– Недавно. Ну лет пять, что ли, назад.
– Зачем туда пошел?
– Ну их вообще-то геологи обнаружили. А потом он приехал.
– Так сколько они одни жили?
– Не знаю, считай. Лет сорок, наверное.
Мишка удовлетворенно кивнул.
– Ая.
– Что же хорошего?
– Так сорок лет можно одному жить. И у них же, значит, не было ни пуль, ни пороха, ни ружья? Видно, самоловы ставили, ямы копали на зверя, рыбу ловили.
– Зато потом почти все перемерли, как с людьми столкнулись.
– Зачем?
– Не было у них им-му-ни-те-та! Ну, сопротивляемости простым болезням, гриппу там.
– Город и есть столица болезней, – сказал Мишка.
– Ну а оленные трубы в костеле? – напомнила я.
– Сам наверчу из бересты, буду дуть! – засмеялся Мишка.
Так мы говорили… Уже совсем темно было, поздно. Я забеспокоилась о старике.
– Я же говорил ему, совсем не ходи, амака, на Ангару, дурная она. И я его видел, идет, а там цветы растут вокруг… И все повялые, ага.
– Где ты его видел?
– А вот когда пел на «Семь лучей», стучал в бубен.
– Что это такое ты говоришь?
– Ага, так было.
– Почему же ты не удержал его?
– Да сам толком не знал. Будто пятно какое было. А тут – сдернуло.
– Нет, это, наверное, ерунда. Наверное, он куда-нибудь пошел. К сыну. Или к кому еще.
Мишка встал и начал собираться.
– Куда ты?
– Искать.
Мне стало страшно оставаться одной, и я тоже заспешила одеваться.
Мы вышли, я стала запирать дверь, но подумала, что у старика, вероятно, и ключа нет с собой.
– Запирай, – сказал Мишка. – Не придет амака. Совсем не придет.
– Да что ты такое городишь!
По Ангаре дул какой-то черный ветер. Где-то выла собака. Слышен был гул и шум города. Пахло гарью, рекой. Ангара в темноте всхлипывала тяжко. Мы шли берегом. Прошли всю улицу. Нигде не увидели старика. Вернулись и стали ждать. В полночь я решила звонить Лиену. Мы снова пошли к ближайшей уличной телефонной будке. Ответила жена Лиена. Я ей сразу все сказала, спросила, не у них ли Чой Сок. Ну или по-русски Роберт Савельевич. Наташа отвечала неприязненно. Ей, видимо, что-то уже наговорили про меня. Или она зла была со сна. Нет, старика у них не было. Она бросила трубку. Я подождала и снова позвонила. На этот раз ответил Лиен. Я ему сказала то же самое. Он попросил перезвонить через минуту. Я выждала целых пять минут и снова позвонила. И сразу услышала радостный голос Лиена. Все было в порядке. Его отец просто зашел в гости к одному товарищу, у него и заночевал. Мы простились. Я обернулась к Мишке. Он стоял на улице и ничего не слышал, озирался по сторонам, как настоящий преступник. Я вышла и засмеялась.
– Ох, Мишка! Не пугай меня больше своими страшилками! Наврал тебе твой лиственничный бубен.
Мишка смотрел на меня. Я выдала ему новость. Мишка пожал плечами…
– Кабарга, – говорит, – врет, что ли, ага?
Тут я узнала, что на бубен пошла живая кабарга. Мишка убил ее еще в первую охоту в угодьях Виталика.
– Может, не в тех горах надо было ее добывать, – рассуждал Мишка. – Да и не с той лиственницы рубить обечайку.
Я снова засмеялась.
– Ну и ну! Тут радоваться надо, а он в трауре по своей погремушке.
Мишка шел, бормотал себе что-то под нос… Зато спали мы крепко. Утром перед завтраком я взглянула на «Семь лучей» со страхом. Уж не придумала ли я все? Уж не обманул ли меня Мишка, как Морозко в сказке обманул ту дурочку рыжую, насовав ей в сундук вместо сокровищ воронья и усадив в сани, запряженные свиньями?
Я смотрела на картину и не знала, что подумать. Проверить решила на Французе. Он ведь видел первый вариант, и тот не произвел на него никакого впечатления. Из клуба я позвонила ему и договорилась о встрече.
Дома я застала одного Чой Сока.
– Что же вы, Роберт Савельевич, нас не предупредили? – стала я выговаривать ему.
Старик лишь щурился, смотрел на меня с пониманием. Мишки дома не было. Я быстро напилась холодного чая с печеньем, завернула «Семь лучей» и отправилась на тот берег к Французу. Но пришла чуть раньше. В аудитории сидели студенты. Лишь заглянула и закрыла дверь. Но вскоре дверь открылась, и какой-то паренек попросил меня войти. Я зашла.
– Это наша бывшая студентка Лидия Диодорова! – провозгласил с шиком Француз. – Лидочка, пожалуйста, подойдите ближе, еще ближе, как говаривал персонаж Редьярда Киплинга. Но, в отличие от него, я вас не съем. Да и на бандерложку вы уж никак не похожи!
Француз любил рискованные шуточки, чем и вызывал всегда живое внимание аудитории.
– Лидия Диодорова в последнее время посвятила себя исследованию мифологического мира своих предков. И очень правильно! Может быть, вы, юноши и девушки, сейчас видите нашего Тыко Вылку. Или, скорее, Фриду Кало. Буквально за какой-то год после окончания нашего училища Лида, резко пойдя вверх по этой волшебной, так сказать, горе, достигла удивительных результатов.
Я совершенно не была готова к такому повороту и не знала, что говорить, куда девать глаза. Да я хотела провалиться вместе со своей картиной. Ведь Француз еще не видел даже, что я ему принесла. А уже рассыпался. Может, он хотел меня высечь прилюдно? Я краснела, чувствуя, как бисеринки пота скатываются по лбу.
– Ну-с, чем вы сегодня нас порадуете? – спрашивал Француз, поглаживая усы.
Он взял из моих рук картину, развернул ее, посмотрел… Аудитория молчала. Я физически ощущала на себе эти взгляды. Я взглянула исподлобья на Француза, на его лицо в оспинах, внимательные и всегда слегка глумливые глаза, на длинные курчавые светлые замасленные волосы, на его знаменитый цветной платок под воротником рубашки и пиджаком песочного цвета…
И тут он бросил быстрый взгляд на меня.
– Это та же картина? Переделанная?
– Я ее переписала заново, – тихо ответила я.
– Как называется?
– «Семь лучей», – уже едва слышно проговорила я, с трудом шевеля холодными губами.
Француз окинул взглядом аудиторию.
– Друзья… – Он прочистил горло и продолжал: – Друзья, можете сами убедиться, что я ничуть не преувеличивал.
И с этими словами он повернул картину к аудитории. Та молча рассматривала мои «Семь лучей». Наконец один белобрысый парень встал и подошел, присматриваясь. За ним, видя, что преподаватель не возражает, начали подходить и другие. Послышался шум отодвигаемых стульев, шарканье, кашель. Вскоре перед моей картиной стояла толпа.
– Ну все, все, хватит. Садитесь. А вы, Лида, уж поведайте нам, что все это значит? Где это? Что за потрясающее место, над которым может разливаться такой живительный свет?
Путаясь, заикаясь, я рассказала, что это остров Ольхон, что там прошло мое детство…
– Все ясно! – воскликнул Француз. – Летом туда и поедем на пленэр! Ловить семь птиц света!
Домой я возвращалась совершенно одуревшая, охмеленная. Это была моя первая выставка! Кстати, Француз потом, в кабинете уже, заговорил и о настоящей небольшой выставке в стенах училища. «Семь лучей» он просил оставить для показа коллегам, но я отказалась, теперь уже по-настоящему ценя свою мазню. Тем более эта картина была мне особенно памятна и дорога. Мысленно я посвятила ее Хуларину, Красному Человечку. И мне уже начинало казаться, что его-то я принесла в жертву этой картине.
Мишка был дома. Оказывается, он ходил на рынок разведать насчет продажи шкурок и покупки ружья. Они смотрели с Чой Соком «Путешествие на запад», а я на них уже смотрела, как на персонажей спектакля. Мне все казалось странным, необычным, волшебным. Моя жизнь походила на какой-то затейливый узор. И это все мне дарило творчество. Дарил Мишка.
Утром перед завтраком я сказала Мишке, чтобы он не относил сразу все шкурки, надо быть осторожным на черном рынке. И лучше, может быть, сдать в госприемку через Виталика? Мишка засмеялся. Шкурка соболя на черном рынке стоила двести рублей, а государство платило в лучшем случае сто. За эти деньги можно купить ружье и кучу пороха, гильз.
Мишка меня не слушался. С нами завтракал и старик, но пищу он сам себе готовил.
После завтрака мы вышли с Мишкой вместе. Я отправилась в детский клуб, а он на базар. Все во мне пело и плясало. Я готова была расцеловать всех моих ребятишек, рисующих с высунутыми от усердия язычками, пыхтящих и надувающих щеки. Мне мерещились большие города, выставки. Это уж так, чего тут скрывать. И не терпелось поскорее вернуться и взяться за кисти.
Мишке и в самом деле посчастливилось сбыть шкурку за сто семьдесят рублей. И тут же договориться о покупке ружья, пороха, гильз, свинца. Через два дня он притащил это ружье. Это был ИЖ, а дальше то ли цифра двадцать, то ли восемнадцать, не помню. Помню, и мой папа нахваливал такое ружье, мол, очень удобное, недорогое, не выстрелит при не полностью закрытом ружье, там какая-то система блокировки. И при осечке не надо открывать снова ружье, просто снова взвести курок. И при падении оно не выстрелит, потому что предохранитель надежный, даже если курок взведен. Это же говорил и Мишка, поглаживая любовно приклад купленного ружья. Старика дома не было, ушел куда-то. Я смотрела с неприязнью на покупку Мишки. Ружье – это инструмент свободы. Слышала от одного папиного русского друга, охотника-любителя. Он все мечтал оторваться от цивилизации и уйти жить в тайгу. Но не уходил почему-то. То ли инструмент был все же плохонький, то ли не так уж ему была она нужна, свобода.
Но сейчас я была с ним полностью согласна. Когда Мишка наберет все, что ему нужно, он улизнет, как тот угорь-царь из лап обезьяны… Но неужели… неужели он не любит совсем свою обезьяну?
– Не налюбуешься, – сказала я.
Мишка мельком глянул на меня и снова обратился к ружью. А я тем временем писала новую вещь, «Мать-олениху». Она пришла из песни Мишки.
– Я рисую оленя, – снова подала голос я, – а ты тут крутишься с ружьем.
Наконец Мишка услышал меня и подошел, взглянул на холст.
– Ая, – сказал он. – Только рисуй ее не белой.