Ии-иии-иии,
Отец, мать, нет – я молодая девушка,
Сердце мое знает – вы хотите
Меня старому мужчине отдать.
Не любя. Не пойду.
Ии-иии-иии,
Не сердитесь на меня,
Не ругайте меня.
Для хорошей жизни расту я,
Пусть он и не думает обо мне.
Молодая девушка-эвенкийка, ии-ии…
Ии-иии-иии,
Ии-иии-иии,
За любимого мною
Моего ровесника должна я пойти.
Ии-иии-иии.
Песчаная Баба спрашивает: ты же омолги, парень, зачем так поешь? Я отвечаю ей: ага, омолги, энекэ. Но я не за себя пою. А за кого? За одну хунатвэ, девушку. А зачем про нее поешь? Ты же старика везешь, омолги? Не знаю, отвечаю. Ты просила спеть, эта песня мне на ум пришла. Сама-то девушка не споет. Спой другую, она говорит. Я запел:
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
Я у злого человека, трудно,
Охотясь, жил.
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
На горочку взбираюсь гольцовую,
Забравшись, осматриваюсь.
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
Вспомнив, вниз по склону бегу.
Моего покойного отца берестяная лодочка,
В тальниках спрятанная, должна быть.
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
«Когда-нибудь ребенок мой найдет,
На волнах качающуюся», – говоря спрятал.
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
К ней подбежав, тяну.
На воду спускаю.
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
Из березового дерева сделанным веслом начинаю грести
Туда-сюда.
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
Волна поднимается высоко.
Чуть-чуть виднеется свет
Золотых лучей солнца.
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
До них мне не доехать –
Золотыми лучами солнечными
День должен засветиться.
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
И с этих пор для хорошего ребенка
Светлая жизнь настанет…
И-хи-и-и-и-и,
И-хим-и-хим-и.
Баба Песчаная головой качает: хорошая песня, говорит, но зачем ты ее поешь? Она же песня анадяканмэ, сироты? Я ей отвечаю, что родители мои и утонули, когда поплыли на моторке на свадьбу к дядьке Иннокентию на тот берег. Песчаная Баба головой качает. Спой еще, говорит. Запел я снова:
Бабушка, стоящая у входа,
В Доме Песка на море,
С разбитыми стеклами,
Железной ржавой кроватью,
С погребенными цветами,
Книжками, куклами,
Нашими снами.
Двух мальчиков и двух девочек приютившая,
Укажи мне дорогу к чужому морю,
Где плавают киты больше нерпы,
И ветер срывает пену,
Деревья ломает, как кости,
Носит их по океану,
Бездонному океану смерти.
Так это ты был у меня в гостях? – она у меня спрашивает. Похвалила мою песню и научила, как понять первую. Сказала, что девушка та – оми, душа человека. И она не хочет замуж за старика, что владеет кораблем мертвых. Не здесь ее место. Набрала в доме особенного белого песка и дала мне, велела нести на корабль, отдать там, тогда и вернут старика. А то и сами отвезут к устью. И я повернул лодчонку обратно, стал грести и скоро увидел корабль, весь в сосульках. А как подняться по трапу? Песочек Песчаной Бабы у меня, кричу. Они мне тогда пустую бутылку на веревке спустили, пересыпал я туда песок, а он так и сверкает, переливается. Серебро, наверно, было, ага. Тогда они мне обратно старика вернули. И мы поплыли дальше. Один матрос с такими яркими глазами, что синели, пыхали сквозь ледяные ресницы, звал меня на корабль, обещая довезти. Но я побоялся идти с ними. Мертвые они, а я еще жив. И мы пошли на своей лодчонке дальше по спокойному морю. А на корабле запели:
Пробьет победы час, придет конец походам.
Но прежде чем уйти к домам своим родным,
В честь нашего Вождя, в честь нашего народа
Мы радостный салют в победный час дадим!
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из тысяч грозных батарей
…огонь! Огонь!
– Ага, я помню, – продолжал Мишка, – мне о них рассказывал фотограф на Ольхоне, Адам Георгиевич, они любили, как подопьют, эту песню петь… Море мы перешли и вошли в устье, стали подниматься по реке. Я сильно устал. К берегу причалил, старика хотел вывести, а он тоже как пьяный, голова падает, ноги подгибаются, и тогда я его в лодке оставил, лег на песке и заснул. Открыл глаза: никого. Нету лодки совсем, ага. Зачем спал? Ну, пошел берегом. Шел, шел. Смотрю мост через реку, большой. С одного конца будочка такая с фонарем. Я туда поднимаюсь. Тук-тук. Тук-тук. Тишина. Тук-тук. Хотел открыть. Заперто. Тогда прислонил ладони к лицу, прильнув к стеклу окошечка. Печка-буржуйка стоит. Нары, стол, стулья. А спиной к окошку сидит кто-то с белой седой головой. Да это же амака!
Я посмотрела исподлобья на Лиена. Каково ему это слушать? Зачем Мишка начал рассказывать? Но Лиен слушал внимательно, лицо его было спокойно, только в глазах темнело горе.
Мишка продолжал:
– Амака! – зову. Амака! Он не слышит. Амака! Подобрал камень и разбил стекло. Все стекло выбил. Полез в окошко, оказался внутри. Амака! Тот обернулся наконец. И вдруг голос сзади. О бурхан![22] Зачем ты это сделал? Смотрю: за окном стоит какой-то мужик в брезентовом плаще. Бурят вроде, ага. Так как? – спрашиваю. Зачем закрыл старика? Зачем украл лодку? Давай выпускай нас, нам еще далеко. И верни лодку. Тот мне отвечает: ты еще мальчишка, щенок, зачем тащишь деда? Я отвечаю, что так надо, призванный я Шемагиркой, слыхал он о такой? Тот молчит, сопит широким коричневым носом, как конь. А где твой, говорит, бубен? А вот, отвечаю – и стучу в космическую свою пластину. Ну, говорит, давай спой. И я запел:
Кук! Кук! Ворон летит,
Дядя Ворон крыльями машет.
Пером скрипит:
«Крысп, крысп!»
А внизу олень хоркает:
«Хры! Хра! Хры! Хра!»
И синички там перекликаются:
«Цин! Дзинь! Цин! Дзинь!»
Лохматый тяжело шагает:
«Рхврывхрывва!»
А белка вверх по кедру:
«Цо-цо-цо-цо-цо!»
И заяц в кустах прыгает:
«Тлинь-тлинь-тлинь!»
Кабарожка мать зовет:
«Мек-мек-мек-мек!»
Дятел лесину выстукивает:
«Трык-тык-тык-тык!
«Трык-тык-тык-тык…»
И в речке резвятся рыбки:
«Плик-плик!»
Ветер в кронах гуляет:
«Пши-шшшш! Пши-шшшш!»
А дядя Ворон все летит
И только клюв поворачивает,
Слушает, смотрит.
Кук! Кук!
Бурят с коричневым широким носом вздохнул шумно, кивнул. Спрашивает: зачем красного паучка с восемью ножками поймать надо? Я думаю, вспоминаю, что мне рассказывала энекэ Катэ. Как заболеешь, говорю, то и лови паучка красного. Он: а дальше? Прижать две ножки, отвечаю, попросить отдать душу. Тот отдаст, убежит, оставив две ножки. Он спрашивает: и все? А я не помню, забыл совсем. Что же дальше, энекэ? – мысленно обращаюсь к бабушке. И вдруг гляжу, тот бурят нечаянно челюстью двигает. И я отвечаю: съесть! Он: ага! А сказать? Я совсем забыл. И он тогда подсказал: паук – отец мой, мать моя, бабушка моя, дедушка мой. Да, точно! Вспомнил! – крикнул я. Он кивнул, вздохнул и отпер дверь. Лодку, говорит, я себе беру как плату. Да и не сможешь ты на ней до соленого моря подняться. А как поедет рабочая чомка, я вас посажу. Доедешь до вокзала, а там пересядешь. И точно, стучит эта чомка, рабочий такой поезд, бурят его флажком тормозит, просит нас взять. Подсаживает старика, я сам забираюсь. И едем мы. Гляжу, к большому вокзалу подъезжаем. Машинист тормозит, и мы с дедушкой шагаем к вокзалу, я его поддерживаю, озираюсь. Кругом люди. А на нас никто не смотрит. Садимся на лавочке. Тут одна девочка нас замечает, такая с косичками, в синем платьице. Глядит во все глаза, даже перестает есть мороженое. Тянет за руку папу в шляпе и клетчатом костюмчике. Тот оглядывается, что-то бормочет. Тогда девочка идет к нам одна. С мороженого у нее падают сладкие капли: кап, кап, кап… Она подходит, глядит то на меня, то на дедушку. Вдруг протягивает мороженое. Амака ничего не говорит, не двигается. Только тоже на нее смотрит. А она все тянет мороженое. И тут: черно-серый вихрь перед нами! Ворона пролетела, схватила мороженое. Девочка рот так и разинула. А я засмеялся. Крикнул вороне вдогонку: кук! кук! Девочка заплакала и побежала к папе. Да тут поезд стучит. Не наш ли? Пошли мы к вагонам. Проводница в синей форме глядит ясными глазами. Говорю, нам с дедушкой надо к соленому морю. К какому? – спрашивает с улыбкой. Да к такому, где киты прыгают. Она смеется. Наверное, говорит, к Охотскому. Наш поезд туда и едет. Давайте ваши билеты. Я ей говорю, хунат, гудей неннени, нет у нас билетов. Она губки сложила, смотрит удивленно. Что такое вы говорите? Девушка, красавица-весна, я повторяю, нету у нас билетов. Гу-дей нен… – она повторяет. Гудей неннени, подсказываю. Красавица-весна. На каком же это наречии? – спрашивает. На эвенкийском. Так вы эвенки? Да, отвечаю. А вы, говорю, девушка-весна, как песня. Она: ой, я никогда не слышала ваших песен, спойте. Ну, я подумал, повспоминал, что пела энекэ, и сам запел такую песню: