Но ладно.
Софонисба Ангвиссола все-таки была счастливее и Серебряковой, и других женщин. Богатый отец сумел обеспечить ей счастливую жизнь. Она писала портреты. Училась у Микеланджело! И стала художницей-фрейлиной при короле Испании. Когда этот король женился, на свадьбе его пятнадцатилетняя невеста, французская принцесса, забыла, как вступить в свадебный танец, и ей помогла фрейлина-художница, сама пустилась в пляс. Все были шокированы. А будущая королева полюбила ее, как и король. Художницу сам король посватал за сына короля Сицилии, и они много путешествовали, Софонисба занималась живописью. Когда ее муж умер, она решила вернуться в Италию. И на корабле влюбилась в капитана. Тот был на шестнадцать лет моложе. После свадьбы капитан построил огромный дом в Генуе, а в нем оборудовал прекрасную мастерскую для невесты. И вместе они прожили сорок пять лет. Любовь и творчество сплелись здесь. Вот это судьба! Ах, как я завидовала этой Софонисбе! Я так и вижу этот ее дом, увитый плющом, над морским заливом, из окон которого видны не только морские горизонты, но и Апеннинские горы. И дожила она до девяноста трех лет, не то что наша Башкирцева – умерла от туберкулеза в двадцать пять.
У портретов итальянки, автопортретов – чарующие глаза. Особенно хорош автопортрет 1556 года. Есть в них мусун? Наверное, да. Или нет? Мишка говорит, да. Но может, он обманывает. Какая вообще дикость – сравнивать картинку какой-то Лиды Диодоровой с шедеврами Софонисбы Ангвиссолы! И Мишкин мусун только добавляет несуразицы. И мне стыдно за все это… Но… но я продолжаю жить по завету того психолога. Вот только жаль, что он ничего не сказал о тех, кто обескровливает себя ради пшика! Всю жизнь бросает коту под хвост. Хорошо читать про Ван Гога там или Сутина, которые страдали при жизни, а после смерти – бах! там-та-дам! – стали знамениты, богаты, любимы всем миром. Хотя и тут что ж хорошего? Богатые мертвецы? Сомнительное удовольствие.
Даже если предположить, что жизнь после смерти каким-то образом продолжается, испытывают ли они там, в небесах, хоть малейший интерес к живущим на земле? Ведь потусторонняя жизнь явно интереснее этой, земной. А если нет, то это же мука вечная – вздыхать о прошлом.
Как вот я сейчас вздыхаю за тридевять земель от Байкала, в Сеуле. По сути, у меня здесь и началась потусторонняя жизнь. Меня тоже увез мой капитан. Только тут все наоборот, он в два раза был старше, а не младше. А дом его удобен, богат и просторен. Но счастливой, как Софонисба Ангвиссола, я не стала. Это обо мне умолчал доктор Юнг.
Но в те годы я этого не знала. И готова была выпустить не только из себя всю кровь ради своих картин, но из окружающих тоже. Мне никого не было жаль.
Да может быть, только тогда я и пребывала в истинном творчестве. Благодаря Мишке.
Пока они ходили с Китом в тайгу, ко мне приезжал Лиен, один, без своего старика-папаши. Он снова хотел посмотреть мои картины. И я показала все. Потому что Артем Михайлович растрепал, что в первый раз я многое утаила. Лиен снова надевал свои очки в тонкой золотой оправе, присматривался с явным наслаждением. Больше никто и никогда так не разглядывал мои картины. Он упивался ими. Хотя и не говорил ничего при этом, не чмокал губами, не щелкал пальцами, не качал головой. А просто вбирал всем своим существом мои краски. Я это чувствовала. И мне даже было как-то не по себе, хотя я испытывала тоже какое-то такое удовольствие… эротическое прямо. У меня сосцы начинали рдеть и гореть под рубашкой и кофтой. Как плоды шиповника в августе. А в животе холодело. Но Лиен, Леонид Робертович, он же казался мне тогда просто дремучим старцем! Ему еще не было шестидесяти, но уже было за пятьдесят пять! Виски у него белели. Хотя смуглая кожа на лице и была почти без морщин. И глаза молодо блестели, играли белками под стеклами очков, когда он косился на меня, разглядывая картины. У него были мягкие интеллигентные манеры, не то что у Мишки с Китом. Те все-таки были грубоваты, даже и Кит, нахватавшийся лоску в редакциях Улан-Удэ. А в Лиене чувствовалось что-то необыкновенное, в нем была какая-то стародавняя выправка. Может, он принадлежал к аристократам Кореи? Потом-то я поняла, что эта выправка, особая стать присуща многим и многим корейцам. В этих людях откуда-то сразу берется чувство собственного достоинства. Наверное, потому, что ай-кью у них один из самых высоких в мире. И я полюбила их.
За чаем Лиен рассказал мне о своем отце… Я спросила, почему доктор не уехал доучиваться в Японию. Он взглянул на меня и улыбнулся печально. В те годы он мечтал о живописи. Но уже понимал, что хорошего живописца из него не получится. И все-таки чувствовал призвание к медицине. В Японию он отправился не только учиться, но свершить правое дело: вернуть на родину свиток Ан Гёна. И он рассказал мне об этой картине, заставив в одночасье полюбить и ее, и живописца Ан Гёна, и немного его, профессора Лиена.
От города Нагоя, где был университет, до города Тэнри, где тоже был университет, всего-то сто с лишним километров. За два дня можно дойти. А на велосипеде и вовсе за день доехать. Но там ходили поезда и автобусы. В библиотеке университета и находится украденная картина. Конечно, разумнее было и поступить в этот университет. Тогда это был и не университет вовсе, а школа иностранных языков. Но школа эта была открыта приверженцами новой религии тэнрикё, основанной крестьянкой в середине девятнадцатого века. И хотя было заявлено, что школа – часть системы светского образования, духом этой новой религии были пропитаны стены не только школы иностранных языков. Молодому Лиену это было противно. Он и родных, как говорится, богов не почитал. И все же чувствовал склонность к медицине. Тем не менее он попытался сначала поступить туда и потерпел неудачу. Способность его к языкам была посредственна, хотя он и смог выучить японский, а позже и русский. Главное, как думает Лиен, ему казалась просто смешной эта новая религия какой-то японской крестьянки. Что ж, доступ в школу в городе Тэнри можно было получить и просто заведя с кем-либо из тамошних учеников знакомство. Да, кстати, в те времена у Лиена было другое имя. Японское – Арата. Ну, это значит в переводе – Неопытный. Дело в том, что японцы перед Второй мировой войной начали проводить политику смены имен, указ был издан в честь 2600-летия основания японского государства. Перед теми, кто отказывался сменить имя, закрывались все двери. Увы, довольно быстро почти восемьдесят процентов корейцев сменили имена и фамилии.
Ради достижения своей фантастической цели Лиен готов был стать собакой. Но все, чего смог добиться корейский студент императорского университета, это увидеть во время краткой экскурсии знаменитое полотно Ан Гёна. Эту картину он разглядывал сквозь слезы.
И даже когда профессор Лиен рассказывал мне об этом, на его глазах появились слезы. Это меня потрясло. Я не встречала среди русских, ну или бурят, тем более эвенков таких чувствительных любителей прекрасного, живописи. Вообще в то время я только увлеклась китайской живописью, и она меня покорила. Но о корейской я и слыхом не слыхивала, как говорится. Лиен выслушал мое замечание с тонкой улыбкой и спросил:
– Ну уж о керамике-то вы слышали?
– Нет, – призналась я. – Хотя моя подружка Полина училась на керамиста.
– Что ж, – сказал Лиен, – я могу познакомить и вас и вашу подружку с корейской живописью и керамикой.
– Да Полина живет не здесь, – ответила я.
– Но вы-то здесь, – ответил он и посмотрел на меня прямо.
Я смутилась, кивнула…
Лиен расспрашивал меня о жизни, об Ольхоне, о родителях, об учебе в училище. Поинтересовался, есть ли у меня иркутская прописка. Я отвечала, что есть временная, меня прописала тетя в квартире ее родителей. Квартира однокомнатная, а так бы я жила с ее стариками.
– Вам нравится Иркутск? – спросил Лиен.
– Ну… да…
– Знаете, после покупки этого дома я могу прописать вас постоянно здесь. Это же удобнее. Чтобы не отвлекаться от творчества на хождения по инстанциям с прошениями о продлении прописки. Бюрократизм у нас истинно кафкианский. Вы не читали его «Замок»?
– Чей? – не поняла я.
– Франца Кафки.
Я впервые слышала эту фамилию. От постоянной прописки я отказалась, сказав, что вообще-то собираюсь уехать отсюда.
– Куда?
– Ну не знаю еще… Может, в Новосибирск учиться.
– Я слышал, что наше училище дает весьма хорошую подготовку живописцу. Разве не так?
– Ну-у… да… но…
– Вы мечтаете о столицах?
Я быстро на него взглянула. Наверное, взгляд мой был удивленным, потому что Лиен с улыбкой добавил:
– Не так трудно об этом догадаться.
Лиен купил еще две картины, снова те, к которым касался Мишка. Он надел черное толстое пальто с простым, не меховым воротником, шапку с козырьком, как у Кита, только его шапка была из норки, мех так и переливался. Мне понравилось, что шарф у него был длинным, и он его обернул вокруг шеи, это придавало Лиену какую-то живописность.
Мы попрощались.
Я готова был снова прыгать от радости. Мои картины покупали! И пусть к ним прикасался Мишка, да кто угодно, но все же главное я сама делала. Это были мои картины. И их покупали! Есть от чего запьянеть. Кто я была такая? Вчерашняя ученица училища.
Немного успокоившись, я начала думать обо всем тщательнее. И что-то меня начало смущать немного в Лиене. То есть в его отношении ко мне… Прописка, покупка картин, участливые расспросы. Но нет. Я отгоняла мысли об этом, обо всем, кроме мыслей об искусстве. Конечно, конечно, если в молодости он хотел похитить национальное достояние Японии. А ведь это на самом деле – достояние Кореи. Ну как это японцы не поймут? Я жаждала увидеть эту картину. Но в библиотеке ничего не нашла. И случайно там, в библиотеке я столкнулась с Французом.
– О, Лидочка Диодорова! – радушно восклицал он, и его прокуренное лицо шло морщинами, черные перстни на пальцах сверкали.
Как всегда, на его шее был цветной платок, заправленный под воротник рубашки. Выглядел он богемно. Француз посетовал, что я давно не заглядывала и не приносила своих работ. Если, кстати, это уже картины в рамах, то он и сам может прийти. Я озадаченно взглянула на него. Француз, поймав мой взгляд, усмехнулся в усы.