– Аси![16] – резко воскликнул Мишка.
В это время как раз была пауза. И зал зааплодировал. Мишка испуганно посмотрел на меня, как будто его возглас и был причиной аплодисментов. У женщины оказалось лицо с раскосыми глазами. Она благодарно кивнула залу, но не встала, а, выждав, когда аплодисменты начнут стихать, опустила пальцы на клавиши – и они тут же взорвались гудящими звуками.
Мишка сгорбился на своем месте, втянул голову в плечи. Глаза его сверкали в сумраке. Да и на меня, честно говоря, это произвело ошеломляющее впечатление. Вживую я никогда не слышала органной музыки. Хотя наши девочки из училища ходили на концерт в костел и делились потом восторгом. И Полинка с ними была. А у меня как раз случилось цунами: начались месячные, и, как обычно, в этот первый день я чувствовала себя ужасно. Я даже в училище не пошла.
И сейчас после второго или третьего произведения у меня возникло такое жуткое предчувствие – внеурочного цунами.
Пол под нами дрожал и вибрировал. Казалось, что и стены ходуном ходят, а потолок вот-вот осыплется или вообще башню сорвет, и она ракетой умчится в мировое пространство.
И ведь Мишка так и сидел, вцепившись в подлокотники кресла, словно и вправду этот костел уже разгонялся на взлетной полосе.
И вдруг я заметила, что глаза его крепко закрыты. С испугу, что ли? Или спит? Я уже хотела толкнуть его, но передумала, снова обратив внимание на его руки.
Концерт продолжался.
А Мишка так и сидел с закрытыми глазами, скрючившись.
Что-то в этой музыке было поистине чудовищное. Как всего один человек, как он, она, десятью-то пальцами вызывает такие хоры? Сколько голосов рвутся из труб! И она собирает их непостижимым образом воедино, гнет, как некую волну – сначала вот будто глиняную, и уже невесомую, эфемерную, – и гладит, гладит волну руками, пальцами, так издалека кажется, и уже не одна волна, а десятки разбегаются по всему залу, под нашими ногами, всплескивают у стен, вздымаются до сводов, где снова смыкаются словно бы под руками уже другого повелителя, другого музыканта. И мы все сидим в такой невероятной колбе звуков. И эта колба готова взмыть медленно, как батискаф в море звуков. Или даже – в космос, будто странный летательный аппарат.
И вдруг все рушится. Просто поют какие-то дудки, играют дудочники где-то в деревне, ничего грозного, все мирно и мило…
Наконец последние звуки истаяли…
Зал аплодировал. Музыкантша встала и обернулась к слушателям, слегка поклонилась, хрупкая, как странная птица. Ей поднесли цветы, она снова поклонилась. Зал еще какое-то время аплодировал. Потом музыкантша ушла, и все начали расходиться.
А Мишка сидел в той же позе.
– Миша, – позвала я его.
Он не шелохнулся. И тут у меня екнуло сердце. Мертв! Он был абсолютно мертв. Ледяная волна охватила меня снизу, поднялась до горла, так что у меня подбородок замерз. Я в ужасе молча смотрела на него. Склонилась к его креслу, протянула руку и тронула его за плечо. Потрясла.
– Ми-и-и-ша!
Кто-то приостановился было у наших мест, но сзади напирали, и народ шел мимо. Я растерянно оглядывалась на любопытных людей, улыбалась…
Потрясла Мишку уже изо всей силы. И он очнулся. Мутно взглянул на меня. Это был совершенно бессмысленный жуткий взгляд какого-то животного. Я отшатнулась, чувствуя, как мурашки бегут по спине. Я не узнавала его. Это был совсем не Мишка Мальчакитов, лесник заповедника, беглец. Мне почудилось, что он сейчас залает, или завоет, или заревет, каркнет, как его учила бабушка, и взлетит под купол.
– Пой-демм, Миш-ша, – позвала я, пытаясь унять дрожь.
И я вдруг так захотела, чтобы кто-то сейчас же разоблачил его, преступника ведь, да? Беглого поджигателя. И чтобы его крепко схватили за руки и увели куда-нибудь с глаз долой.
Но люди шли мимо.
– Что с тобой? – спросила я.
Он молча смотрел на меня, на идущих людей… И когда уже в зале оставалось не так много человек, он тоже встал. Но направился внезапно в противоположную сторону. Он шел к органу. Я догнала его, схватила за руку.
– Куда ты?!
Он снова бессмысленно посмотрел на меня. Его челюсти были сжаты.
– Нам туда, – сказала я, указывая на выход.
И тут Миша – или кем он был в этот момент – ответил:
– Кук!
Меня уже не холодом, а жаром обдало. Зубы мои просто лязгнули от неожиданности. Может, я даже подпрыгнула на месте. Мне нестерпимо захотелось в туалет. Где-то сбоку раздался веселый смех.
Я потянула Мишку за собой. Он молча пошел. В этот миг что-то мягкое пронеслось у нас под ногами, и мне почудилось, что мы просто поднялись в воздух. Я со страхом глянула вниз, теряя равновесие.
Нет, мы все-таки не взлетели, а стояли на полу. Я посмотрела назад. Оказывается, это выпали соболя Мишки.
– Ш-ш-ш, – прошипела я, как какая-то змея прямо, – соболя, Миша.
Он не отреагировал. Тогда я вернулась, нагнулась и подняла сверток. Меня это уже стало злить.
– Слушай, хватить уже дурака валять?
Он молчал. Я снова взяла его за руку и вывела из зала, молясь, чтобы нам не повстречалась та добрая дама. Но именно ее мы и увидели, точнее, я. Видел ли что-нибудь Мишка, не знаю. Рыжеватая дама растягивала крашеные узкие губы в улыбке.
– Ну-с, островитяне, как вам концерт? Понравилось? – спросила она радушно.
– Очень, – ответила я.
– А охотнику?
Мы вдвоем посмотрели на Мишку. Он глядел куда-то мимо нас.
– Знаете, он очень устал на охоте, – сказала я, как будто Мишка и впрямь только что из тайги.
Дама кивала, добродушно щурилась, поправляла платок на плечах.
– Приходите еще, как прилетите со своего острова.
– Обязательно! – воскликнула я и хотела оставить Мишку на ее попечение и улизнуть в туалет, но побоялась, решила терпеть.
Но дама сама сказала:
– Туалет там.
– Ой, пожалуйста, присмотрите за ним, я мигом, – подхватила я и ринулась прочь.
Черт! Цунами все же настигло меня. Внеочередное. Не знаю, с чем это связано. Эта кровавая стихия всегда представлялась мне тайной за семью печатями. Каждая женщина как будто сидит на вулкане. Ну да, ведь цунами, как говорят, и возникает из-за работы вулкана на океанском дне. Ох, я не была готова. В туалете, конечно, не было никакой бумаги. Туалетная бумага в этой великой стране, космической супердержаве, была дефицитной. Жители Поднебесной опередили СССР на полторы тысячи лет. Вот за что я их люблю!.. Мне пришлось использовать носовой платок. Вымыв руки, я вышла. И что же увидела?
Несколько человек, стоявших чуть позади той хрупкой музыкантши в серой шубке и с цветами в руках, а перед ней Мишку, он что-то говорил, на удивленных лицах у всех были улыбки… И тут я поняла, что Мишка держит перед ней соболей.
– Что это? – спросила синеглазая белокурая переводчица с яркими губами.
– Ах! – воскликнула вдруг сообразительная дама с цветастым платком на плечах.
– Некэ, – сказал хрипло Мишка.
Все снова засмеялись.
– А по-русски? – спросила переводчица.
И Мишка в ответ развернул сверток, взял соболей и встряхнул их. Шкурки так и засверкали, заиграли, будто живые. Все невольно залюбовались.
– Соболя! – перевела восхищенно дама с цветастым платком. – Этот парень охотник, с острова Ольхон, – пустилась она объяснять.
Переводчица быстро пересказывала ее речь. Музыкантша глядела широко раскрытыми узкими глазами. Окружающие удивленно ахали.
Мишка так и стоял, почтительно склонившись, протягивая соболей музыкантше.
– Берите, это подарок ольхонского охотника, эвенка, кажется, – сказала добродушная дама. – Вы эвенк? – спросила она.
– Кук! – ответил Мишка.
Я молчала. Музыкантша стала, по-видимому, отказываться, но Мишка не уступал, и послышались одобрительные голоса вокруг. И наконец музыкантша соизволила взять. Все зааплодировали. Музыкантша что-то щебетала, сопровождающие уводили ее прочь. Мишка стоял как столб. Музыкантша вышла, на улице ее ждал автомобиль.
– Ах, но какой вы молодчина! – одобрила дама. – Это поистине царский подарок.
Я потащила Мишку в раздевалку. Мы быстро оделись и напутствуемые добрыми пожеланиями, вышли в вечернюю уже метель. Валенки я несла сама, не доверяя Мишке. С ним явно что-то случилось. У него же пластина в голове, вспомнила я. Мы пошли в снежных вихрях – как будто в материализовавшихся звуках той музыки, что слышали в костеле. Я пробовала говорить с Мишкой, но это было бесполезно, он молчал, передвигался, как истукан. Того и гляди снова заснет. Вскоре мне стало понятно, что мы не дойдем до дома. Мне было плохо, как обычно в начале критических дней. Я с омерзением чувствовала, как платок уже намок и пропитываются трусики… И когда мы сели в такси и проехали несколько минут, я ощутила противный запах этого цунами, восходящий снизу. Такси нам, конечно, подослали добрые духи, Сэвэн, короче. Сами бы мы точно не дошли.
В доме я быстро скинула куртку, размотала шарф, схватила кипятильник, включила его в розетку, а витой конец сунула в ведро. Мне нужна была теплая вода. В шкафу я нашла старую простыню, разорвала ее. Так-то обычно я пользовалась ватными тампонами и марлей. Но сейчас просто не успела подготовиться.
Смотрю – а Мишка сидит в одежде на покосившемся стуле у двери.
– Ты что? – спрашиваю. – А ну давай раздевайся. Или куда-то собрался.
Мишка только и ответил:
– Кук!
Я не была уверена, что он когда-нибудь снова заговорит по-человечески.
– Давай раздевайся…
И я стала стягивать с него дедушкино пальто, потом калоши. Заставила его встать и вытолкала в комнату, подвела к кровати, и Мишка сел на нее. Я вышла, вернулась, а он уже лежал и спал беспробудно. Мне пришлось еще стаскивать с него валенки.
Но какой дурень! Зачем-то вручил этой музыкантше соболей. Что с ним стряслось?.. А кто она, японка, что ли? Или китайка, ну китаянка? У нее и так всего вдосталь.