Мы с Мишкой засмеялись.
– А китов вы, амака, потом, когда уехали на остров и рыбачили, видали? – спросил Мишка.
– Постоянно, – сказал старик, устремляя взгляд куда-то, и его темные глаза стали немного голубоватыми, что ли.
Он рассказывал о встречах с китами в море и в океане. Там обитали серые и гренландские киты. Гренландский весит сто тонн и живет до двухсот лет, утверждал старик. Серый поменьше и живет, и весит. Зимует и плодится у Америки, а жир нагуливать приплывает к русским берегам. Старик не раз видел, как этот кит оставался на отмели во время отлива, лежал, как будто нежась на нежарком солнышке, обсыхал, и ничего с ним не происходило, с отливом он всплескивал хвостом, взбивая волну грязи, песка, водорослей и ракушек, и уходил восвояси. Вообще-то кормится он на большой глубине, роет мордой грунт, засасывает сквозь ус всяких червей, моллюсков, губок. Он правша, как и люди. Всегда накреняется на правый бок. Потому у него справа вся морда в шрамах, а ус истерт и потрепан.
– Что ж, ему солнце надо, ага? – спросил Мишка.
– Нет, – ответил старик. – На отмели их загоняют касатки, акулы. А то и просто вши.
– Вши? – удивился Мишка.
– Да, – сказал старик. – Вши да рачки, они вырывают в коже норки. И тогда кит заходит в лагуны с пресной водой, а та их убивает. Или просто трется на отмели шкурой, счищая всю дрянь в прибойной волне.
– О-ё! – воскликнул Мишка и почесался. – Не хотел бы я быть китом.
Я быстро на него взглянула, отвела глаза…
– А об Ираиндя-земле вы, амака, там не слыхали?
– Нет, – сказал старик. – А где такая?
– Где-то там, на восходе солнца. Мне бабушка про нее пела. Ее вон Лида нарисовала. Покажи.
Я принесла холст. Старик надел очки в большой толстой черепаховой оправе и воззрился на мои «Семь лучей».
– Как будто там бегут семь огненных собак, – сказал наконец старик, – несут свет царю страны тьмы Камак нара. Есть у нас такая сказка.
– Как ваша спина? – спросила я. – Давайте натру мазью.
– Не надо, я сам, – сказал старик. – Зачем о старика мараться.
На следующий день ко мне в клуб пришла тетя Мэнрэк и сказала, что старики уже все знают и ждут нас. Про Мишку ничего им рассказывать не надо. А то ведь, если Мишку схватят, – а рано или поздно это произойдет, – всем придется отвечать за укрывательство. Поэтому надо вообще Мишку подговорить, чтобы он не сознавался ни в чем. Мол, никто ничего и не знал, всех он обманывал. Мы же не обязаны знать про его делишки. Говорил, например, что бросил работу, поругался с начальством.
– Постой, тетя! – воскликнула я. – Вспомнила! Кит, то есть Сережа, говорил, что его вообще хотели в ЛТП упечь за пьянство в заповеднике.
– Кого?
– Да Мишку же!
Тетя всплеснула руками.
– Что же ты молчала?!
– Да вот, только и пришло в голову. Точно, говорил, хотели отправить в лечебно-трудовой профилакторий на принудительное излечение от пьянства. Хотя он и сам уже излечился.
Тетя взглянула на меня своими раскосыми быстрыми черными глазами.
– И ни-ни?
Я крутанула головой.
– Ни-ни, тетя.
– Ну и ну, – сказала она, качая головой. – Есть в нем, конечно, что-то такое.
– Тетя, а какие песни он поет! Они в тайгу с Сергеем за бубном ходили.
Тетя глядела на меня.
– И что, он бьет?
– Да.
– Шаманы-то все перемерли, а которые и могут камлать, помалкивают, таятся еще… Может, в нашем это проснулось? Если прабабка была Шемагирка.
– Да, тетя! – ответила я и сболтнула, что он мне точно помогает – картины писать, без него ничего не получается.
Тетя удивилась еще сильнее, стала расспрашивать. И заключила:
– Э-э, Лида, тебе с ним надо и вправду жизнь сплетать, как две пряди в косу. Но как же его выручить? Где взять паспорт? Так бы вы куда-нибудь уехали подальше, да? Да и жили бы себе. Надо думать. У меня есть старые знакомства. Да, может, и у Виталия моего… Ладно, как говорится, утро вечера мудрее. Еще придумаем.
И мы на том распрощались с любимой тетей Серебро.
«Чайку» я дописала. Она получилась живой, трепещущей, в кляксах цветной такой вот крови, что ли, кричащая, страдающая… Мишка посмотрел и ничего не сказал. Я оглянулась, поймала его взгляд. Мишка хмурился.
– Что ничего не скажешь? – спросила я с вызовом. – Живая она?
Мишка неохотно кивнул.
– Ага. Кричит, бьется. Только… непонятно, – сказал Мишка.
– Что тебе не понятно?! – возмутилась я.
– Все, – сказал Мишка. – Чего она так перемазалась? Что это? Масло? Керосин?
– Это, Мишка, автопортрет.
– Чей портрет? – не понял он.
– Мой!
– Тво-о-й? О-ё, – удивился Мишка, но тут же кивнул: – Ая. Тогда нарисуй солнце.
– Зачем?
– Нарисуй таким, как эта штука, – посоветовал он, указывая на палитру.
Я глядела на него, как на полного идиота. Так-то величать его мне и хотелось… Но вдруг что-то и до меня начало доходить. Хм, а ведь… ведь в этом что-то есть…
– Можно попробовать, – сдержанно сказала я.
Мишка удовлетворенно кивал. Я ему поведала про наш разговор с тетей Мэнрэк. И приврала немного, чтобы покрепче привязать: мол, Виталик уже обещал выправить Мишке паспорт, у него есть связи. Как и у тети, переколовшей здесь весь Иркутск. За что ее любили – рука легкая.
А на самом деле тетиной помощи я боялась, особенно помощи ее Виталика. Она сказала, что с ним охотился кто-то из прокуратуры… И что, если он действительно начнет хлопотать? Тут и выяснится, что Мишка-то ни в чем не виновен, свободен, свободен… Боялась я и неожиданного приезда Кита. Поэтому заторопилась с переездом к родителям Мэнрэк, моим двоюродным дедушке и бабушке.
Но нам помешал старик. Чой Сок. Он ушел утром на рыбалку, мы собирали вещи, складывали все в рюкзак и в два чемодана, потом ждали его к прощальному обеду. Но старик опаздывал… А потом вдруг в дверь заколотили, я кинулась открывать и сразу увидела растрепанного мужика с бородой.
– Это же ваш дед? Кореец? – басом ревел он. – Савелич?
– Да… – холодея, отозвалась я.
Мужик скрестил резко руки на широкой груди, задрал вверх бородищу и рявкнул:
– Все, матушка! Кранты! Утоп.
Почему-то назвал меня матушкой, пьяный, что ли… Из-за моей спины выглядывал Мишка.
– Там лежит! – прорычал мужик. – Мы его забагрили. А куды?.. Все, мля. Баста. Перекрыло ему кислород. Видать, сердце не выдержало. Она же ишшо холодная, Ангара.
Мы с Мишкой стояли как истуканы, вмиг утратив все способности: думать, говорить, двигаться…
– Это ишшо Симоновская девчонка усекла, а так бы уташшило вашего деда корейского, ишши после, ныряй водолазами, забрасывай сеть… Хотели ее послать до вас, так она, бедная, в судорогах вдруг забилась сама, ровно утопленница. Надо звонить, сообщать, давайте. Он там. – Мужик махнул рукой в сторону Ангары. – Пошли со мной ты, парень. А ты, матушка, давай звони беги.
Какая я ему матушка, переклинило мужика-то… А с виду такой громовой, страшный, лохматый.
И мне пришлось и вправду бежать в телефонную будку. Да кто-то там оторвал телефон, только шнур и болтался, как толстая жила… А где другая будка? Я кинулась в ближайший дом. Меня встретила старуха. Выслушала и сказала, что будка на другой улице, далёко. Я уже было рванулась туда, но вдруг меня окликнули из этого же дома, молодая женщина с яркой родинкой на щеке, в растянутой кофте, с распущенными густыми волосами.
– Эй, постойте! Сюда, сюда! А ты что, совсем сдурела? – накинулась она на бабку. – Идите, у нас же телефон есть.
Бабка что-то злобно заворчала и ушла. Молодая женщина провела меня в дом. Мы остановились перед столиком с телефоном.
– Звоните.
Я растерянно посмотрела на нее. По моим щекам сбегали слезы.
– К-кому?.. – заикаясь и кашляя, как если бы сама нахлебалась холодной мутной речной воды, спросила я.
– Давайте я позвоню. Надо прежде всего «скорую» вызвать.
И она вызвала «скорую», потом милицию. И я уже не помню, кто сообщил Лиену или его Наталье страшную весть, я или эта женщина в очках с толстыми стеклами.
И скоро в доме толпились какие-то люди. И почему-то кот соседский Хо все путался под ногами, хотя до этого он никогда не входил в дом. Среди гражданских были и два милиционера. Я искала Мишку, но тот исчез и не появлялся.
Чой Сока, Роберта Савельевича, сначала хотели похоронить на Радищевском кладбище, но Лиен вовремя спохватился: там захоронены почти полтысячи японских военнопленных, – старику это, конечно, не понравилось бы. И тогда его похоронили на Александровском кладбище. Все же неприязнь к Стране восходящего солнца у этой семьи была непреходящей. Я была на похоронах без Мишки, он боялся милиции и вообще говорил, что уже проводил старика.
Лиен попросил меня пока не съезжать, я не стала перечить омраченному горем человеку.
Он приехал к нам несколько дней спустя. Один. Мы сели за стол помянуть старика. Лиен достал из пакета бутылку вина, конфеты, копченую колбасу, лимоны. Мишка выпить отказался. Лиен, впрочем, не удивился, как остальные. А я попыталась сгладить неприятное впечатление от отказа и пустилась в объяснения. Ведь Мишка и в похоронах не участвовал. Понятно, что чужой человек, но все-таки некоторое время мы жили вместе, и они ходили со стариком на реку и смотрели телевизор, покуривали на крыльце.
– Да, все правильно, – одобрил Лиен Мишкин отказ от спиртного.
Так что вином старика поминали мы вдвоем с Лиеном.
Лиен вздыхал.
– Отец хотел побывать на острове, а самой заветной его мечтой была поездка на родину. На остров я собирался свозить его этим летом. Мне и самому интересно увидеть места детства, ставшие для меня родными. А вот в Корею съездить сложнее, почти невозможно… Так старик и не увидел своей реки Кымган в горах Собэк с вечнозелеными лесами…
– Это какие деревья – кедр, елка? – заинтересовался Мишка.
– Магнолия, дуб… бумажное дерево…
– Бумажное? – переспросил Мишка. – Дерево-книжка?