Действительно, забавно.
Шустов довольно быстро отыскал этот ручей, от огромного здания Duty Free свернул направо – и вот под мостом протекает ручей. Шустов спускается туда.
Ну, даже по таежным меркам, это скорее речка, а не ручей. А уж для города и подавно, не так тут много речек… Хотя ведь так и сравнивают город – с джунглями. Сеул тоже, как некая горная система: кругом гигантские сталактиты домов.
Чхонгечхон этот метров десять в ширину, вода прозрачная, течет быстро, камни кругом… Ручей течет по дну такого рукотворного каньона.
Шустов идет берегом, рассматривает камни, деревья, разные странные штуки: шары, мохнатые фигуры животных. Он думает о геологе Петрове. Вот бы тот удивился экологически безупречному деянию сеульцев. Да и остальные приверженцы идеи нового заповедника – его жена Люба, ученый Могилевцев, лесничий Прасолов и его жена Катя. Как это корейцы сумели в центре города-монстра сохранить такой ручей? Просто чистая горная речка в заповеднике на Байкале…
Шустов идет дальше и все глубже погружается в какие-то печальные прозрачные толщи, словно ими до краев и наполнен этот странный каньон.
Где-то на верхних этажах высотных домов блещет солнце, а тут свежий сумрак, тишина. Встречаются и туристы с фотоаппаратами.
Шустов думает обо всем сразу: о первом дне на Байкале, распахнувшемся неоглядно перед ним и другом Валеркой, когда они приехали из Смоленска сразу после окончания школы, и о плавании на старом теплоходе «Комсомолец» к заповедным берегам мимо острова Ольхон и остальных островов, и о первой встрече с белокожей рыжей зеленоглазой Кристиной, похожей на англичанку, – там можно было встретить всех, позже туда приезжала съемочная группа во главе с Дарреллом и его женой; и о знакомстве с эвенком Мишкой; о рассказе Валерки, узнавшего от самого Мишки во время зимнего восхождения на хребет про находку в тайге старого полусгнившего лабаза с коробом, в котором лежал тяжелый плащ из кожи с нашитыми бронзовыми и медными бляхами, всячески украшенный; и о том, что они хотели отыскать этот наряд, явно шаманский, потому, что Мишка положил его обратно, побоявшись взять, – а они с Валеркой не испугались бы какого-то там проклятия шаманки Шемагирки, она, как говорят, в тех заповедных краях оберегала со своими духами-помощниками эвенков. Не оробели бы, а забрали все и отвезли в Москву в музей народов Востока, но в феврале Валерка все-таки вернулся в Смоленск и ушел оттуда в армию, попал в туркменский учебный лагерь, а оттуда – в Афган, а Шустов женился на Кристине и поднялся с ней на гору Бедного Света, где стояла лесопожарная вышка…
Какая это была чистая высота! Сколько любви и мечтаний. Самые фантастические планы не казались безумными. Мир был пластичен. Действительность подавалась под пальцами, как пластилин. То есть не сама действительность, не настоящее, а будущее. Но от этой иллюзии и настоящее плавилось… Это была не гора Бедного Света, а гора Иллюзий, гора Мифов. Кто мог сомневаться, что идея нового заповедника будет воплощена в жизнь? И станет в нем директорствовать интеллигентный изящный Прасолов; директором по науке, конечно, будет соболятник Могилевцев; идеологией займется геолог Петров; лесничим будет работать он, Олег Шустов, непримиримый ко всякому шкурничеству. Это будет заповедник нестяжательства, таежный храм с культом Природы. В научном отделе станет работать и биолог Кристина. Да, ее ждут научные труды под руководством благородного Могилевцева с глухариными белесыми бровями. Со всей страны к ним потянутся пассионарии Природы, переписку с ними будет вести обаятельная секретарша, жена геолога Петрова и сама в прошлом геолог, синеглазая Люба. Они уже и так забрасывают заповедник письмами – всякие неприкаянные люди, капитаны дальнего плавания, оказавшиеся на мели, летчики, списанные в запас, студенты, преподаватели, хиппи, музыканты, художники и поэты. У заповедника должен быть высокий культурный статус. И эти люди его обеспечат. Лесничий Шустов на досуге будет писать. А если лесничество начнет мешать, то он готов и отказаться от лесничества. Ведь уже сколько вечеров при керосиновой лампе провел он за рукописями.
Лесник Шустов уже изведал этого вина, уже побывал на краю бескрайнего океана творчества, уже входил в нижние слои небес измененного сознания, когда ты – не ты, и все иначе, время-пространство другие, духовные, и смерти в нем нет, а во все стороны расходятся пути, сулящие приключения. Они будут выпускать журнал заповедника, Шустов придумал и название: «Белый Кит». За чаем у Петровых или Могилевцевых все обсуждали эти идеи. «Моби Дик» Мелвилла вызывал горячие споры. Но в конце концов и Могилевцев, и Прасолов, и остальные согласились, что образ Белого Кита страждущий, взывающий о справедливости. Ахав не должен был его преследовать и убивать. Белый Кит мерещился ему вселенским злом только потому, что он христианин, убежденный в своем праве повелевать миром, раз уж Господь поставил его во главе всех птиц и зверей. Белый Кит – не гора масла для заправки ламп, а прежде всего Живое Существо, уникальное и великое, и считать это существо злым лишь по той причине, что оно смеет защищать свою жизнь и противостоять человеку, – это безумие. Ахав безумен и был. А Белый Кит распространял сияние. Когда команда «Пекода» приплывает в широты, где скрывается кит, страницы просто озаряются каким-то странным светом. Он и так светоч и лампа в своей живой сути. Как и все живое на этой планете. И журнал наш должен быть такой же лампой, заправленной животворным маслом. Шустов всего этого в те времена сформулировать не умел, он только брякнул на посиделках о названии журнала, а когда у него потребовали объяснений, пустился в путаные рассуждения… Вспотел и покраснел. На помощь ему пришел Петров, заявивший, что в этом что-то есть, ну, по аналогии с белой вороной, например, что-то идущее наперекор, как говорится. Кто-то этот роман вообще не читал, кто-то подзабыл. Решили прочесть и обсудить. В библиотеке он был даже в двух экземплярах, и один – с великолепными рисунками Рокуэлла Кента. Неужели все так и было? Да, и это уже не миф. Хотя сейчас и представляется чем-то фантастическим. Но в прежние времена книгу действительно любили, в советском заповеднике вообще много читали, даже лесники. И потом было устроено очередное чаепитие. И все эти умные соображения о Белом Ките высказал, конечно, не Шустов, а Петров, у него был философский склад ума. И, как замечала толстушка Катя, жена лесничего Прасолова, сам он был похож на Сократа…
Это была какая-то провидческая реплика. После прихода к власти держиморды Дмитриева и его команды начались настоящие гонения не только на тех, кто поддерживал прежнего директора, но и на партию Петрова. Дмитриев был забубенный заместитель директора по науке, давно рвущийся в директорский кабинет. Он умел приветить высокое начальство отовсюду, устроить охоту на краю заповедника, рыбалку, закатить таежный пир после баньки с прыганьем голых девок в студеные воды Байкала, одарить всех мехами, рыбой. После пожара, причинившего ощутимый ущерб, – ведь, кроме станции для приема телепередач и магазина, сгорели материалы для строительства научно-административного комплекса, задуманного прежним директором, – Дмитриев и его прихвостни пошли в наступление. А тут еще приключилась история с возвращением эвенка Мишки, и утонули лесничий и милиционер, погнавшиеся за ним на моторной лодке. И участь прежнего директора была решена. Дмитриеву удалось убедить высокие инстанции, что все эти трагические факты – звенья одной цепи. Даже началось расследование, не причастны ли петровцы, так сказать, ко всем этим событиям. Не совершен ли поджог из идейных соображений. Ведь Петров и Могилевцев выступали против строительства комплекса, тем более против того, чтобы на него шли деревья из заповедной тайги. И не они ли так все устроили, что Мишка сумел каким-то образом ускользнуть из сделавшего промежуточную посадку в заповеднике самолета, приковав наручниками сопровождавшего его в Нижнеангарск милиционера?.. Но в результате удалось лишь установить… что один из петровцев, настройщик органов Генрих Юрченков, приехавший из Таллинна, – злостный беглец от алиментов. На безрыбье и органист будет рыбой. Его судили и осудили. Остальных вынуждены были оставить на свободе… «Какая-то условная свобода», – говорил Петров, поглаживая бороду. Из заповедника им надо было уезжать. И все разъехались по стране, кто куда.
Шустов видит большие плоские камни, лежащие поперек течения, и переходит по ним на другой берег ручья.
Геологи Петровы поселились в степной Бурятии, в большом поселке, где жило много старообрядцев, семейских, как они сами себя называли, Люба нашла работу в библиотеке, а Виктор устроился кочегаром на спортивную базу, но при этом поступил учиться заочно на юридический факультет. И в итоге он стал судьей. Поразительно, но так и было. И странно это только на первый взгляд. На самом деле он решил встроиться в систему, чтобы изнутри защищать условных своих – нестяжателей, анархистов, созерцателей и всякого рода искателей, беглецов от государства. И он работал народным судьей. Вольную раскольничью бороду ему пришлось подрезать. Таковы были требования вышестоящих. Ради дела Петров пошел на это. Его полюбили местные, в том числе и за бороду, хотя появились, разумеется, и враги. Им-то прежде всего борода и не нравилась. Ну а на самом деле то, как он разбирал дела и выносил решения. А он назначал пустячные наказания за пустячные правонарушения, тогда как всем хотелось кар. Но какие кары применять к ладному Казанцеву, баянисту, танцору, чья вина лишь в том, что у него веселый нрав, который делается еще веселее от чар выпитых? И Петров обходился предупреждениями, а то и вовсе прекращал дело за «малозначительностью». Ну в крайнем случае назначал малый штраф. Петров вообще взирал на музыкантов с благоговением. Они представлялись ему людьми не от мира сего. Вот приводят очередного нарушителя, учинившего драку на танцах. Из-за чего? Из-за тромбона. Как это? Спор там зашел о музыке, кто-то превозносил барабаны и гитары, а девушка Тромбона сказала, что любит тромбон. Тут посыпались злые насмешки. А он-то, игрок на тромбоне, здесь оказался. Ну и слово за слово – вспыхнула потасовка. У Тромбона косая сажень в плечах, навешал обидчикам… Только все показали, что драку начал именно он. Петров внимает всем этим подробностям, но уже знает, что игра на тромбоне – смягчающее обстоятельство.