Кит вернулся. Был он заметно хмелен.
– Ты, верно, устал, – сказала я осторожно. – Давай спатеньки. Я сейчас постелю.
– Не так уж и устал… – проговорил Кит с особой интонацией.
Я застилала простынею диван.
– Зачем? – спросил Кит. – Потом стирать.
Я оглянулась, убирая волосы за ухо.
– Привык там в тайге?
– Зачем как в тайге, а? – спросил Кит, подражая Мишке и приближаясь ко мне. – К тебе лягу, ага?
Он провел ладонью по моей спине. Жадная, липучая ладонь была, даже сквозь ткань обдала меня жаром. Я передернулась, отстраняясь. А его это только сильнее распалило.
– Как рыба! – воскликнул он, охватывая мои бедра.
Я резко повернулась к нему.
– Серега!.. Хватит.
– Что такое? Лида? Я тебе противен? Противен? Мишка милее? Ну скажи прямо, и я отстану. Ему-то ты не здесь стелила.
– Ты как отец!
– Какой отец? Чей?
– Твой. Участковый. Тоже мне, следователь.
– Да ладно. Мишка мне все рассказал. Он же тунгус, не умеет изощряться…
– Как вы мне все надоели! – крикнула я, бросая подушку на пол и начиная ее топтать, пинать, как будто это и был поверженный Мишка или Кит – мужчина, одним словом, похотливый кобель.
Кит, видя мои слезы и мою ярость, ненависть, растерялся, попятился.
– Да ладно, Лид… чего ты?.. Я пошутил. Ничего он не рассказывал… Прости.
Я в слезах убежала в комнату, хлопнула дверью и рухнула на кровать, та подо мною завизжала пружинами.
Встала я затемно, быстро приготовила завтрак. Мне надо было на занятия в детский клуб. Заспанный Кит вышел к столу, когда я уже допивала чай. Он глядел на меня угрюмо исподлобья. Сказал, что уезжает в город У, и так прогулял уже два дня из-за Мишки. Неизвестно, может, уволят за прогул. Это уже зависит от настроения главного редактора.
– Хорошо, оставь ключ под крыльцом, – сказала я, отодвигая кружку и вставая.
Кит пошел было к умывальнику, но я его опередила.
– Подожди, мне некогда, – проговорила я, оттесняя его.
И Кит обнял меня за талию, зарылся в мои волосы, нашел губами шею, крепко поцеловал. Я замерла, мгновенно сомлев. Но еще попыталась оттолкнуть его. Да разве сдвинешь с места Кита?! Это был настоящий Кит. От него и пахло Китом, морем. Я обернулась к нему, и он стиснул меня в объятиях, прижимаясь к моим грудям, к моему животу. И в мой живот уже упиралась вся его китовая сила. Я не утерпела и сжала руками его уд, мощно-крепкий. Кит раздевал меня тут же. И вся моя одежка, словно шкурка царевны-лягушки, лежала возле умывальника, а Кит подхватывал меня и нес в комнату. Какой же он был сильный! В этот миг я вспомнила – кого же? Да Марию Башкирцеву! Она тоже была влюбчивой, изменчивой… Кит бережно положил меня на кровать и мигом сбросил свою одежду. И нам было жарко посреди всех этих снегов, Ангары с черной серединой открытой воды, дымящих труб Иркутска. И во мне гудели оленные трубы. Кит ломал их, но и вдыхал в них огненный воздух, приникая жадными губами к моим створкам. Он сам ревел трубно, не пытаясь сдерживаться. Он был ужасен, свиреп. И я именно этого и хотела – погибнуть совсем в его мужской ярости, сгореть дотла. И в эти минуты мне не было жалко Мишки ни капельки. Хотя я и помнила о нем странным образом. Словно и он был здесь. Да, ведь это он расколдовал меня. А дарил царство все-таки Кит. Огненное цветное царство!..
Я снова оделась, причесалась, накрасила торопливо и неровно губы, подвела кое-как глаза и, снова наказав спрятать ключ под крыльцо, ушла, услышав на прощанье хриплый клик Кита: «Я тебя люблю, самое!»
Я ничего не ответила, но знала, что люблю это морское животное сильнее всех на свете.
Опоздала. Детишки уже ждали меня, донимали клубного педагога. Она сурово на меня посмотрела поверх очков, качая головой. И глаза ее стали еще суровее, а ноздри так и затрепетали. Я уже не первый раз замечала, что женщины буквально чуют недавнее соитие.
– Там что, авария случилась на дороге? – ехидно поинтересовалась педагог с многоэтажной прической.
И мне ничего не оставалось, как только согласиться с этой версией. Да, авария. Я попала под тушу Кита. Ну, ей-то я этого не сказала. Ребятня уже меня окружила. Особенно меня любили мальчики, это уж так. Я им нравилась. Мир извечно разделен и слит мужским и женским. И это прекрасно. Хотя иногда и тяжело, больно. Но все же – да здравствует это разделение. Оно сулит вечное приключение. Вот почему я не могла ответить согласием на новые предложения руки и сердца Кита. Я еще не исследовала себя. Мне хотелось все испытать. Я любила Кита, Сережку. Но… но уже с легкой тоской думала о Мишке.
И эту тоску только усугубила встреча с Французом после занятий в детском клубе.
Он снова похвалил Мишкины работы, а «Семь лучей» и еще одну истинно мою картину, пейзаж «Дом на Уткина» – деревянный двухэтажный старинный дом с резными украсами на улице Уткина, – эти две мои картины он удостоил лишь беглого взгляда. Я возвращалась домой, чуть не плача.
Настроение у меня еще портилось из-за задержки месячных. Я холодела при мысли о том, что… ну, грубо говоря, залетела. С Мишкой. И уже твердо решила идти в женскую консультацию и в случае чего делать аборт.
Дома я разглядывала «Семь лучей», пытаясь понять, схватить, что же не так с моими лучами, ну что не так?..
И больше я уже ничего не могла рисовать. Случился, как говорится, затык. Я сломалась на «Семи лучах». Тупо переписывала их, переписывала… Но где же Мишка? Он не возвращался. И однажды я просто схватила холст и, ломая подрамник, затолкала его в печку. Туда же запихнула и «Дом на Уткина»… И готова была весь дом с картинами засунуть туда, в печь, на съедение бабушке огня! Все пожечь!.. Но остановилась лишь потому, что занозила руку. Было больно. Пришлось идти за иголкой, ковырять ладонь, – расшурудила все до крови, пока занозу вытащила… И пыл поджигательский миновал. Я выдохлась.
Мишка не возвращался, хотя уже подходил к концу март, солнце так и полыхало. По черной и синей Ангаре плыли льдины. Силы весенние, вечно юные женские ломали старуху-зиму. Как будто старуха не женщина! Говорят же таежники, мол, сто километров не крюк, сто лет не старуха… Тогда мне казалось так. Молодость жестока в своих определениях. Истина в последней инстанции она и есть. И весь мир для нее. Солнце и ветер, краски и звуки. А старость, старость лишь ловит обломки, хватает крошки с пиршественного стола молодых.
И я, конечно, ни за что не хотела оставаться с отцом Лиена в этом доме на Ангаре. Лиен приходил еще пару раз: и посмотреть мои картины – а ничего нового не было! – и подготовить переселение отца. Он просто хотел меня уговорить остаться. И вообще уже хотел чего-то большего, но интеллигентно сдерживался, не то что морское животное Кит. У меня начался токсикоз. На лице появились пятна, как у персонажей Гогена. Может, эти все его таитянки с зелеными и синими пятнами были беременными? Ясно, от кого. И однажды во время чаепития с Лиеном у меня началась рвота, я не успела добежать до помойного ведра. Лиен ничуть не удивился. Спросил, когда я вернулась, умывшись и все убрав: не отравилась ли я чем-то? Болит у меня живот? Он задавал вопросы с профессиональной бесстрастностью и точностью. И я поневоле отвечала ясно. И тогда профессор заключил спокойно:
– Вы, скорее всего, беременны, Лидочка.
Я не отвечала.
Он спросил о месячных. И я сказала правду.
– Что ж, – заключил Лиен, – можно поздравить неведомого Курильщика.
Я начала краснеть.
– Вы были в консультации?
Я отрицательно покачала головой.
– Ну вот что. Доверьтесь мне. Я напишу вам хорошую рекомендательную записку.
Я стала отказываться, но Лиен настоял. И тогда я призналась, что хочу… хочу прервать беременность. Лиен поднял брови.
– Вы? Молодая и здоровая? Зачем?
Я не отвечала.
– Курильщик местный? – мягко поинтересовался Лиен.
Я кивнула.
– Могу я с ним встретиться?
Я испуганно взглянула на профессора и ответила, что вообще-то сейчас он не здесь, в тайге, на охоте.
– Ну да, кто же будет курить такой крепкий табак, если не охотник, – сказал Лиен. – Простите за бесцеремонность, Лидочка, но все же… Это он против?
– Нет, так решила я.
– Простите, но товарищ Курильщик отказывается от отцовства или… не хочет быть вашим мужем?
Странно, но эти вопросы не раздражали меня, абсолютно не сердили. Наверное, даже если бы их задавала моя мама, я бы жутко разозлилась. А вот мне их задавал совершенно чужой человек, да еще и кореец, – и мне они были даже приятны почему-то. Ах, Мария Башкирцева!.. Снова твоя тень?
– Я не знаю, – призналась я.
И в самом деле. Мы с Мишкой никогда об этом не говорили. Вот кто хотел изо всех сил быть моим мужем, так это морское млекопитающее – Кит. Но… но Кит был все-таки не так близок моему творчеству, как Мишка. Или… или даже Лиен! Он ничего не понимал в живописи. Ему что плакат, афиша фильма с яркими красками, большеглазыми девицами, что какая-нибудь картина Врубеля, к примеру. И ведь он носился со своим фотоаппаратом! И в общем, делал неплохие снимки для репортажей. Он был репортер, и все тут. Как-то это все у него уживалось: дремучие представления о живописи и умение фотографировать. Хотя, по сути, так и есть. Фотографы на самом деле дремучие живописцы, плакатные.
– Знаете, Лида, тогда тем более доверьтесь мне, – сказал Лиен и ласково погладил мою руку.
И мне было очень приятно прикосновение холеных профессорских рук с золотым обручальным кольцом. В этом прикосновении сливались императорский университет и дымка неведомой страны Чосон, дыхание океана, предчувствие странных вещей, невероятных поворотов судьбы.
И я внезапно расслабилась, обмякла. Этот кореец с белыми висками и внимательными темными глазами представился мне каким-то магом, волшебником, рыцарем, берущим меня под свою защиту. И по моим щекам покатились слезы.
Ради живописи я готова была на все.