– Э-э, милиционер и там есть, милиционер и там ищет.
– Да вряд ли. Ну что ты, международный преступник? Я слышала, есть такие дельцы – любой документ изготовят. В большом городе легче затеряться.
– В каком?
– Да хоть в Москве.
Миша смотрел на меня сквозь парок над тарелкой с картошкой.
– В столицу хочешь?
Я отвернулась к окну – и вдруг и вправду увидела на суку ворону. Она сидела и чистила клюв. Потом взглянула прямо на меня, взмахнула крыльями, но не улетала, а так и сидела, смотрела.
– Вон! – воскликнула я.
Миша тоже посмотрел, поднеся ложку ко рту. И в этот миг я так нас и увидела – как бы со стороны, молодую женщину с волосами, убранными в черный хвост, в теплой красной кофте, с румянцем на щеках, и мужчину в свитере, с цветной повязкой на голове.
– Да! В Москву! – громко воскликнула я.
И ворона взлетела и унеслась прочь. А я принялась объяснять Мишке, почему творческому человеку необходимы столицы. Курильщик Ван Гог тоже приезжал в столицу, в Гаагу, Лондон, потом в Париж. Потом-то он уехал в маленькие городки писать свои подсолнухи и виноградники. Но в Париже у него остался, так сказать, представитель, младший брат. Он и продвигал его картины. Воздух столицы – это тоже мусун! Но Миша возразил, что картины-то Вана – так он его называл – не продавались вообще, мол, я же сама рассказывала, что при жизни ему удалось только одну и продать картину.
– А у тебя, Лида, и здесь уже больше картин выкупили, чем у Вана.
– Мишка, ты лесной человек и ничего не понимаешь. Моим картинам нужна столица!
Но пока мы продолжали жить в этом доме на Ангаре. Я на полдня уходила в детский клуб, а Мишка оставался вырезать из дерева какие-то фигурки, напоминающие рыб и птиц, и читать книжки. Он пристрастился читать мои книжки о художниках, особенно ему нравились книги Анри Перрюшо – о Ван Гоге, Эдуарде Мане, Поле Гогене. Картины Гогена ему не пришлись по вкусу. А вот бегство его на Таити очень впечатлило. И он сказал, что если бы куда и уехал, то на такой остров. Я засмеялась. Мы островитяне. Но все же меня больше тянуло в другую сторону – в сторону столиц. Я терпеливо объясняла Мишке, что там другие возможности, там выставки мировых шедевров – это как настоящая школа, академия, ходи и смотри, учись. Там много талантливых художников, музыкантов.
– И оленные трубы есть? – спросил Мишка.
– Ну еще бы!
Мишка вздохнул и сказал, что в Иркутске тоже есть – а не сходишь. Я отвечала, что вообще туда ходить опасно. Днем в город лучше не выходить. А ну, остановит милиционер? В спецприемник захотелось?
Мишке туда не хотелось.
Я писала Ольхон, точнее – остров солнца, как бы иллюстрацию к песне, которую мне спел Мишка.
В богатырской Ираиндя земле
Плясать соберитесь!
В Ираиндя на слиянии семи лучей
Весело же и красиво!
Ираиндя – это какая-то богатырская земля, не Ольхон и не остров, но дело в том, что эту песенку часто ему пела бабушка Катэ там, на Ольхоне, и позже, на заповедном берегу. И Мишка с тех пор думал, что эта песня об острове. Он и попросил нарисовать меня эти семь лучей. Я так и назвала картину «Семь лучей». Просто написала жесткую землю, склон землистого цвета, две сосны справа, внизу слева немного аквамариновой воды, а из-за склона и бьют эти лучи… Ох, сколько же я с ними билась! Ничего не получалось. А у Мишки помощи просить не хотела. И он только молчал, сопел за моим плечом и уходил. И я понимала: не то. Лучи у меня выходили как какие-то прожектора. А надо было дать живой свет, неизвестно откуда исходящий. Даже не от солнца. Хотя и остров солнца… Ох, морока, маета.
Наконец я не выдержала и с упреком сказала Мишке:
– Ты бы хотя бы не молчал, а сказал, какие они должны быть?
На что Мишка ответил:
– Зачем молчать? Не молчу. Сам не знаю.
Я с подозрением посмотрела на него.
– Ты?
– Ага… Надо покурить немного.
– Ну, так кури!
И Мишка набивал трубку, дымил, снова набивал – уже не махоркой, а настоящим трубочным табаком «Капитанский», я ему купила на двадцать третье февраля, хотя Мишка и отнекивался, какой он, мол, вояка, в армии мучился, как в подземном мире мертвых, на ихнем острове в низовьях реки Энгдекит. В доме уже дышать было нечем. А Мишка сидел с прикрытыми глазами, ждал. Открывал глаза и качал головой.
– Нету, ага, не приходит… Бубен надо.
Меня злой смех разбирал. Вот если бы кто узнал эту живописную кухню! Никакой Анри Перрюшо еще не писал про такое. Как же так все получается у нас, а? Почему мы так связаны с этим Мишкой Мальчакитовым? Ведь если бы не Кит, я бы и сто лет его не знала. Или даже пускай, пускай бы и узнала в тот день, когда его привел Кит в гости к Полинке, к ее матери. Пусть бы мы потом бежали на коньках и ночевали в доме Песчаной Бабы, пусть. Но вот если бы Кит его не увез на катере да не попросил меня о помощи… И так он сделал меня сообщницей. А сам поживает в Улан-Удэ, пишет статейки, делает фотографии рыбаков, передовиков производства, доярок.
И – легок на помине – однажды в дом постучал Кит. Но я еще не знала, кто это. И Мишке пришлось забираться на чердак. А когда я открыла дверь, то и увидела высокого молодого мужчину в дубленке, в пижонской меховой шапке с козырьком, с сумкой на боку и с пакетами в обеих руках.
– Сережа?
– Свистать всех наверх! – восклицал Кит. – Стоп травить канат! Вира якорь! Стоп машина! Полный назад!
– Ох, Сережка… Ки-и-и-т!
А он продолжал в том же духе, входя с морозными клубами в дом:
– Закрепить якоря по-походному! Чисто ли за кормой?
– Чисто, – отвечала я.
– Приготовить кранцы!
– Есть приготовить кранцы.
– Подать буксир! Отдать швартовы! – восклицал Кит, ставя пакеты на пол, снимая сумку и шагая ко мне. – Следовать в кильватер за буксиром! Крепить носовой шпринг! Крепить кормовой!..
И он обхватил меня, целовал в щеки, шею.
Эти восклицания были у нас в ходу с незапамятных времен жизни на Ольхоне. Так обычно кричал наш ольхонский дурачок Андрей Первозванный. Дулбун по-эвенкийски.
Тут я опомнилась и попыталась высвободиться. Но Кит не отпускал, мял меня все нетерпеливее, как с цепи сорвался. Я насилу вырвалась. Он продолжал наступать, спрашивая:
– Ну, ну? Чего ты, как дикая коза? Чего, Лида?
– Подожди, подожди… – бормотала я. – Дай опомниться… Я отвыкла.
– От меня?
Сергей скидывал дубленку, шапку. Как всегда, у него вился густой чуб. И вдруг он остановился, оглянулся, потянул носом.
– Это с-самое… Лида… Ты куришь? Или кто?
Как всегда, он начал слегка заикаться от волнения. Я покрутила головой.
– А… кто? Табаком же пахнет?
И я тут запнулась в мыслях, вдруг мне захотелось ничего и не говорить про Мишку, а Мишке – про Кита, пусть сидит на чердаке. Я смотрела на мужественное лицо Кита с красноватыми от мороза скулами. Кит был хорош, статен, плечист. Я невольно залюбовалась… Да почему невольно? Я ведь любила Кита… когда-то… Но и сейчас… и сейчас я люблю эти серые глаза…
Я все же собралась с духом и грубо оттолкнула Кита.
– Это… Мишка.
Кит уставился на меня.
– Кто-о?
– Мишка Мальчакитов. Пойду его позову.
Кит с изумлением следил за мной. Я выглянула в сени и крикнула наверх:
– Стоп травить канат! Свистать всех вниз! Мишка!
Вскоре в дом входил Мишка. Кит смотрел на него во все глаза.
– Тунгус? Ты?
Мишка улыбался, почесывался.
– Ага.
– Вот это да.
Сергей шагнул к нему, пожал руку, ударил по плечу.
– Ну и ну. Живой. Свободный. И не в тайге?
– Не-а…
Мы рассказывали впопыхах нашу историю. Потом уже – за столом – снова все рассказывали обстоятельно, неторопливо. Кит слушал, смотрел на нас. Он принес с собой вина, закусок, конфет. И мы с ним чокались и пили. А Мишка нет, не пригубил даже. Идарихй у него так и оставался врагом, в которого вселился злой дух – Харги с культей вместо ног и пастью вместо кулака. Кит то смеялся, то качал головой, слушая наши истории. А правда, так много всего случилось! И все благодаря Мишке. Хмелея, я это вдруг отчетливо поняла. Но и на Кита я глядела с восхищением. На нем был уже какой-то лоск столичного жителя. Да, ведь город У, как мы все шутливо называли Улан-Удэ, был столицей республики как-никак. Ну, Иркутск все-таки был не хуже. Просто дело в том, что Кит работал в газете. Журналист.
– Слушайте, самое… – пробормотал он, вынимая сигарету из пачки красно-белой «Мальборо» и щелкая массивной металлической зажигалкой. – Слушайте… А про это все можно написать такой очерк! – Он подвинул пачку Мишке. – Кури.
Мишка взял сигарету, поднес к носу, понюхал, поводя черными глазами из стороны в сторону. Закурил. Но тут же погасил сигарету и распотрошил ее в трубку.
Кит ударил его кулаком в плечо.
– И ныне дикой друг тунгус!
Я взяла пачку и повертела ее в руках.
– Ах, это финские, – сказала я.
– По лицензии, – ответил Кит, пуская вверх густую струю дыма. – Американские еще до нас не дошли. Но скоро дойдут… – Он вдруг взглянул на Мишку. – А может, тебе, как анархисту, это самое, Бакунину, переплыть океан и высадиться в Сан-Франциско?
– Я не анархист, зачем, ага, – возразил Мишка.
– Он удрал отсюда, – сказал Кит.
– Из Иркутска? – заинтересовался Мишка.
– Ну да, самое. Гусь еще тот. Написал покаяние царю, тот его выпустил из Шлиссельбургской крепости на поселение в Сибирь, к нам, короче.
– Так он коммунист был, раз против царя? – уточнил Мишка.
– Анархист. Ну в принципе тогда – одного поля ягода. И тут он уговорил губернатора отпустить его в плавание по Амуру, чтобы посмотреть места на востоке для строительства там чего-то такого. И его отпустили. Он переплыл Байкал. Тогда железки-то не было еще. А там на тройке доскакал до Читы, оттуда на пароходе до Амура. И уже до Благовещенска. Оттуда в Николаевск. Ну! – Кит восхищенно взъерошил волосы. – Его могли взять. Он в Николаевске встретился с ссыльным поляком, а тогда уже купцом, и как-то по дурости открыл ему свои планы. Тот донес лейтенанту Афанасьеву, он исполнял обязанности начальника штаба в Николаевске.