– Пер-си-ко-вая фея, – прочел Мишка субтитры. – Так ее зовут?
– О, это еще тот фрукт, – сказала я.
Мишка оглянулся на меня.
– Она же его заманивает в сети, – сказала я.
Мишка не поверил.
– Да ну.
Но тут наконец появились спутники монаха, и оборотни испугались, храм исчез, и они куда-то попрятались вместе с этой феей. Монах недоумевал, как и Мишка. Хлопал глазами, вертел головой. И тут царь обезьян выхватил меч и бросился к стоявшим поблизости деревьям, взмахнул своим оружием, и деревья заголосили, а на их стволах появилась кровь. Вскрикнул и Мишка. Ему жаль было деревьев. Но царь обезьян его успокоил, сказав, что это демоны превратились в деревья. И он ударил мечом по последнему деревцу в розовых цветах. Наверное, это и была Персиковая фея. И цветы осыпались, потекла кровь, послышались женские стоны, переходящие в рычание.
Так монах был спасен.
Но впереди их ожидали новые испытания. Одну реку злодеи-оборотни покрыли льдом. И монах, радуясь переправе, ступил на лед да и провалился в подводное царство. Тут же на него накинулись злодейского вида рыбы. Монах сумел оседлать одну, и она его помчала по всему подводному царству.
– О-ё! – воскликнул Мишка. – Зря старик ушел на рыбалку. Ему бы это понравилось!
– Он предпочитает других фей Персикового источника, – сказала я, вспомнив рассказ Лиена.
Тут первая часть окончилась, и я рассказала Мишке про Персиковый источник, про рыбака, побывавшего там, в стране блаженных.
Мишка слушал внимательно.
– Оё, – сказал. – Так это река Энгдекит, видно, была. По ней только шаманы плавают. А этот рыбак шаман?
– Да нет, простой рыбак был. И потом один корейский художник этот Персиковый сад нарисовал.
– Так нарисуй и ты! – воскликнул Мишка.
– Зачем? – подражая ему, ответила я.
Встала и сходила за журналом, который мне принес Лиен, когда я сказала ему о тщетных попытках найти репродукцию в библиотеках Иркутска. И там была фоторепродукция свитка Ан Гёна. Увы, черно-белая. Но Мишке она понравилась. Он тщательно ее рассматривал. Я говорила, что вот те деревья, которые как будто повисли в горах среди скал, и есть Персиковый сад. На самом деле они розовые, как наш багульник. Мишка кивал, шевелил губами, водил пальцем с грязным длинным ногтем.
– Китайский? – спросил он о журнале.
– Это мне Лиен дал.
– А, корейский.
– Нет, японский. Картина у них.
– А чья она?
– Ан Гён, что ее написал, кореец вообще-то. Но японцы сперли картину, наверное в шестнадцатом веке, когда пошли на Корею войной. Представляешь, Лиен, будучи юнцом, мечтал ее похитить и вернуть на родину. Для этого и в университет поступил. В Японию.
Глаза Мишки расширились.
– Вернул?
– Нет, ты что. Тогда бы он разве здесь прозябал? Был бы национальным героем. Это ведь корейская реликвия. А японцы объявили, что это их национальное сокровище.
Мишка потер переносицу.
– Этот дом он купил? Для отца?
– Да.
– Зачем говоришь, что прозябает?
– Ну, тогда бы он жил не в заштатном Иркутске, а в Сеуле, например. Сеул – столица.
– Какой страны?
– Да Кореи!
– А я слышал, там-то они и прозябают, ага, – сказал Мишка.
Я засмеялась:
– Нет, речь про Южную Корею. Их же две Кореи.
– Небесная и земная? – спросил Мишка. – Южная земная?
– Ха-ха!.. Нет уж, скорее Северная… или даже подземная. А Южная земная. А небесная как раз вон, у Ан Гёна.
Мишка снова обратился к фотографии.
– Что же у них, шамана совсем нет сильного? Отправиться за картинкой в Японию? – спросил Мишка, лукаво глядя на меня.
Или мне показалось, что лукаво? Я потрепала его по затылку:
– Вот ты и отправься!.. Где твое изделие с обечайкой из лиственницы? Покажи.
– Ты как станешь снова «Семь лучей» рисовать, – сказал Мишка, – так я и достану. Пока не надо, ага.
– Ну, – ответила я, – я… я… не знаю, Мишка. Трудно снова за это браться.
– Зачем зарезала картинку-то?
– Ничего я не резала! Сожгла.
Мишка молчал, снова рассматривая репродукцию.
– Почему ты говоришь, что зарезала? – спросила я с напряжением.
– Так ты кого-то туда пририсовала, – проговорил он, водя ногтем по картине.
– Куда я пририсовала?
– К «Семи лучам».
– Ты что, сдурел там в своей тайге?
Мишка не смотрел на меня, молчал.
– Мишка, – позвала я.
– Он приходил, – сказал Мишка.
Я опешила.
– Кто? Куда?
– В зимовьюшку, ага, – ответил Мишка. – Хуларин.
Я в досаде поморщилась.
– Опять твои демоны-бесы.
– Не, зачем. Добрый. Чистый, хоть и хуларин.
Мои губы начали почему-то дрожать. Я не смотрела на Мишку.
– Да, внизу здесь река, – сказал Мишка, проводя ногтем под скалами на репродукции.
– Какой же ты грязный! – выпалила я. – Ногти как у… лохматого! Надо в баню идти.
– Не, я здесь помоюсь, ведро воды согрей.
– Это раньше можно было здесь. А теперь же тут хозяином Чой Сок.
– Хороший амака. Рыбак. Не будет ругаться. Он мне про свой остров говорил. Тебя хвалил. Сына. – Мишка смотрел на меня, вытягивая руку и трогая мои волосы. – Еще бы, ты мне в горах снилась…
Я отодвинулась. Но Мишка тянулся за мной. И в следующий миг уже припал к моим бедрам, целуя живот сквозь ткань, бормоча: ая, ая, ая… Что значит: хорошо…
– Миша, сейчас вернется старик.
– Нет, зачем, ага, не вернется.
– Не будет клева и вернется. Не надо…
Но он обхватывал мою талию, гладил, мычал. Глаза его были закрыты. Настоящий безумец.
– Мишка… правда… Мне нельзя, – сказала я.
– Зачем? Ерунда, мы уже делали, ая, ая.
– Да пойми ты! Мне будет больно! Перестань!
– Как?
Мишка изумленно смотрел снизу на меня.
– Да так, – сказала я, отталкивая его и вставая, уходя прочь.
Мишка помрачнел. Долго молчал. Потом спросил про Кита.
– Я тебе сказала, он в командировке, – ответила я.
– Наверно, скучает, ага? – спросил Мишка.
– Откуда я знаю.
– Он и там, на Ките, скучал. Кит на Ките.
Я промолчала.
– А ты? – спросил Мишка.
Я молчала.
– Скучала? – не отставал Мишка.
– Ой, Мишка, ну чего ты пристал со своим Китом? Я по всем вам скучала.
– А по кому больше? – допытывался Мишка.
– Отстань, – сказала я.
– Нет, скажи.
– Вот как с бубном споешь, так и скажу.
– Скажешь?
– Да!
В сумерках вернулся Чой Сок. С рыбой. Мишка подошел и заглянул в его кошелку. Понюхал.
– В Ангаре рыба бензином припахивает, – сказал.
– А я не чувствую, – ответил старик.
– Давайте, амака, почищу, – сказал Мишка.
И старик ему разрешил чистить рыбу, а мне не разрешал.
– Тогда и жарь по-своему, – сказал Чой Сок.
Мишка посмотрел на него.
– Ая, амака.
И, почистив и выпотрошив, рыбу, он развел огонь в печи. Протопил, потом вымел угли в ведро, походил в сенях, пошарил и вернулся со старой какой-то решеткой, наверное от холодильника. Поместил ее в печь, а сверху разложил рыбу, присолил ее, посыпал перцем и закрыл дверцу. Старик наблюдал за ним.
– И все?
– Ага, амака, – отозвался Мишка. – Утром будет готова. Вы на реку не убегайте, покушаем.
И действительно, утром Мишка выставил на стол золотистую рыбу.
– О, – сказал старик.
И я впервые увидела на его смуглом лице такое удивление.
– Это ваш, тунгусский обычай? – спросил он, отпробовав рыбы и облизывая пальцы.
– Не-а, – с улыбкой ответил Мишка. – Пекарь один показал. Русский. Он геологом работал, потом пекарем. Знал печку, все ее хитрости, ага.
Эта рыба мне очень понравилась. И я виновато посматривала на старика, но оторваться не могла, все дочиста съела.
После завтрака я засобиралась на работу, а старик хотел идти на Ангару, но Мишка предложил ему посидеть посмотреть телевизор, мол, погода плохая, чего там мокнуть.
На улице накрапывал дождик, но было тепло, хорошо. Мне не терпелось позаниматься с детьми и скорее вернуться и взяться за «Семь лучей». Что же выйдет?
Старик днем собирался пойти получать пенсию, он сам ходил. И дома я застала одного Мишку. Лицо его так и сияло.
– Давай, – сказал он, – рисуй «Семь лучей», ага.
– А ты… – начала я.
– Уже попел, – сказал Мишка.
– Жаль, я не видела, не слышала.
– Еще узнаешь.
И я, наскоро перехватив чего-то, сбив аппетит, взялась за кисти, развела краски. Мишка настоял, чтобы я писала без подготовки, без эскизов, наживую.
И я начала. Как будто бросилась в ледяную купель. В Байкал. У нас дома на острове баня стояла прямо на берегу, и от нее папа подвел к самому морю мостки, напаришься и с разбегу бултых! Мама боялась, а я бегала и прыгала прямо в волны. И вылезала пьяная, на четвереньках, а волна еще мне по попе наддавала.
И сейчас я тоже ощутила какой-то хмель.
Умброй я нанесла мазки земли. Нет, надо было добавить серой, каменистой, это же Ольхон.
– Делай, как будто она из-под ног убегает, – сказал Мишка. – А ты падаешь, падаешь назад, того и гляди ударишься затылком, ага.
И я наносила мазки именно так, как он говорил. И в самом деле, чувствовала, как земля подо мной будто движется, ускользает.
– Делай, чтобы земля туда уходила, за горизонт ныряла, – говорил Мишка и показывал рукой ныряющую землю. – Как рыба. Один мазок – рыба земли, другой мазок…
Мишка ходил вокруг меня беспокойно. Его беспокойство передавалось и мне. Это меня раздражало, но и возбуждало во мне что-то. Мишка в конце концов не выдержал и начал напевать:
Дэвэ-дэвэ! Охру дайте!
Отправимся за охрой в чащу!
Красить охрой будем,
На раскрашивание приходите!
Красной охрой
Красить приходите!
И я невольно добавляла красного цвета. Земля начинала цвести солнцем.
– А два дерева, кедр и лиственница, как ракеты пусть рвутся из всех сил вверх, вверх! Там, справа, – говорил Мишка.