акой-то. А ты сюда приехал… Что-нибудь такое. Не бойся, все будет хорошо. А если ему что-то не понравится, мы съедем, найдем квартиру.
И я завела его в дом, хотела покормить, но Мишка отказался. Он хотел лечь ко мне, но я прошептала, что этого вот не надо… мы же начнем шуметь. Мишка уверял, что он шуметь не будет, будет как рыба молчать, и все, ага. Он тыкался лбом в мои плечи, грудь, как щенок, вытягивал губы, причмокивая. Но я все же отвела его в большую комнату и уложила на диване. И потом слышала, как он ворочается, вздыхает, вот-вот заскулит. Смешные они все-таки, кобельки. Нам, бывает, тоже не терпится, тоже чешется, как говорится. Но не до такой же степени. Есть разница: избавиться или принять. Им надо сбросить свою ярость и тоску, как мешки с песком, иначе воздушный шар не полетит дальше. Что ж, говорят, мужчинам именно поэтому и снятся полеты, а нам нет. Да они все время в полете: во сне и наяву.
Утром я поняла, что старик рано ушел на рыбалку. Мишку, спящего на диване за шкафом, он, конечно, видел. Я поставила чайник на плитку, разогрела сковородку и набила яиц, порезала лука. Все на скорую руку.
– Промысловик, вставай! – окликнула я Мишу нежно.
Он вскоре вышел, взлохмаченный как чертяка, заспанный, глазки совсем узенькие, нос сморщенный, бороденка какая-то, усики.
– Ой, Мишка! Какой ты чудной… страшненький… Как леший.
– А где Чай С Соком? – спросил тихо Мишка.
– Вот, я уже заварила, но без сока, обойдешься. Иди скорее умывайся. Мне в клуб бежать.
Когда Мишка пришел умытый и кое-как причесанный, с мокрыми ресницами, ясными агатовыми глазами, я сказала, пододвигая ему сковородку, что старик уже на рыбалке. Мишка одобрительно кивнул, взял вилку, кусок хлеба и без лишних церемоний приступил к завтраку.
Я пила, обжигаясь, чай и рассказывала обо всем: о Лиене, о Ките, о старике, о Французе. Подумала и призналась, что «Семь лучей» спалила в сердцах. Ничего у меня не выходило, ну прямо наказание какое-то.
Мишка кивал.
– А что ты киваешь? Одобряешь, что ли? – спросила я.
– Не, зачем?
– Зачем сожгла?
– Зачем одобрять, – сказал Мишка. – Просто я так и думал, знал, ага.
– Что ты знал?
Мишка уминал яичницу.
– Что ты уничтожила что-то.
Я смотрела на него.
– В смысле… сожгла? – уточнила я. – В печке?
– Не, Харги отдала. На правой руке у него пасть, а на левой коготь, как серп, помнишь?
Я передернула плечами.
– Откуда? Будто я его видела. Мне о таком никто и не рассказывал.
– А мне бабушка говорила, – сказал Миша. – Да я тебя уже тоже упреждал. Он когтем-то и зарезал.
Я поставила кружку на стол и вперилась в жующего Мишку.
– Кого он зарезал? Чего ты такое говоришь?
Мишка пожал плечами. Я молчала. Не зная, что сказать. Наконец нашлась:
– То есть… это… картину зарезал? Огнем как ножом?
– Не, зачем, – ответил Мишка, вытирая сковородку дочиста хлебом. – Так, когтем и зарезал.
– Картину? – переспросила я с неприязнью.
– Ты же говоришь, да, ага.
Я вздохнула свободнее.
– Ох, Миша, странный ты все-таки… Одичал там, в тайге…
Я допивала торопливо чай. Встала. Сказала, что если придет старик, пусть Мишка сам ему расскажет, как мы условились, мол, земляк, в гости приехал. И, одевшись, ушла, даже про главное-то забыла спросить: сделал он свой бубен или нет? И встретился ли с Виталиком?
Когда я вернулась, то увидела Мишку и Чой Сока сидящими на крыльце. Мишка дымил своей трубкой из березового капа, а старик самокруткой. Дым так и синел над ними. Да и все в эти весенние дни и особенно вечера было синеватым. Земля оттаяла после зимней спячки и тихо курилась, дышала сладко. В небе то и дело слышны были птичьи голоса. Летели гуси, журавли и лебеди на горные озера. Небеса пели, как Мишка.
Я поздоровалась с ними. Старик мне кивнул, остро глянув из-под бровей с длинными волосами. Старик был седой, а брови у него почему-то оставались молодыми, с черными жесткими волосами, как усы какого-то жука. Мишка сбрил свою поросль и сразу помолодел. Но лицо у него было худое, со складками у рта, как мордочка какого-то унылого зверька, горностая, что ли. И весь он как-то истаял. Видно, совсем плохо питался в тайге.
– Сейчас я приготовлю обед, – сказала я.
– Зачем, – ответил Мишка. – Мы и так уже наелись рыбы с рисом.
И он погладил себя по животу.
– Земляк твой хороший охотник, – сказал старик, затягиваясь самокруткой. – Коричневеньких принес.
Я взглянула на Мишку.
– И одну выдру, – добавил Мишка. – Такая удача была, ага. Здорово помогали.
– Кто?
Мишка повел головой.
– А, эти… твои сэвэны. Нигдэ да Микчан?
– Нидгэ, – поправил меня Мишка.
Я вспомнила, что это Глухарь, он говорил. Старик щурился от дыма, молчал. Интересно, что он вообще рассказывал тут старику? Я вошла в дом, пропахший рыбой и соусами. Наверное, подумала я, потому старика и поселили отдельно: если Наташа, жена Лиена, русская, то, возможно, она тоже невзлюбила эти корейские ароматы.
Старик и Мишка пришли с улицы и уселись перед телевизором, привезенным Лиеном. Смотрели все подряд: документальное кино про шахтеров, концерт кубанских казаков, спортивную передачу и наконец кукольный спектакль. Ну и ну. А я вышла с мольбертом – с тем самым, сделанным Китом, – на улицу и начала писать этот дом под весенним небом. Через какое-то время появились на крыльце и старик с Мишкой, закурили. Мишка подошел ко мне, заглянул через плечо.
– Зачем это рисуешь? – спросил он, посапывая трубкой.
Я оглянулась. И мне захотелось измазать его лицо кисточкой, убрать эти скорбные голодные складки.
– А что мне еще рисовать?
– Как что? – спросил Мишка, вынимая трубку изо рта и поводя ею в воздухе. – «Семь лучей».
Я помолчала.
– «Семь лучей» рисуй, ага, – сказал Мишка.
– Подожди, – ответила я, наполняясь какой-то неизъяснимой сладостью, блаженством от предчувствия новых картин.
– Зачем ждать. Скоро я опять уйду.
– Куда?
– В тайгу. Пришел тебя проведать. Шкурки продать. И передать Витальке, ты ему передашь, ага? Я же сидел там на его припасах. Он не знает. Расплатиться надо.
– А… сделал ты то, что хотел? – спросила я, снова оглядываясь.
Мишка посмотрел на меня очень тепло, ему нравилось, что я не все называю своими именами. Ну, это я уже усвоила. Он, например, медведя не назовет медведем, скажет лохматый. Соболя назовет коричневенький.
Мишка кивнул.
– И… ты там его оставил? – осторожно продолжала я спрашивать.
– Зачем, – сказал Мишка. – Сюда принес. На ручей Кит не вернусь совсем. Не могу же вечно сидеть на чужих угодьях. Дальше пойду.
– Куда? – тихо спросила я.
– В Саяны, в Туву. Там меньше илэл, людей. А тут ходят. Туристов видел. Охотников.
И они снова пошли с Чой Соком смотреть телевизор. А я продолжала писать дом с весенней синевой в окнах, мучительно раздумывая, как мне удержать, остановить Мишку. Сказать о том, что он теперь свободен и может никуда не убегать больше? Попроситься замуж? Но просто так Мишка не согласится жить даже здесь, в Иркутске, не говоря уж о каком-то большом городе… Да и нет же у него паспорта, какая тут свадьба. Или смириться с судьбой и отправиться с ним в заповедник или куда угодно? И там писать картины? И пускай он вдыхает в них мусун.
Но… нет, я боялась оказаться погребенной в этой глухомани. Взять хотя бы отшельника Сезанна. Да, он чурался людей, предпочитая одиночество и фанатичный труд. Но его городок… как его… Прованс, это в десяти или чуть больше километрах от Марселя, Средиземного моря. Рукой подать. Марсель большой порт. Да и в Париж он то и дело наведывался. А попробуй-ка наведываться в Москву отсюда. Разоришься. Мой же папа не ростовщик.
Я пребывала в растерянности. Дом у меня совсем не получался. И я собрала кисти, выплеснула бурую воду из банки и все унесла в дом. Мишка со стариком и смотрели как раз кукольный спектакль. Это был японский спектакль. Каждой куклой управляли три человека в черном. Говорили все по-японски. По экрану шли субтитры. По сцене носились какие-то образины. Обезьяна, старик. Еще кто-то. И у них были подвижные губы, глаза, пальцы рук, ну или лап.
– Что это такое? – спросила я.
– Про царя обезьян, – сказал Мишка, явно захваченный зрелищем.
А старик смотреть не стал, засобирался куда-то.
– О-ё, – сказал Мишка, – амака[19], куда вы?
– Пойду рыбу ловить.
– Так интересно же, – сказал Мишка.
Но старик лишь нахмурился. А я уловила блеск неприязни в его глазах. Теперь-то я знаю, что это была именно ненависть. Чой Сок так ничего и не простил японцам. И всевозможные достижения этой страны – в экономике, в создании техники, в литературе, кино – его лишь раздражали. Неприязнь к Стране восходящего солнца испытывал и его сын Лиен. Передалась, в конце концов, она и мне.
Но спектакль тот показался мне забавным. И я уселась рядом с Мишкой. Развернула газету и нашла в программе этот спектакль. Назывался «Путешествие на запад». Как я смогла понять, какой-то китайский монах отправился в Индию за буддистскими книгами, в помощниках у него оказался царь обезьян. Мишке такой помощник пришелся очень по душе.
– Тебе не мешают эти кукольники? – спросила я.
– Не-а, – ответил Мишка, не отрываясь от экрана.
И правда, вскоре и я как-то привыкла и перестала обращать внимание на кукольников. А их было, повторю, по три на каждого персонажа. Царь обезьян совершил головокружительный кульбит с копьем, и Мишка засмеялся.
В какой-то момент путешественники вошли в заросли колючек, и здесь монах потерялся и оказался перед входом в храм. В этом храме его окружили монахи, читающие стихи, распевающие песни. Потом пришла фея и принялась соблазнять монаха-путешественника. Но Мишка ей поверил. А я сразу догадалась о ее истинных намерениях: околдовать монаха, пленить его…