Мишка задерживался. Я и не думала, что он быстро вернется.
Через день, в субботу утром, приехал Лиен. Он привез сетку апельсинов. И сказал, что это, так сказать, задаток. Он предложил мне написать что-нибудь для клиники, картину, которую можно будет разместить в холле. Я не знала, за что взяться…
– Да вот напишите хотя бы этот букет, – предложил он.
Вспомнив о вопросе Кита, я поинтересовалась, похожи ли эти цветы на те, что покрывают деревья Ан Гёна. Лиен взял банку и поднес ее к окну. Лепестки густо розовели в солнечном луче. Я тут же решила, что именно так и надо написать: на подоконнике в солнечном луче, а на заднем плане холодная Ангара, какие-то смутные строения на том берегу.
– Наверное, похоже, – сказал он.
– Вас можно называть Человеком, который видел Путешествие-сон, – сказала я. – Когда я рассказала Сергею, он захотел даже написать обо всем этом статью.
– Хороший парень, – отозвался Лиен. – Только вряд ли такая статья пройдет, как говорится. С Японией у Союза натянутые отношения, а с Южной Кореей – вообще никаких.
– Вы хотели бы вернуться на родину? – спросила я, очищая апельсин.
К Лиену подошел Хо и тихонько ласково зарычал. Он признавал Лиена. Тот наклонился и почесал его бугристую башку…
– По крайней мере, мне хотелось бы посмотреть все. А вы?
Я протянула очищенный апельсин Лиену.
– О, это слишком много, – ответил он.
Тогда я разделила апельсин пополам. Лиен отламывал от своей половины дольки и отправлял их в рот. Я тоже принялась за свою половину. Апельсин был сладкий, душистый.
Я кивнула. И призналась, что вообще-то после его рассказов об Ан Гёне мне захотелось все-таки попасть и в Японию.
– Рано или поздно это должно произойти, – отозвался Лиен. – Порукой тому – ваше творчество.
– Не знаю… Живописью занимаются сотни человек… Один наш выпуск чего стоит… И прошлые выпуски… А это только одно училище. Вырваться из провинции не всякому удается. Да почти никому.
– Поначалу это должны сделать ваши работы. Надо выпустить первую ласточку в мир. И знаете, я уже связался с коллегами из Новосибирска, Владивостока, Ленинграда, Тбилиси, Москвы, разумеется…
– То есть… с врачами? – не поняла я.
Лиен мягко улыбнулся:
– С коллегами по увлечению. Впрочем, среди них есть и врачи. Простите, что начал действовать без вашего дозволения, но думаю, это совсем не помешает.
– Вы… перепродаете мои картины? – прямо спросила я.
Лиен слегка поморщился:
– Ну что вы, Лида. Нет. Просто даю моим товарищам полезную информацию, и только. Мы постоянно делимся своими новостями на этот счет. То есть, можно сказать, живописными новостями. Не возражаете?
Я отрицательно покачала головой.
Лиен уехал, а я, уминая апельсины, сейчас же взялась за рододендрон в банке на подоконнике. Меня вдохновляла мысль о том, что эти цветы похожи на цветы Ан Гёна. Потом я незаметно начала думать о Мишке, о том, как он сейчас бродит в тайге по склонам, розовеющим от рододендрона. Ищет песню… И мне захотелось написать его, странного черноголового эвенка с лучистыми чуть наивными, но и мудрыми какими-то глазами… С цветной повязкой, скрывающей пластину, рану. Мудрость, говорят, и дарит боль. Мишке достается на орехи… тумаки так и сыплются. Кит не спросил, знает ли Мишка о своей невиновности. Не знает. О, я, наверное, коварная женщина. Что ж, может, в моем лице сотни несчастных женщин, натурщиц, любовниц, брошенных художниками жен находят отмщение. Сколько было любовниц у того же старикашки Пикассо… Нет, когда-то он был и молод, но все равно представляется таким лысым старикашкой от рождения, со своими наглыми испанскими глазами. Как правило, его любовницы были младше: минимум на четыре года, а максимум на сорок пять лет. Брошенные, они сходили с ума, попадали в психушку, кончали жизнь самоубийством. Он мог во время обеда подскочить, увидев за соседним столиком очередную красотку, бросить свою спутницу и с вазой, полной фруктов или чего там, кинуться к незнакомке. Если очередная жертва начинала проявлять своеволие, заявлять о своих правах, он просто запирал ее на замок. Или заставлял родить ребенка, второго, чтобы привязать к своему… хвосту. Но дети его вообще не интересовали, то есть как отца, и поэтому даму с нажитыми детьми он все-таки рано или поздно бросал с такой же легкостью, как и бездетных. И не давал никаких там субсидий, не делал подарков. По сути, это был жадный монстр. Жадный до живописи, секса, но и денег. С русской женой танцовщицей Хохловой он не разводится потому, что брачный контракт оставляет его владельцем лишь половины имущества. Но на самом деле Хохлова уже становится лишь фикцией, хотя от Пабло у нее ребенок, сын… Пикассо гуляет направо и налево.
Этот мир создан прежде всего для мужиков. Наглые и жадные мужланы правят в нем всюду: в политике, в постели, в науке, в искусстве – во всем. Женщина лишь приложение. Всякие там Нефертити, Клеопатры, Екатерины – исключения, подчеркивающие правило…
И небольшая взбучка этому мужскому миру не помешает.
Так думала я, оправдываясь… А, собственно, перед кем? И что такого преступного я делала? Ну, дала от ворот поворот Киту, Сереже. Закрепощала Мишку? Что ж, пусть послужит искусству. Кто и когда узнает о нем? О том, что жил-был такой тунгус со своими песнями, которые ему передала бабка? А через мои картины зазвучат и его песни. И значит, я стараюсь не только ради себя, но и для моего рода, точнее для рода моего папы. Род мамы-то прославлен достаточно композиторами, живописцами, поэтами.
И потом, ведь он, Мишка, меня любит. Как он вздыхал все время после нашей первой встречи на Ольхоне в доме Полины. Он сам об этом рассказывал. Что же он, не может пожертвовать тайгой ради нашей любви? То есть снова жертвовать должна женщина? Пусть он идет за мной, а не я за ним. В чум я не вернусь ни за что в жизни. Ну даже и в деревянный дом с печкой в глухомани. Это исключено. Это не для меня. Я уже горожанка. И я стану гражданкой мира.
И я все яростнее писала лепестки рододендрона, они уже просто пламенели!
Мишка не приходил.
Я ждала Мишку, ждала, что он скажет о «Букете», ждала его песню. Да и, честно признаться, мне не хватало его странных сказок. Мне не терпелось узнать продолжение его жутковатого путешествия со стариком к соленому морю, а потом к истокам реки Кымган. Я тоже не верю во всякие эти дела, ну замогильные. Но… Лиен правду сказал, что в нас есть потребность… смотреть, слушать вещи небывалые. А в небывальщине Мишки было что-то такое… настоящее, от чего и страх нападал, когда я слушала.
И я ждала.
И с каждым днем мне все меньше хотелось кого-то там проучить в лице Мишки.
Раздумывая о нас с Мишкой, я потихоньку склонялась к срединному варианту. То есть остаться жить в Иркутске. Что ж, я готова. Мишка пускай устраивается штатным промысловиком. Зиму он будет охотиться, а летом – в полной моей власти. Лиен прав, пускай пока не я сама, а мои работы идут в мир. Тем более он обещает помощь.
В моей душе устанавливался мир. Я начинала дышать глубже. Нет, я не могла причинять боль еще и Мишке. Я его любила. И представляла, как он придет, и я его буду кормить и скажу… Скажу: Микчан, ты свободен… Какое у него будет лицо, когда я ему расскажу о начальнице аэропорта, о пожаре? Мы поженимся, свадьбу устроим на Ольхоне, на северном мысу, прямо на берегу. Пригласим Полину, ольхонских однокашников, товарищей Мишки из заповедника… И пусть он споет и птичью песню, а еще и песню любви. А ее подарю Мишке я. Надеюсь, тут не надо будет далеко ходить.
И я уже начинала прикидывать, в каком платье буду, что мы с мамой и тетей Мэнрэк приготовим: рыбу, конечно, черемшу…
Но кстати, черемша уже и отошла. А Мишки все нет. Может, что-то случилось? И что же мне предпринимать? Звонить Киту? Обращаться в милицию?
Нет, надо еще подождать. Просто Мишку опьянила тайга. Или он все еще не отыскал, не схватил свою птичью песню на распадках, на речках или на вершинах гор. Ему нужна такая песня, что позволит подняться вместе со стариком над рекой, морем и отправиться в далекие корейские горы с бумажными деревьями.
Наконец я додумалась заглянуть в шкаф, где хранились вещи Мишки, запасы круп, консервы, табак на поход в Саяны, порох, ружье… И у меня вырвался возглас крайнего изумления. Я в ужасе прикрыла рот рукой. С одного взгляда мне все стало ясно.
Шкафчик был пуст. То есть в нем были набросаны какие-то тряпки, коробки – пустые. Ни ружья, ни продуктов, ни табака там не было… Мишка уходил, когда я была на работе. В шкафчик я не удосужилась заглянуть. Я не думала, что Мишка может меня обмануть. Это во-первых, а потом, его бубен лежал на комоде в нашей спальне. Это успокаивало меня больше всего. Усыпляло, как оказывается… Но… Мишка столько возни устроил с этим бубном, разругался с Виталиком, потащил в тайгу Кита… И вдруг – бросил?
Нет, нет. Не может быть… Как раз бубен и свидетельствует о том, что Мишка ушел на некоторое время.
Но зачем же он взял ружье? И все остальное? Ну, наверное, передумал. Ведь в тайге без ружья небезопасно. Да, да. Сколько случаев столкновений с медведем. И он все же решил вооружиться даже для похода за черемшой, песней…
Но какая уже черемша? И если он ее набрал, она же пропала вся. Что происходит? Где Мишка? Микчан?..
Я с опаской взяла бубен. И тут вспомнила, что Мишка строго запрещал к нему прикасаться вообще, а особенно во время месячных. Это, мол, навлечет на нас несчастья. Бубен станет, как дырявая лодка. И однажды Мишка просто потонет на своей таинственной шаманской реке Энгдекит. Я отдернула руку, как будто меня шибануло током. Дура! Ведь чувствовала, что не надо этого делать. Просто… просто как-то растерялась. Хотела удостовериться, что он настоящий, а не какой-то подменный, иллюзорный…
Но еще неизвестно, точно ли начались месячные. Я с утра лишь ощутила первые симптомы, но иногда они бывали ложными. Впрочем, на всякий случай я положила самодельную, как обычно, прокладку из ваты. И я тут же задрала халат, приспустила трусики, посмотрела и увидела кровь. Мне даже сперва показалось, что это лепесток рододендрона прилип…