Аксинья, желанная мне!
На мой лосиный кумалан
Когда сядешь?
Аксинья, желанная мне!
Когда же сядешь?
Аксинья, желанная мне!
Сюда приближайся как госпожа!
На мой лосиный кумалан
Садись, садись.
Подойдя, сядь
На расстеленный лосиный
Кумалан мой,
Аксинья, желанная мне!
Девушка смеется, глаза как синие звезды. Что же, спрашивает, ваших девушек по-русски зовут? Нет, зачем, бабушка говорила, это пел один мужик, потерявший женку, он высмотрел себе эту русскую Аксинью. И запел. А что такое кумалан? А, это коврик такой из лосиной шкуры, с рисунками всякими, на нем сидят в чуме. Ладно, сказала она, погодите немного, если не придут еще пассажиры, я вас усажу. И так и вышло, о-ё! Сели мы со стариком и поехали. Тадах-тадах! – стучали колеса. В окнах степи проплывали. Бурятия, ага. Сопки. Табуны лошадиные пасутся. В небе орлы кружат. А то тайга пошла. Мне так и хотелось спрыгнуть и уйти. Столько тайги! И там зверь ходит, птица летает. В реках рыба. Но поезд стучал и стучал, вперед к соленому морю рвался. А то останавливался, дышал тяжко, ждал на станциях. И к нам пришел один пассажир ночью, когда все спали, ага, храпели и ветры пускали. Это, говорит, мое место. Ладно, отвечаю, я уйду. И встал. Сел подле дедушки. Так мы и ехали до следующей станции. А там снова пассажир, говорит дедушке, чтобы вставал, это его место. И повел я дедушку в тамбур. Так мы и ехали, ага. Я спать боялся. А ну как опять просплю дедушку. Одё, нэлэму. И тут в тамбур входит мужчина в майке и трико покурить. Грузный, с зачесанными назад седыми длинными волосами. На плечах, руках татуировки. Курит, смотрит то на меня, то на дедушку. И вдруг говорит грубым своим голосом: куда когти рвете, кореша? Ну я отвечаю, что к морю, мол, ага. А чё тут кантуетесь? Ну мест нету, ага. Он докурил, бросил окурок на пол, махнул рукой: айда со мной. Мы пошли. Завернули в его отсек. Он указал на свободную полку, а сам сел напротив, потеснив спящего. Достал бутылку, хлеб, кусок колбасы. Мне велел пойти ополоснуть стаканы. А я боюсь дедушку оставлять. Нет, говорю, зачем? Он ухмыльнулся. Молоток, пацан, нечего в шестерках бегать, даже за огненную воду. И просто выплеснул из стаканов, наверное, остатки чая или сока под ноги и налил мне, дедушке и себе водки. Я сказал, что не пью, совсем. Он удивился: не употребляешь, чурка? Я, говорю, эвенк, а не чурка. Он ухмыляется. Да вижу, знаю, в тайге ваши в партиях каюрами ходили. Пей, говорит, тунгус, если наливают. Не-а, отвечаю, зачем? Ты в завязе? Я киваю. А батька? Или кто он тебе, дедуля? Эй, жмурик! – он зовет дедушку. Я за него отвечаю, что и он пить не станет. Тот удивляется: во, секта трезвенников, что ли? И сам выпивает. Закусывает, молчит тяжко. Потом второй стакан осушает. И вдруг говорит: а старый-то у тебя не тунгус, сбрехал ты, паря. Я молчу. А этот: отвечай, кто он по жизни был? Тогда я сказал, что кореец. Тот: я и вижу, не туда ты везешь жмурика. Ладно, пойдем покурим. Я, говорю, не пойду. И не куришь? Курю, отвечаю, но сейчас не буду. Он: тогда убирайся ко всем чертям отсюда со своим жмуриком, мне с вами такими в падлу ехать, свали быстро! Я встал, помог подняться дедушке, и мы пошли в тамбур обратно. А скоро и тот вышел, сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой железной. Смотрит нагло, ухмыляется. И говорит: на следующей станции я вас сдам. И вдруг распахивает дверь в ночь: прыгай! Холодный ветер ворвался в тамбур. Ты чего, кричу, закрой дверь! А он: прыгай! Смеется: боишься, тля?! Летать еще не обучился, гнида? Не знаешь песню такую? Какую?! – кричу. А он уже держит меня за шиворот, аж куртка моя трещит. Песню полета! А? Я зажмурился… И запел:
Дялихинче, рябчик!
Рябчик-рябчик, рябчик!
Руками – рябчик!
Плечами – рябчик!
Ногами – рябчик!
Коленями – рябчик!
Собрались – рябчик!
Взялись за руки – рябчик!
Рябчик-рябчик, рябчик!
Ребятишки – рябчик!
Полетели – рябчик!..
Так играла со мной бабушка, взмахивала руками – и я за нею. Мужик расхохотался. Ветер разбил его зачесанные волосы, и они трепались седоватыми крыльями. Ноздри вздувались. Он мне закричал: сучонок ощипанный ты еще! Какой рябчик? Тебе надо петь песню другую. И он хрипло громко заревел:
Все года, и века, и эпохи подряд
Все стремится к теплу от морозов и вьюг.
Почему ж эти птицы на север летят,
Если птицам положено только на юг?
Слава им не нужна и величие.
Вот под крыльями кончится лед,
И найдут они счастье птичее,
Как награду за дерзкий полет.
Я запомню, дядя, успел пообещать я, и он начал выталкивать меня, но я изловчился горностаем и ухватился за дедушку, и так мы выпали вдвоем, когда поезд грохотал по длинному мосту над водой, усеянной звездами… И мы полетели! Ая! Я видел реку звезд, горы, – значит, мы не падали, а летели. Можно путь держать во все стороны! Но силы мои кончались. И не летели мы уже, а падали. Ветер свистел в ушах… Вот ближе и ближе звезды… Плюх! И мы упали в реку. Она нас назад снесла, мимо того моста с бурятом в будке, – он выглянул, махнул рукой, а помогать не стал. И дальше в Байкал, потом в Ангару… И все.
Мишка умолк, опустив плечи, глядя в пол. Лиен пошевелился, кашлянул.
– Простите, что это было? Сон?
– Не-а, зачем? – возразил Мишка. – Я покружился, постучал и начал видеть.
– Вы что-то принимали?..
– Нет, доктор, – сказала я. – У него такие способности от рождения.
– Зачем, не от рождения, – сказал Мишка. – А как двести километров берегом прошел, поголодал… Так и началось. Потом меня убили.
Лиен поднял брови, оглянулся на меня.
Мишка сболтнул лишнее. Я заговорила, объяснила, что на охоте напарник случайным выстрелом ранил Мишку. Пулю извлекли, вставили пластину.
Лиен кивнул.
– Ах вот что… И вы… и у вас теперь эти видения.
– Нет, – сказал Мишка. – Надо попеть, покружить, настроиться на Березовую звезду.
– Это что?
– Та, что вечером восходит и утром.
– Венера, – догадался доктор.
– Чалбон ее называют…
– Это все, конечно, удивительно, – проговорил Лиен.
– Вы, сотку аичимни, не думайте, я все сделаю, как надо, – пообещал Мишка. – Только схожу в тайгу за песней.
– А, вы имеете в виду продолжение этого… путешествия, – сказал Лиен задумчиво, прикрывая глаза и снова взглядывая на Мишку, на меня. – Извините, но я не считаю, что это имеет какое-то значение. В общем, я атеист. В моей жизни достаточно, знаете ли, было всяких событий, чтобы можно было сделать простое логическое умозаключение о том, что так называемый бог и всякие прочие духи, черти живут исключительно в нашем воображении. Здесь, – и с этими словами он постучал себя по голове. – Но мне хотелось все же узнать, как в вашем воображении отразилась смерть моего папы. Должен признать, что некая часть нашей психики требует именно таких вещей. Об этом рассуждал еще ученый психолог Выготский. Именно поэтому и существует религия, да и музыка, например. Книги. Картины. Все это дает пищу психической странной потребности…
– Ну, – отозвался Мишка, – сделаю я это не для вас. Амака ждет.
Лиен посмотрел на него.
– Увы, Миша, мой папа мертв, абсолютно.
И Лиен встал, начал прощаться. Он уехал. Мишка бродил по дому, что-то соображая, бормоча себе под нос… Когда мы легли, я спросила его: неужели он и вправду во все это верит? Вот в Песчаную Бабу? В какого-то смотрителя на мосту? В то, что команда продолжает бороздить воды Байкала на «Сталинградце»?
– Неужели все это существует, по-твоему? – спрашивала я.
Мишка молчал, дышал в темноте.
– А разве нет? – наконец спросил и он. – Я рассказал, значит существует, ага.
– Но это только твой рассказ.
– А мне тоже что-то рассказало.
Мы лежали в темноте, слушали разные звуки, доносящиеся с улицы, громкое тиканье будильника, осторожные шаги Хо.
– Ты, Лида, нарисуй это дерево, – сказал Мишка.
– Какое?
– Да бумажное, ага. И на нем все эти рассказы. Это будет твой рассказ о нас. И пусть кто-то скажет, что мы не существуем!
И Мишка ушел в тайгу. За песней. Но и за рыбой, за черемшой… И просто он уже не мог сидеть дома. Пока он обещал далеко не забираться, а лишь пошариться в ближайших горах. Да и черемшу срезанной долго хранить нельзя, с ней надо что-то делать. Мы решили ее засолить. Ружье он не стал брать, боясь, что может тут поблизости столкнуться с охотоведом или егерем. Ружье ему понадобится, когда он отправится в самую глушь Саянских гор, где начальник один – лохматый.
Но раньше, чем через неделю, просил не ждать.
Я продолжала работать в детском клубе, а по вечерам писать. Мне не терпелось узнать, что там решил Виталий. Поможет он или нет? Опасалась приезда Сережи…
Но вместо него под вечер приехал Лиен. Точнее, он пришел пешком, оставив машину где-то на другой улице, чтобы разговоров было меньше, как признался он мне сам. Ему хотелось посмотреть мои работы. Я поставила чайник на плитку и стала выносить холсты в большую комнату. Лиен рассматривал их, надев очки в тонкой золотой оправе. Он был все еще в светлой одежде. «Чайка» ему очень понравилась. И «Кот Хо», в зеленоватых глазах которого отражаются ласточки, – это Мишка так подсказал написать. И другие вещи.
Насмотревшись, Лиен спрятал очки в футляр и сказал, что, к сожалению, пока ничего не приобретет, точнее он может купить, например, две работы, но не заберет их сразу. Я взглянула на Лиена и не стала спрашивать почему. Мне и так все было понятно.
– Признаться, – сказал Лиен, – наступает однажды момент, когда в городе становится тесно.