Шустов осушает еще рюмку. Еще. Да разве это серьезный напиток. Ему хочется обыкновенной полноценной водки. Чтобы уж шарахнуло по мозгам. А от этого соджо только все четче, и яснее, и беспощаднее.
Проиграл.
Проиграл.
Он, Олег Шустов, проиграл окончательно и бесповоротно.
Вот он и пришел к своей цели. Задавался вопросом, мол, есть ли у всего эта цель. Есть. Вот она. Прямо перед ним.
И тут он ясно вспомнил, чем же закончилась та корейская… хм, хм, именно корейская история с мышью, жировавшей долгие годы на кучах белояшмового риса в Королевской кладовой. Мышь заявила, что к преступлению ее подтолкнул сам Небесный Владыка, и тогда судья Дух-хранитель отправился в небесные чертоги, чтобы услышать окончательное решение по этому делу, ибо сам уже не мог ничего решить, так запутала его мышь. Небесный Владыка осудил мышь. И ее разорвали звери и птицы на площади.
Больше Шустов ничему не удивлялся. Кристина тоже особенно не изумилась, найдя его пьяным в номере. Он глупо лыбился, лежа на кровати в белом толстом халате, и разводил руками.
– Пам-пам-пам, – напевает он. – Все закономерно, милая… Так учил геолог Петров. Абсолютно все. Хотелось мне нажраться… ну, я и нажрался. Раз появился повод. Не сердись.
– Повод всегда найдется, было бы желание, – устало отвечает Кристина, расстегивая плащ.
– А ты знаешь… Я даже, собственно, рад.
– Еще бы.
– Нет, правда. И то, что это именно здесь и сейчас… И вообще. Я, может, впервые в жизни… впервые ощутил свободу.
– Перед заточением.
Шустов махнул рукой. На экране плескалось море, куда-то шел рыболовецкий корабль. Слышна была испанская речь.
– Я тут вспоминал Петрова… Он как-то писал про один – представь себе – вообрази, короче, про один рассказ. Как мышь забралась в Королевскую кладовку и… ее там сцапали, осудили и разорвали на площади. На Дворцовой площади.
– Перед Зимним? – машинально спрашивает Кристина, проходя в комнату и усаживаясь у окна.
– Нет! В том-то и дело! – радуется Шустов. – Дело происходило здесь.
– Где?
– В Корее. А?..
– Ну и что…
– Как это что… Что. Что. Какая… эта… игра закономерностей. Петров говорил, что ничего нет случайного. Все закономерно. Меня здесь и настигли, и уже разодрали на части… эти… ангелы мщения, короче, как вакханки Диониса. А я же его с заповедных времен почитал… Безумство? Пусть! В нем слава Диониса… Кольцо замкнулось. Нет, Петров – умище!
– Если бы он был так умен, не покончил бы с собой.
– Да? А Сократ?.. Кто-то еще и сравнивал его… ну, по лицу… Лоб у него такой… да Катька, жена лесничего. Она. Вот тебе и на…
– Что мы будем делать? – спрашивает Кристина, глядя в окно на вечерний шпиль церкви.
– Я попрошусь… попрошу политического убежища.
Кристина оборачивается к нему.
– Дорогуша, тебе надо проспаться.
– Нет, а что… Это же политика: брать мелкую сошку, не трогая акул. Значит, я и есть политический.
– Я тебя давно предупреждала.
– Ты и накаркала!.. Кассандра.
Кристина наливает воды в стакан, медленно пьет, глядя в окно. На верхних этажах в окнах багровеют отсветы заката.
– Что… не повезло тебе с муженьком, да?.. А я ведь… хотел другой судьбы. Ну, там… то-сё… Вдохновенье. Лавровый венец. И оно у меня, между прочим, было. Помнишь? Ты помнишь? Как я хотел… мечтал написать про наш новый заповедник, журнал «Б-б… Белый Кит», про тунгуса, священное море-Байкал-омулевая-бочка… Эй, баргузин! Па-а-шевеливай ва-ал!.. Молодцу плыть… недалечко-о-о.
– Не ори, пожалуйста. И прекрати этот спектакль.
– А-ха-ха… Ты помнишь, да? Как мы сидели на горе… слушали транзистор… А там все передавали какие-то литературные передачи… спектакли… мифы там какие-то, детские передачи… сказки… Так вот нам и надо было там оставаться. Нельзя было возвращаться на Большую землю… в твой проклятый Петербург.
– Ну, знаешь пословицу? Свинья всюду найдет грязи.
Шустов расплывается в улыбке, чешет волосатую грудь, хлопает ладонью по животу.
– Хочешь сказать… я бы там браконьерством занялся? Соболями промышлял бы? Омулем? Ду-у-ра. Я был идейным последователем Петрова и Могилевцева. Я был романтиком. Меня окрыляла идейность… Идея нового заповедника. Я был нестяжателем. Мне ничего не надо было, вот ни-ни… Ну, там, лодчонка какая… за сто рублей. Можно было купить прямо на берегу. Уложить в нее спальник, палатку, консервы, сигареты… И отчалить… к тому берегу… на ту сторону… И надо было так и поступить. Бежать от тебя как от чумы. Ибо все напасти от бабы. А человеку ничего не надо. Спички, соль… Батарейки для транзистора. И все. Сбежал вот Мишка. Сбежал. Всех обманул тунгус. Утек. Как тунгусский колобок. А меня съела… съел Ленинград.
– Ленинград?
– Рот у Ленинграда слишком широк. Глаза жадны. Вор-город. Городовой-вор.
– Какую чушь ты несешь.
– Мы Петрова бросили, не подали ему руки в трудную минуту.
– Он же мудрец, а не младенец. Что мы, должны были нянчиться? – резко спрашивает Кристина.
– Мудрец младенец и есть.
Кристина бросает что-то на стол.
– Выключи эту дребедень! – требует она.
– Я бы все вообще отключил, – отвечает Шустов. – Весь этот мир насилья и разврата. И разочарованья…
– Раньше надо было думать. А не пускаться во все тяжкие. Да водку не лакать. Честно зарабатывать. Мне всегда это было… мерзко.
Шустов хохочет, перекатываясь по постели. Кристина смотрит на него действительно с омерзением. Ноздри ее раздуваются, глаза сверкают. А Шустов возится по постели, смеется. И тут слышен блюзовый позывной. Тадж Махал. Blue Light Boogie. «Синий свет буги». Кристина берет мобильник, резко оборачивается к Шустову и требует тишины. Звонит Лида.
– Передай ей привет! – восклицает Шустов. – В ней что-то есть… лебединое.
Прикрывая трубку ладонью, Кристина отвечает. Шустов лежит и смотрит в потолок. Разговор оканчивается.
– Ну что там? – спрашивает Шустов. – Что?
Кристина смотрит на часы.
– А… да… сегодня же… это… Ночь во дворце… Запретный сад императора, – вспоминает Шустов и поднимается, сидит на кровати, озираясь, взлохмачивает волосы, проводит ладонью по небритой щеке. – Брр!
Он крутит головой, встает, шатаясь, направляется в душевую.
– Не убейся там, – бросает вслед Кристина. – И вообще лучше спи.
– Как это? – вопрошает, обернувшись Шустов. – Ты что, подруга? Я тоже хочу… в Запретный сад. Может, там-то мне и сообщат…
– Что тебе могут там сообщить?
– Все, – говорит Шустов. – Все про мою жизнь. Ибо! – он вздымает указательный палец. – Ибо все не случайно… ну так и пусть откроют последнюю закономерность. Раз уж я здесь оказался. Нет, пойду. В этой женщине есть какая-то правда. И я хочу ее услышать… Не ревнуй. Она здорово рассказывала про… персики. Ну… про картину. Мне тоже туда захотелось. В глухие горы… В цветущие родо… родонро… де… ро… в персики…
– Да ты посмотри на себя.
– А что мне смотреть?.. Что я, не видал своей рожи? Сейчас приведу в порядок. Поброюсь, как говаривал мой батя… И буду как огурец. Не могу же я уехать отсюда без наставления. Зачем-то же я сюда попал? Во всем есть воля… цель… так учил геолог. Запретный сад откроет тайну. Почему бы и нет?..
И он уходит в душ. Кристина встает, приближается к зеркалу, подкрашивает губы, поправляет волосы, идет в прихожую, одевается и выскальзывает за дверь. Клацает защелка.
Шустов с мокрыми волосами ходит по номеру, собирается, бормочет:
– И вот уже я ей не нужен… Ну да, ну да… Криминал ей подпортит репутацию в научном мире. Вор муж, хм, хм… А я не вор, а бизнесмен. Такой же, как все. Как эти ротенберги-ходорковские-сечины-мечены… Все мы одним чертом мечены. Кто-то из великих анархистов говорил: собственность – это кража… Якобы на Западе все такие суперчестные бизнесмены. Да ну?! Не верю. Я бы переиначил того дядю анархиста: жизнь есть кража. Мы крадем пространство друг у друга, у зверей, птиц, рыб, китов. Сильный всюду теснит слабого. Человек, государство – без разницы. И все эти религии, песни, спектакли только и существуют, чтобы оберточку сделать красивше… Петров говорил… Что он говорил?.. Да много чего. В одной поездке он схлестнулся с отставником, тот служил в министерстве обороны, заявил, что человек рожден, чтобы иметь, и все. Петров сразу полез в бутылку. Заспорили… Кой черт! Отставник и есть держиморда. Петров доказывал, что человек рожден быть, а то, что он имеет, дело второстепенное… Отставник возражал: быть и значит иметь. В конце концов спросил, какой марки у Петрова авто. И Петров спекся, у него, кроме велосипеда, никогда никакой техники не было… Он – коллапсар. Коллапсар. Загадочный созерцатель, алмаз в себе. Лёня Голиков поэму такую написал, про людей-коллапсаров, людей с мощным гравитационным полем, замкнувшихся в себе… Надо будет попросить, чтобы прислал… в тюрягу… Хм, если я еще захочу вернуться.
Шустов одевается, еще раз протирает мокрые волосы белым махровым полотенцем, плещет на щеки одеколон, натягивает свою странную большую шапку с помпоном и выходит. В лифте он запутывается и вместо первого этажа попадает на пятнадцатый, оттуда на шестой, потом на третий… Наконец в лифт входит священник в черной рясе, с золотым крестом на груди, с аккуратной черной бородкой и набриолиненными густыми черными волосами, красиво причесанными. Он вопросительно смотрит на Шустова в вязаной шапке и указывает пальцем вверх, а потом вниз. Шустов тоже указывает пальцем вниз. И они едут вниз. Хотя Шустов предпочел бы ехать вверх, вверх, вверх – проломить крышу и унестись в космические просторы, как это было в одном его давнем сне. Но они опускаются на землю. Шустов хочет пропустить святого отца с напомаженной головой, но тот отрицательно качает головой и показывает пальцем вверх. А, он просто сопроводил Шустова вниз, а сам поедет вверх. Обычная их уловка. Спасибо, что не в подвальное помещение с морозильными камерами. Шустов слегка даже кланяется ему. Священник лишь кивает и как только Шустов выходит, уносится в скоростной кабине к черту на кулички, ну то есть в райские кущи своих молитв, чтения Библии, а может смотрения телека, порнофильма, кто его знает. Сейчас слишком многое стало про них известно. Почти все как один – делают свой маленький и большой бизнес на свечках, крестиках, иконках, отпеваниях, замаливаниях грехов и отпущении оных всяким крупным зубастым акулам.