– Не знаю, с какого бодуна можно лобызнуть ему лапу да еще рассказать все про свою ё… жизнь, – бормочет Шустов. – Мало, что ли, на нем сала. Весь сальный от своих-то грехов. Так еще вымазать его свежим.
Шустова от священников только тошнит. И от себя – еще больше.
Провожаемый взорами юноши и девицы в черно-белых одеждах, служащих гостиницы, он выходит на улицу. Стоит, смотрит налево, направо. Горят огни, сияют рекламные щиты, проносятся автомобили, с пыхтеньем катятся автобусы. Прохладно. И над небоскребами плывет луна. Шустов глядит на луну. Сеул древний город. Луна древнее.
– Ну, куда теперь… Как этот дворец называется… Чон… Чхон… Черт, зубы переломаешь.
Шустов старается вспомнить, как он вышел к тем главным воротам, которые старикашка подпалил, Герострат, будущий герой Ким Ки Дука. А фильмы у него классные. Так оно все и есть: кровь и говно. И еще бриолин. Да, да, а то как же. Мы ж не обезьяны какие-нибудь там. Умеем изобретать. Калаш, например. И перемесить все в кашу. А потом сверху-то и помазать бриолином. Завернуть в оберточку да и продать самим себе. Великие свершения великой цивилизации землян!
Шустов идет среди высотных домов с магазинчиками на первых этажах, с офисами, обходит скамейки, сосны. Много тут сосен. Много…
Навстречу ему попадаются прохожие, мужчины, женщины, всё корейцы. Не с кем словом перекинуться. А это и хорошо!.. Век бы так и ходил, ничего не понимая, по другой стороне мира, луны. Потому что… потому что понимать… разворачивать оберточку и не хочется ни хрена. Самые счастливые персонажи этой пиесы – сумасшедшие, шизофреники, шаманы. Как Мишка тот. Для него все имеет значение и смысл. Ветер говорит. Гора поет. Волк помогает. Мир не одна плоскость, а невероятное пересечение плоскостей и кружение сфер… И классно по этим шаманским дорогам странствовать. Ничего бы не нужно.
А на самом-то деле – вранье…
– Да, Луна? – вслух произносит Шустов и задирает голову в большой вязаной шапке, похожей на клоунский колпак или ночной колпак какого-то персонажа детской сказки-раскраски.
Тут можно разговаривать вслух хоть с самим чертом или папой римским, никто ни бельмеса не понимает. В дурку не упекут.
– И это мне нравится! – восклицает Шустов с хмельным энтузиазмом.
Слева он видит деревья и всякие странные сооружения, как бы повисшие в воздухе.
– Что за хрень, – бормочет он и направляется туда.
Вскоре он оказывается у длинного моста и вспоминает, что слышал или читал о нем: мол, износившуюся эстакаду решили не разрушать, а разбить там парк. Изобретательные корейцы.
Шустов поднимается туда, бродит среди клумб и деревьев, каких-то арт-объектов, спотыкаясь и пошатываясь.
Слева он видит подсвеченные ворота и направляется к ним.
– А, вот они…
Он приближается к древним воротам, глядит на них при луне. Думает о Кристине, о заповеднике, Питере, Мишке, Петрове, Любе…
От ворот он идет по широкой прямой улице в сияющих огнях, видит уже виденные памятники главному королю, флотоводцу. Наконец он оказывается у дворца. Но здесь все закрыто. Никого не пускают внутрь. Шустов звонит Кристине. Та не отвечает. Шустов выжидает и снова звонит. Нет ответа. Шустов стоит, озираясь, под луной. Отсюда ему видны кривые крыши дворцового комплекса. Он снова набирает номер Кристины. Только гудки, гудки, гу-у-у-дкиии… Еще раз пытается звонить, да телефон уже отключен.
Шустов плюется, страшно матерится во весь голос…
– А если я при смерти?! Если меня огрели битой? Местные гопники?! Или я задумал утопиться вообще… в ручье Чхон… Чхун…
Шустов представляет мелкий поток светлого ручья и начинает смеяться.
– Ладно, пойду топиться в этом… как его… в соджо! В разбавленной ихней водке. Куплю ведро и утоплюсь с потрохами! Назло отечественной Фемиде, назло и тебе, Кристина! Повезешь мое заспиртованное тело… Над Байкалом прошу сбросить. Пусть меня оживит шаман Мишка. Все-таки они, шаманы́, честнее наших попов. Ну выпивают, и не скрывают этого. Плату берут – кто сколько даст… Хотел бы я сейчас встретить Мишку. Или Петрова… Но… как бы геолог и судья мог меня чему-то учить? Как лучше выпить чашу цикуты?.. Светлячок Петрова в моем мозгу… Почему же он не просветлил меня давно бросить шубы-дубленки и уйти в келью.
Это Шустову показалось еще смешнее, чем желание утопиться в сеульском ручье. И он снова засмеялся. Прохожие на него оглядывались. А он шел и смеялся, посматривая на луну. Шел до первого кафе.
В номер Шустов приходит под утро. Он хмелен, но странным образом вовсе не пьян, хотя всю ночь бродил по сеульским забегаловкам, пытался поговорить с корейцем, десять минут молившимся фонарному столбу, конечно, кореец вдребезги пьян был, но в солидном костюме, белой рубашке, при галстуке; разговора не получилось; в другом месте, в кафе, к нему присаживалась какая-то дама, просила жестом покурить и чего-то еще, Шустов не курил; дама была черноволосая, черноглазая, но, наверное, не кореянка, а узбечка, потому, что в конце концов она выругалась по-русски и ушла куда-то. Луну на исходе ночи заволокло облаками, подул ветер и полетел снег, опять снег. Хорошо, что у Шустова такая теплая шапка. Он с блаженством натянул ее сильнее. Ну, выпитое согревало его изнутри. Нет, Шустова, закаленного на фронтах дружеских и недружеских возлияний, эта смешная корейская водка не могла выбить из седла. Он доказал это. И в заснеженной шапке ввалился в номер. Кристина не спала, лежала в одежде.
– Это я! – кричит Шустов.
Кристина молчит.
– Ты жива?
Он подходит и склоняется над ее лицом. Кристина отворачивается.
– Почему в одежде? Ты что, тоже всю ночь квасила? – спрашивает Шустов. – С кем? С этой Лидой или с Юнгом, Карл? Ха-ха-ха…
– Какая же ты сволочь, – тихо говорит Кристина.
– Я? – переспрашивает Шустов. – Но-но, я владелец фирмы «Три белых коня»… Или «Три белые лошади»? Что-то с памятью моей… Простатит памяти.
Он садится в одежде на кровать, отдувается.
– Почему ты не отвечал? – спрашивает наконец Кристина.
– Ха! Врачу – исцелися сама!
– Я не отвечала ровно то время, какое понадобилось для просмотра представления.
– Ну а я ровно то время, кое… какое… черт, которое мне надобно было до захода в последнюю рюмочную. Квиты?
Кристина не отвечает.
– А что, там был спектакль? В Запретном саду? При луне? На каком же языке? Или тебе эта Лида все переводила? А она не интересовалась, куда ты подевала своего благоверного? Или у вас там был девичник? И наплевать, мол, на сраных мужиков.
– Слушай, дай мне поспать, завтра мое выступление.
– Ты уже выступала? Или нет? Или снова?
Кристина молча раздевается и укладывается в постель.
Шустов еще ходит, бубнит, пьет воду, решает принять душ, но в итоге засыпает, сидя на унитазе. Приходит через некоторое время в себя, добредает до кровати и сваливается в одежде. Мощный рваный храп сотрясает стены отеля. Кристина натягивает на голову одеяло, оставляя лишь небольшую щель для дыхания.
Утро Шустов встречает один. Он долго лежит и смотрит в потолок. Снежная глыба вчерашних событий накрывает его, и он зажмуривается и сжимает кулаки. Долго сдерживает дыхание, но наконец оно с шумом вырывается. От этого дыхания должно что-то случиться, вспыхнуть тяжелые шторы, оплавиться… Что-то оплавиться должно, обгореть… Шустов с яростью дышит. Встает, идет к столу, быстро выпивает стакан воды, потом еще два, снова возвращается и ложится.
Кристины нет.
Он один.
– Отец Небесный, – со слезой проговаривает Шустов. – Будда, Аллах. И все остальные духовные сущности – па-ма-гите!.. – Обеими руками он сжимает голову и повторяет: – Па-ма-ги-те!..
Стеная и иногда проваливаясь в сон, Шустов ползает, перекатывается по постели час, другой, третий. Встает и бредет в туалет, приникает к крану, долго пьет, потом встает на колени перед унитазом, засовывает два пальца в рот и начинает рыгать, обняв унитаз, как самого доброго дядюшку.
Шустов суров, недаром работал лесником, ходил на стрелки по бизнесу, и он встает и заставляет себя снова налить брюхо водопроводной водой до отказа, так, что едва успевает снова рухнуть на колени перед космическим унитазом.
Очистив желудок, он еще некоторое время рассматривает панель управления сбоку от унитаза, кнопочки с надписями и символами… Нажимает одну. И вдруг видит, как оттуда, откуда вытекает обычно вода – высовывается металлический штырь, с мягким таким звуком, мгновенье – и прямо в лицо ему ударяет струя. Шустов от неожиданности всхрюкивает и откидывается назад, потом захлопывает крышку. С его лица стекают капли. Шустов в гневе глядит на умное сооружение и уже готовится его разгромить, но вовремя берет себя в руки.
Ругаясь, он склоняется над раковиной. Умывает лицо. Ему плохо. Он возвращается в комнату и, раздевшись догола, падает на кровать.
– Я как Адам гол, – шепчет он. – Мне ничего больше не надо. Каким пришел, таким и ухожу.
Шустов чувствует, что умирает. Ледяная волна поднимается от ног, охватывает поясницу, живот, потом грудь.
– Это кранты, – едва слышно шелестит он.
И это его не радует, хотя недавно он желал смерти, утопления в ручье. Почему-то ему еще хочется, как говорится, побарахтаться.
– Кем говорится? – спрашивает Шустов.
Ему никто не отвечает.
– Кто ты такой есть? – снова спрашивает Шустов.
Молчание.
Шустов сопит, умирает, умирает, пищит, как комарик в кулаке…
Вечером открывается дверь. Кристина. Значит, Шустов не умер, если это слышит. И мозг его работает, если он это понимает. Кристина с шумом вдыхает плотный воздух номера и, не выдержав, произносит с омерзением:
– Фффу!
Шустов покорно молчит. Да, так и есть. Может, это и будет его последним словом перед окончательной кончиной: фу. И все.
Кристина проходит к окну, открывает его.
– Снег там… закончился? – тихо спрашивает Шустов.
Крситина раздевается, умывается, наливает воду в электрический чайник.