– Что, покупатель был? – спросил Мишка. – Дом купил?
Я засмеялась, запрокинув голову.
– И дом купит. А пока он купил мою работу!
– Какую работу?
– Да портрет твой, чудик! Тот, в снегу! Купил, купил, купил! Пойдем скорее, собирайся!
– Куда?
– В магазин! Купим сгущенки, масла, муки, сметаны. Я напеку оладий. Мяса купим, накрутим пельменей. И вина купим. Марочного.
– Зачем? – спросил Мишка.
– Пень ты лесной, Мишка! Это же мой первый гонорар!
– Так это… твою картинку купили, что ли, ага?
– Ага, ага, ага!
Я поцеловала его.
– Ая, – сказал Мишка.
Одеваясь, я рассказывала ему о корейце, о том, как он нацепил очки, как щурил свои глазенки из раковин. И как потом по-царски отсчитывал сторублевки. Говорила, что теперь ни к чему вообще искать работу, что я вообще брошу детский клуб… Но тут я спохватилась. Нет, надо еще вступить в союз художников, а то могут посадить за тунеядство, как посадили поэта Бродского. Хватит с нас и одного сидельца!
– Бродского? – переспросил Мишка.
– Да тебя!
– Я не поэт, – сказал Мишка. – И не сиделец. А уж бегун… И надо мне бежать дальше.
– Чиво? Чи-во?
– Да так, ага. Раз старик корейский сюда придет.
– Ну, это еще когда… К весне. И мы другой дом снимем. У нас теперь будут бабки, – твердо пообещала я.
Мишка испуганно посмотрел на меня.
– С ним еще и бабушки придут?
Я хохотнула:
– Бабки – так называют деньги. Ты же говорил, что в заповеднике бичи были?
– Ну, это… ага, были. Антон там, Павлуха, Ромка… ему ногу перебило стрелой.
Я поперхнулась:
– Какой стрелой?
– Железной. От лебедки. Они катер тянули, трос лопнул. Но мне Энекан-того напела, что будет плохо, и я ушел.
– Как она тебе напела?
– Ну так… в печке и пела, пощелкивала. Шибко пощелкивает – знай, одё, нэлэму.
– А что одё? Что нэлэму?
Мишка пожал плечами.
– Нет, я хочу действительно уразуметь. Что именно тогда нельзя делать? – настаивала я.
– Что хотел – то и отложи, о другом думай, – сказал Мишка.
Я покачала головой.
– Не-а, Мишка, не верю я тебе. Все ты сочиняешь. Нет же ничего такого. Все выдумки. Ну перестань уже. Какой ты шаман?
– Пойдем снова оленные трубы послушаем, – вдруг предложил он.
– Это зачем еще? – спросила я, заматывая шарф вокруг шеи перед зеркалом.
– Снова в путь пущусь, может до бабушки Шемагирки в этот раз доберусь. Пусть тэдэвдеми, ага.
– Что?
– Посвящает.
– Нет, Мишка, не пойдем.
– Зачем, а?
– Затем. Что ты еще там выкинуть можешь? Лучше знаешь что, купим магнитофон или проигрыватель, пластинку с Бахом. И слушай, путешествуй себе, сколько влезет. Хоть к бабушке Шемагирке, хоть к папе римскому.
– Это кто такой? – настороженно спросил Мишка.
– Да кто, кто. Шаман главный Запада! – выпалила я.
– Не, – сказал Мишка, – чужой сильный шаман может слабоумным сделать, ага, лучше не сталкиваться пока. А Шемагирка своя…
Я пристально гляжу на него, этого современного черноволосого парня, да, у него волосы так и блестят, что говорит об отменном здоровье, и глаза светятся умом, и губы не улыбаются. Но он может шутить и без улыбки. И без лишних слов. Как индеец Хау.
Дальше все происходило с какой-то предопределенностью, что ли. Словно бы мы все попали в какую-то колею или в поток речной, и нас влекло дальше и дальше, и не было сил остановить это движение, что-то изменить…
Старика Чой Сока – Чай С Соком, как мы стали называть его, – Артем Михайлович привез уже на следующий день. (Щепетильный Артем Михайлович ночевал у своих знакомых, чтобы не стеснять меня.) Это был очень живой, смуглый дед с жилистой шеей, с пергаментной кожей в пигментных пятнах. Он походил на какое-то такое существо из дерева, да, отлакированного дерева, корней. Чем-то напоминал и черепаху. Он был невысок, сух, двигался быстро, и если улыбался, то казалось, сейчас его пергаментная кожа просто порвется, – но появлялись лишь новые морщины, и тогда Чой Сок походил вообще на какого-то одного из восьми китайских бессмертных. Говорил он гортанно, быстро. Мне как-то стало не по себе. И я подумала, что нет, жить с ним под одной крышей – это уж слишком. Хотя написать его портрет мне и захотелось. А старику дом понравился, особенно печка. Осмотрев все, он вышел в сени, увидел лестницу и пожелал заглянуть на чердак. Я похолодела. Мишка-то сидел там. Только уже в шубе, мы достали из комода старую женскую шубу и положили ее на чердаке, чтобы Мишке не холодно было там скрываться. И вот старик изъявил желание заглянуть на чердак. Я посмотрела призывно на Артема Михайловича. И тот потеребил щеточку усов и попросил уважаемого Чок Сока не рисковать. Но старик лишь надменно глянул на него и цепко ухватился за перекладину, потом за другую. Я побледнела. Старик был уже наверху. Артем Михайлович стоял, задрав голову, и ждал. Я смотрела в пол. Старик шуршал там чем-то, ходил, ходил – как будто там не чердак, а целая площадь!..
Наконец над лестницей появилось его пергаментное лицо.
– Ну что? – спросил Артем Михайлович.
Он молча спустился, мельком взглянул на меня, обтер рукой руку и кивнул.
– Хорошо.
И больше ничего не сказал. Я обомлела. Мы вернулись в дом. Артем Михайлович снова попросил показать мои работы. Я прошла в комнату, он шагнул за мной и спросил:
– Что вы скажете, Лидочка?
– Я, конечно, съеду.
– Понятно, – отозвался Артем Михайлович. – Тогда договариваемся на весну. За это время вы найдете что-нибудь.
Я кивнула.
– Слушайте, – сказал Артем Михайлович, – а вы вчера этого не показывали.
Он смотрел на мои картины, которые я вчера действительно утаила. Пришлось выставить все.
– Ну, ну… я, конечно, не такой ценитель, как Лиен. Но по-моему, в этом что-то есть… Определенно есть.
Старик разглядывал картины равнодушно. А Артем Михайлович купил сразу две! Танцующих мертвых рыбаков с Песчаной Бабой и «Лежащего у моря». Я была и рада, и опечалена. Ведь снова по вкусу пришлись те работы, к которым притрагивался Мишка. Ну или заставлял меня что-то исправить.
Я завернула картины и проводила хозяина и старика в сени. Они сели в «Волгу» с дожидавшимся шофером и уехали. Я задрала голову и крикнула:
– Ми-и-шкааа!
Через некоторое время послышались шаги, и я увидела вверху его голову с цветной повязкой. На нем была та старушечья шуба. Я даже вздрогнула. Так Мишка был похож на какое-то животное. Или на какого-то героя неизвестного фильма.
– Это ты?! – воскликнула я.
– Ага, – ответил он и начал спускаться.
– Шубу-то оставь там, – напомнила я.
И он послушно разделся.
– Ну, говори! – потребовала я, затаскивая его в дом, теребя за руки.
– Что? – спросил Мишка.
Я всплеснула руками как крылами.
– Что он тебе сказал? Старик-то? Кореец? Чой Сок?
Мишка пожал плечами.
– Ничего. Чэрумэ.
– А?
– Молчаливый, как лес.
– Так он тебя видел или не видел?
– Зачем не видел, видел, – сказал Мишка.
– А… что ты делал?
– Ничего, ага. Так, сидел в окошечко глядел.
– Как?
– Как котик.
Я молча смотрела на Мишку. Он улыбнулся.
– За котика твой Чай С Соком меня и принял, ага. Я просто песенку мурлыкал.
– К-какую еще…
– Такую.
И Мишка напел:
Айин-Майин,
Айихит-мать,
Матери-отцы,
Бабушки-дедушки,
Берегите
И нас самих,
И детей наших!
Дорогу жизни нашей
Продлевайте-удлиняйте.
С этих пор и в будущем
Хорошенько помогайте.
Пусть никто не болеет,
Пусть ничего худого не будет.
Из Верхнего мира вы смотрите,
Знаете о нашей жизни.
Добра посылайте,
Продлите![17]
Я слушала-слушала и вот правда начала задремывать под его мурлыканье. Он замолчал, и я встряхнулась. Сказала, что может, старик ничего и не понял или сослепу не разглядел. Иначе он прямо и спросил бы. Так что пока опасаться и нечего. Надо писать новые картины и подыскивать жилье. А то и вовсе куда-нибудь уехать.
– На что? – спросил Мишка.
И я показала ему новые деньги. Мишка удивился. Я похвасталась, рдея от удовольствия, но тут же нахмурилась и попросила его снова объяснить мне, ну, про ту силу не силу…
– Мусун? – спросил Мишка.
Я закивала, заискивающе глядя ему в лицо.
– Миша, ну что это может быть?
Он показал ладонь и дунул, как если бы на ней было что-то, пушинка какая-то.
– Дыхание бабушки.
– Какой? Твоей?
– Энекан Буга. Космической бабушки, ага.
– А, вот что… Но… как же ты это улавливаешь?
Миша подумал и осторожно постучал по голове пальцем, в то место, где была вставлена пластина.
– В бубен.
– Голова у тебя бубен?
– Ага.
– Ну… вот! А ты мучил Виталика, требовал срубить лиственницу какую-то.
– Да не знаю, – признался Мишка. – Но у настоящего шамана должен быть бубен из кожи и дерева, ага. И лиственница эта мне приснилась. Значит, точно.
Позже, за обедом я осторожно спросила насчет этого мусуна, мол, а нельзя ли и меня выучить, ну, чтобы и я могла улавливать?
Мишка ответил, что других учить ему еще рано, сам на обучении. Тычется как слепой котенок туда-сюда. А Шемагирка даже не снится. Но, наверное, следит.
– Как это?
– Да подсылает кого-то. Бывает чипиче-чиче[18] в стекло стукнет или собака подбежит… Ворон на заборе усядется, водит клювом, зыркает глазом.
– Миша, давай куда-нибудь уедем! – сказала я.
– Зачем?
– Куда-нибудь подальше. В Красноярск. Или Новосибирск… Или вообще за Урал! Там не надо будет никого бояться. По чердакам отсиживаться.