше Тува, Алтай. Или в другую сторону, в сплетения хребтов Забайкалья: Становой, Яблоновой, Кодарский, – до самого Охотского моря. Или уйти на север за Байкал, в сторону Ледовитого океана. Миша ничуть не сомневался, что он выживет в тайге, было бы ружьецо, был бы порох. Но и без огнестрелки, как он говорил, Миша готов был жить. Подростком он забавлялся с луком, бил рябчиков. Кроме того, знал, как устраивать самострелы, ловушки… Только чем табак заменить не знал. Тогда-то он и решил вообще бросить курить, но все откладывал этот героический поступок.
И Мишка отправился на рынок с парой белок, разнюхать, как говорится, что к чему.
Я ждала его с нетерпением. Хотела и сама пойти, но он не взял меня, мол, в случае чего не убегу, а у него был опыт беганья по улицам Иркутска.
И я ждала, писала уже шаманскую картину: Мишка лежит на берегу моря, Байкала, отдыхает на выброшенных выбеленных солнцем досках; у берега кромка чистой воды, а дальше лед; над ним летит чайка… Чайка у меня все не получалась. Ну что же такое?! Выходила какая-то картонная птица…
Мишка пришел даже перед обедом. Успел. Я как раз сварила суп из картошки, вермишели, тушенки и поджаренного лука. Глаза его серебрились.
– Ну что?
Мишка молча вынул из кармана своего смешного пальто пять рублей. Это пальто мы позаимствовали в дедушкином шкафу: оно было велико, зато теплое, с каракулевым воротником. Взяли уж и кроличью шапку, правда побитую слегка молью, но все же это было лучше, чем прожженная угольками солдатская шапка Мишки. Вместо свиных ичиг мы нашли валенки с галошами. Не знаю, вызывал ли этот тунгус подозрения у милиции или нет. Я при взгляде на его фигуру не могла удержать улыбку. Никто бы не подумал, что в этой несуразной мешковатой фигуре таятся дивные силы.
– Всего-то! – воскликнула разочарованно я.
– Зато я теперь знаю купца.
– Ох, купцы всегда обманывали тунгусов, – заметила я.
– Не, зачем. Этот честный. Антоном Тарасовичем зовут.
– Как ты его нашел?
– Зачем я. Он сам меня нашел. Мальчишка такой востроносенький подкатился чуть не под самые ноги, спросил, чего я тут ошиваюсь, чего мне надо. Ну, я отмахнулся, а он снова и снова. Совсем надоел, ага. А ты чего, хуркэкэн? – спрашиваю. Он сразу: а чё ты, дяденька ругаешься? Наглый такой. Я говорю, это не ругаюсь я, а мальчиком тебя зову. Или лучше тебя назвать так: асаткан? Он: а чё это? Девочка, говорю. Он: ты монгол, чё ли, дядя?
Я тут уже рассмеялась:
– Ой, с чего он взял?
Мишка пожал плечами.
– Не знаю. Может, одет как монгол.
Тут уже я расхохоталась. А Мишка, хлебая горячий густой суп, заедая его черным ноздреватым хлебом, рассказывал, как разговорился с этим мальцом, узнал, что он не сам по себе такой любопытный, а от Тарасовича, мол, по заданию. И в общем Мишка передал этому Тарасовичу свою нужду. Мальчишка исчез, потом вернулся, позвал за собой…
– Миша, да это какие-то барыги! Бандиты!
– Не, зачем. Добрый дядька, с широким лицом, русым чубом, в овчинном полушубке. Мы сразу с ним договорились. Вот видишь деньги. Я ему сказал, что еще принесу. Соболей, белок.
– Нет, лучше через Мэнрэк. Вот я возьму соболей и поеду в Танхой.
Мишка нахмурился, насупился:
– Не-а… Я сам.
После обеда я показала Мишке картину, посетовала, что чайка не получается. Мишка остро посмотрел, закусив нижнюю губу, прищурив один глаз, словно прицелился.
– Ты ее еще хуже нарисуй, – сказал он.
– Как это? – вспыхнула я.
– А так… Больше голову, квадратные крылья, клюв загни.
– Так это какая-то сова получится.
– Не-а, зачем сова. Птица кыыран.
Он рассказал, что у его прабабки была эта птица, что крупнее даже орлана-белохвоста.