Часть третья
Что будет дальше?.. Как будто мне уже не известно все. То есть – все, что было до сегодняшнего вечера. Но иногда происходит что-то такое странное… И все – как будто впервые.
Источника доходов мы с Мишкой враз лишились. У меня оставалась зарплата за полставки в детском клубе. Надо было подыскать какую-то работу. Но я не могла оторваться от своих холстов и альбомных листов. И Мишка мне подсказывал, что и как рисовать. Молодую исполнительницу за органом он одним движением кисти превратил в согбенную старушку, а трубы органа – в лес оленных труб: пририсовал им рога, оленьи рога буквально обвились вокруг этих гигантских флейт, как будто целое стадо оленей устремилось куда-то ввысь… Ну и ну, я не знала, что с этим делать. Во мне сопротивлялась, так сказать, школа. А Мишка был настоящим варваром. Почему я должна была его слушать?
Но внезапно ответ был получен.
Однажды в дом явился очередной покупатель. Его привез сам Артем Михайлович, хирург с щеточкой усов, с проницательными синими немного студеными глазами за стеклами очков, – впрочем, и время было студеное, ядреная сибирская зима трещала морозами. А покупателем оказался бурят. Я сначала за бурята его приняла. Ну, такое же лунообразное лицо, смуглое, с черными глазами в раковинах век, белые виски… Но когда Артем Михайлович обратился к нему, я поняла свою ошибку. Звали его Лиен. Сразу я сообразила, что он не китаец. Это был кореец.
Но вначале я вообще сильно перетрусила, как вот услыхала стук в дверь и поняла, что приехал Артем Михайлович. А тут Мишка. Я велела ему быстро убираться на чердак, благо лестница на чердак стояла в сенях. Мишка схватил свои вещички в охапку и полез по лестнице. А на крыльце топтались, кашляли, говорили… Я метнулась в комнату, все осмотрела. Кажется, никаких Мишкиных вещей не осталось! И только тогда я открыла, делая вид, что одевалась, мол, прилегла отдохнуть…
Артем Михайлович шутил, протирал запотевшие с мороза очки. Лиен озирался. Я поставила чайник на электрическую плитку. Хозяин водил покупателя по комнатам. И на столике он увидел трубку. Это была самодельная трубка, Мишка вырезал ее из березового капа. Он набивал трубку самой дешевой махоркой. Бросал курить и мучился – тогда-то ему и попался автопортрет курящего трубку Ван Гога с перевязанным ухом – и снова начинал. Артем Михайлович изумленно спросил:
– Лидочка, вы что, трубку курите?
– Ну что вы, Артем Михайлович, – возразила я. – Нет.
– А кто же тут у вас курит?
– Никто, – ответила я. – Я ее приобрела для натюрморта.
– Ах, вот оно что. Ну да, ну да. – Он обернулся к покупателю. – Лидочка у нас художница. Начинающая, но подающая… А нельзя ли нашему гостю что-нибудь посмотреть? Лиен ценитель и страстный коллекционер живописи, между прочим.
Кореец тонко улыбался. Я согласилась. И пока они сидели за столом и говорили и уже пили чай – а бедный Мишка мерз на чердаке! – я лихорадочно отбирала картинки. Мне не хотелось показывать те, где отметился Мишка. Я внезапно остро все увидела: это было дикое варварство! Как я могла согласиться на его поправки? Ума не приложу. Кошмар. Грубо, аляповато, пошло… Меня аж затошнило. Эти трубы благородного органа, увитые оленьими рогами! Или «Лежащий у моря» – а над ним реет чудовище, а не птица. Я-то хотела нарисовать всего лишь чайку. Или остров с мертвыми рыбаками, которые тянут сеть, да, а глаза у них закрыты. И руководит ими Песчаная Баба. Да, она вся соткана из песка. А на следующей картине эти же рыбаки танцуют. И еще другие, ну иллюстрации Мишкиных рассказов. Того мужика с глухариными бровями нарисовала, который бересту обдирал и сшивал куски потом… Я все это твердо решила не показывать. Отнесла другие, написанные без дурацких Мишкиных подсказок.
Кореец и Артем Михайлович доброжелательно и с любопытством взирали на мои работы. Артем Михайлович нахваливал, а Лиен этот помалкивал, только хлопал веками-раковинами. Вот уж индеец так индеец! Ну, у нас в ходу были шутки про бесстрастие индейца Хау. Обычно в вестернах звучала эта индейская фраза: «Хау, я все сказал». Мол, что же и трепаться дальше? Так вот этот Лиен и сидел, как индеец Хау. Меня это стало уже раздражать. Как вдруг черные жемчужины в раковинах вспыхнули. Он увидел Мишкин портрет, вот тот, который я хотела написать, посмотрев на его лицо сквозь снег. Мишка упросил меня пририсовать снежинкам такие почти незаметные крылья, так что они почти превратились уже в лебединый пух, и даже две три снежинки он заставил меня нарисовать маленькими лебедями.
– А это кто? – тихо спросил кореец.
Я не хотела отвечать. И даже думала соврать, но вдруг явственно ощутила присутствие Мишки, – и да, он был над нашими головами.
– Это один мой знакомый, – еще тише сказала я.
– Эвенк? – тут же уточнил Артем Михайлович, прихлебывая чай.
Я кивнула. Кореец не отрывал от этого портрета глаз. И даже вынул футляр и нацепил очки в тонкой золотистой оправе. Я вспыхнула. Остальные картины он смотрел, значит, вполглаза?!
Кореец кивнул.
– Любопытно… А у вас, Лида, нет еще его портретов или чего-то похожего?
Я покрутила головой.
– Нет.
Хотя уже с ужасом понимала, что Мишкины подсказки разительны! Но не хотела этому верить.
Кореец убрал очки и взялся за свой чай с вареньем.
– Что скажете, Лиен? – спросил Артем Михайлович.
Тот посмотрел на него.
– Насчет дома?
– Нет, по поводу этих картин?
Кореец помолчал, помешивая ложечкой в чашке, и ответил, аккуратно вынимая ложку и кладя ее на край блюдца:
– Я бы ее приобрел.
– Вот как? – Хирург оглянулся на меня. – Какую же?
– Последнюю, – ответил кореец.
У меня закружилась голова. Я еще ни одной, ни разу ни одной своей работы не продала. И вдруг – вот он сидит передо мной, покупатель. Да не наваждение ли это?
Артем Михайлович потер руки.
– Восхитительно, Лиен! Таким образом, вы поддержите начинающую… начинающий… ну, в общем, талантливую молодежь. Так и давайте не откладывать, как у нас говорят, в долгий ящик.
Кореец кивнул с тонкой улыбкой.
– У нас тоже так говорят.
Артем Михайлович засмеялся:
– Конечно, конечно!.. Леонид Робертович!
Так я узнала его второе, русское имя и даже отчество. Лиен во время войны учился в Японии, в Императорском университете города Нагоя. Но врачом так и не успел стать. Доучивался он уже в Иркутске, куда переехал с острова Кунашир, где жили его родители; на этот остров переехал еще дед – из Хабаровска. Да, сначала дед решил покинуть родину из-за японской оккупации. Царские чиновники охотно принимали трудолюбивых корейцев. Но скоро дед понял, что поменял шило на мыло. Торговля приносила одни убытки. Царские чиновники-мздоимцы были ничем не лучше японских. И дед переселился на Кунашир, куда его давно звал товарищ, промышлявший рыбной ловлей. У него там была целая флотилия. Дед тоже занялся рыбной ловлей. Рыбаком стал и его сын. Должен был пойти по их стопам и Лиен, но у него были другие мечты. Обладавший острой памятью Лиен сумел поступить в императорский университет. А во время войны, чтобы избежать призыва в японскую императорскую армию – вдруг было разрешено брать на службу и корейцев – Лиен чудом пробрался в родную рыбацкую деревню на Кунашире. У него не было никакого желания погибать за чужого императора. Но после капитуляции Кунашир и другие острова Курильской гряды сделались советскими. Правда, в 1946 году Сталин разрешил всем японцам Кунашира и других островов переселиться в Японию, а кто захочет оставаться – пусть остаются. И дед снова воспылал нелюбовью к японцам и решил остаться в СССР. Тем более что Япония не считала отныне корейцев своими подданными. Так Лиен и его родители стали корё-сарам, как называли себя все советские корейцы.
Эти подробности я узнала позже, а пока Артем Михайлович лишь порадовался совпадению: мол, и Леонид Робертович, и я, оба мы островитяне.
У Лиена была страсть к живописи. В молодости он и сам рисовал, но потом оставил это занятие, предпочтя лишь собирать чужие картины. Он был профессором, преподавателем, главным врачом-отоларингологом. Но дом он хотел купить не для себя, а для отца. Его отец, кунаширский рыбак, был стар, но крепок. Его просолили насквозь тихоокеанские ветра. После смерти жены он перебрался к сыну, думая разогнать тоску. Но жизнь в современной квартире оказалась для рыбака сущим наказанием, он начал попросту задыхаться среди бетонных стен на восьмом этаже. И в конце концов поставил ультиматум: либо он уезжает на Кунашир и будет там жить хоть в хижине, либо сын покупает ему деревянный дом с печкой. Что ж, именитый профессор мог удовлетворить каприз старого родителя.
Дом ему тоже понравился. А за портрет Мишки в снежинках он предложил фантастическую сумму: триста рублей. Я онемела, услышав такое. И профессор просил показывать ему новые работы.
С домом решено было так. Во-первых, его еще посмотрит Чой Сок, то есть отец. Во-вторых, я могу до весны жить здесь, а если меня не смутит соседство со стариком, то и вообще никуда не съезжать. Картину Лиен попросил завернуть. Я растерялась, не зная, во что ее завернуть. Но Артем Михайлович сам предложил взять из шкафа какую-нибудь простыню.
Щеки мои пылали, когда я прощалась. Вернулась в комнату. Глянула – на столе три красненькие бумажки. Я засмеялась прямо-таки, как будто узрела чудо. Но в самом деле… это было невероятно! Я даже про Мишку забыла напрочь. И вдруг дверь заскрипела… Леденея, я обернулась.
– Ох, мамочки!.. Я чуть не описалась! – воскликнула я, увидев Мишку.
Он был в одной рубашке. Спокойный.
– Ах, как же ты забыл одеться!.. Там же страшный мороз!..
– Ничего, ага, – сказал Мишка. – От Микчан согрелся.
– Это… чего такое? – не поняла я.
– Кабарга.
– Где?
Мишка улыбнулся и ткнул пальцем вверх.
– Там.
– Ой, да ладно тебе! Все меня дуришь, Мишка. А вот посмотри!
И я показала ему веер сторублевок.