– Кристинка, – зовет Шустов, – Кристинка…
– Что? – наконец отвечает она.
– Я чуть кони не двинул.
– Хм.
– Чуть копыта не откинул.
– Хм.
– Чуть дуба не дал…
– Не в первый раз, – отвечает она.
– Почему ты такая…
– Какая?
– Жестокая. Ты же так похожа на эту… Стрип. Мерил Стрип. А она женщина чуткая, американская матерь…
– Знаешь, как мне уже все это осточертело? – без всяких эмоций спрашивает она.
– Ну не сердись. Если бы ты обнаружила тут труп по имени Шустов, это было бы хуже. Пришлось бы его упаковывать во что-то. Вызывать полицию. Врача. Потом доставка на родину. А так я сам себя доставлю.
Она лишь вздыхает.
Шустов лежит, поворачивает голову, пытаясь рассмотреть, что там на улице.
– Снег?
– Да.
Некоторое время они молчат. Лишь чайник шипит, потом клокочет и с щелканьем отключается.
– Покрепче, пожалуйста! – молит Шустов.
Кристина отвечает, что у них не заварка россыпью, а пакетики, каждый сам себе положит, сколько нужно. Шустов просит положить ему в кружку десять пакетиков. Кристина отвечает, что это будет какой-то кисель из пакетиков, хватит и двух. Шустов настаивает. И она кладет в кружку десять пакетиков, заливает их кипятком, себе – один пакетик. Потом она нарезает батон, сыр, кладет на стол бананы, ярко-оранжевую хурму. Еще несколько минут Шустов собирается с духом и наконец встает, идет осторожно к раковине, умывается. Надевает белый махровый халат и присаживается к столу. Кристина пьет чай, отвернувшись к окну. За окном горят огни, мелькают снежинки. В номер врывается свежий чистый ветер. Шустов давит ложечкой пакетики в своей кружке, чай приобретает цвет столетней ржавчины. Почти вся кружка забита пакетиками. Шустов пригубливает и морщится. Тогда он берет стакан и перекладывает туда пять пакетиков и переливает воду, потом разводит кипятком из чайника. Кристина мельком взглядывает на него и качает головой.
– Боже, ну и образина…
Шустов мирно улыбается. С жадностью пьет чай, осушает кружку, потом принимается за стакан, а в кружку наливает еще кипятка.
– А, а… сила… энергетика… жизнь, – бормочет он, щурясь. – Эликсир молодости, мм-ах… Мотор, мотор набирает обороты… Где ты была? Мне давно уже надо было дать толчок…
– Так и заварил бы.
– Я боялся пошевелиться.
– Вечная песня… Я думала, что меня это никогда не коснется. Что уж я этого никогда не услышу. Как же я ошибалась.
– Кристинка, ну я ведь и вправду был порядочным скромным парнем, лесником-романтиком… А потом обстоятельства круто изменились. Изменился и я.
– Обстоятельствам надо противостоять, а не прогибаться под них.
– Не будем прогибаться под изменчивый мир, пусть он прогнется под нас… – гнусаво напевает Шустов.
Они молчат, пьют чай. Кристина очищает банан. Шустов ни к чему не может притронуться. Только пьет чай.
– Из Питера никаких сообщений? – спрашивает он.
Она отрицательно качает головой.
– Когда мы убываем? – спрашивает он.
– Не помнишь?
– Простатит памяти, – с кислой улыбкой отзывается он, дотрагиваясь до виска.
– Послезавтра.
– Как? И все?..
– Это деловая поездка, ты забыл?
– Ну у меня-то делов тут и нет… И в общем, на кой черт я сюда приезжал?.. Хотя, может, смысл в том и кроется, что именно в этот момент менты взяли нас на абордаж. А?
Кристина пожимает плечами.
Шустов напряженно смотрит прямо перед собой, сдвинув брови.
– Мне бы сейчас капельку этого напитка… соджо… Оно бы пробило брешь. А так – затык в голове. Не могу осмыслить… Ведь знаешь что говорил Петров? Он говорил, что ничего случайного не бывает. Все линии, кажущиеся случайными, закономерны, и они закономерно однажды пересекаются… Ну, что-то вроде того… И… и с чем же я пересекся здесь?..
Кристина смотрит на Шустова внимательнее. На ее лице некоторое удивление.
– Что? – с беспокойством спрашивает он и трогает свое лицо. – Трупные пятна появляются? Чего ты так смотришь?
– Олег, я страшно устала. Всю ночь не спала…
– Ну и я сейчас приму горизонтальное положение. Чифиря надулся и на боковую, в самый раз. Помню, как мы приехали на Байкал с Валеркой, и к нашему лагерю у порта прибились два бича, поселенца, в татуированных кольцах, такие… конкретные. Увидели у нас пачку «Три слона», выпросили сразу и тут же и сварганили чифирь в консервной банке, Валерке дали попробовать, я отказался… И один из них смеялся как оглашенный, говорил, что мотор так и стучит! Да, дружище, теперь я ему отвечаю, мотор так и стучит… А в те времена его и не надо было подхлестывать.
Они выключают свет и ложатся.
Заснуть сразу не могут. Ворочаются, вздыхают.
За окном снег.
Утром Кристина принимает душ, красится перед зеркалом и уходит на завтрак в гостиничную столовую, а Шустов сам себе его готовит. С таким лицом ему не хочется показываться на люди. Он тоже идет в душ, потом причесывается и рассматривает свое лицо в зеркале. Нос синеват, под глазами круги. Вся кожа испещрена красненькими червячками полопавшихся сосудов. Глазные яблоки тоже в сети красных прожилок. Это не лицо, а настоящая маска для театральных выступлений.
Шустов пьет чай и ест бананы, бутерброды с сыром. Хотя его так и подмывает быстро одеться, спуститься в скоростном лифте, выбежать на улицу и тут же завернуть в кафе в соседнем доме. Или даже в простой магазинчик, где продают и соджо, и пиво. Но он лишь сокрушенно вздыхает.
Вернувшаяся Кристина лишь подтверждает его наблюдения:
– О, ты так и не снял свою древнегреческую маску! – восклицает она. – Я думала, она хотя бы под воздействием душа преобразится.
Шустов разводит руками.
Кристина кивает.
– Помню, помню твое увлечение Софоклом, Эсхилом еще в пору заповедных мечтаний. Трагедия про Диониса и все такое, вакханки.
– Взял в заповедной библиотеке почему-то именно такую книжку, не знаю… Но, как говаривал Петров, нет ничего случайного. Присловье из «Вакханок» Еврипида «Безумье? Пусть! В нем слава Диониса!» – мне пришлось по душе… И вообще там такой накал, царь Пенфей, что ли, или Ценфей, не верит в Диониса, и вакханки его загоняют на елку. Он там сидит на верхушке, как… как шаман Мишка Мальчакитов! А вакханки рыкают медведицами, носятся внизу, хотят его разодрать… Вот когда мы пошли искать Мишку, то за Покосами и обнаружили его… Его медведица, что ли, загнала. А с ней медвежата… И они к нам, любопытные… Ну, лесничий Андрейченко и стрельнул – да угодил в голову Мишке. Есть подозрение, что это он так специально взял повыше, углядев Мишку на сосне. Черт его знает… Только я сейчас сам, как тот Мишка. Уже почти в бегах… Костю Буряева повязали. Но неужели Влад ничего не может предпринять?..
Кристина отрицательно качает головой.
Шустов ударяет ладонью по столу.
– Вот где настоящая трагедия разыгрывается-то!.. И я возьму и не вернусь в Питер. Вот будет трагикомедия-то.
– Надо спокойно все проанализировать, – отвечает Кристина.
Шустов машет рукой.
– Да что!.. Козе понятно, подкопались под Влада, а тогда и «Трех белых коней» схватили под уздцы. Давно зуб точили.
Некоторое время они обсуждают это. Перед обедом Кристина тщательно собирается, заново красится. У нее прощальный обед с коллегами. Шустов тоже должен был пойти, но, разумеется, теперь об этом нет и речи.
Кристина уходит. И Шустов до вечера валяется и смотрит телевизор, перескакивая с программы на программу, бессмысленно слушая то арабский говор, то английский, то испанский, итальянский, корейский, китайский, японский… Иногда мелькает российская программа, но это вызывает зубную боль, и Шустов мгновенно переключается.
А снег за окном все падает, летит на шпиль и черепицу церковной крыши.
Кристина возвращается вечером, от нее попахивает спиртным, она меланхолична, расслаблена. Шустов злится. Но старается не подавать вида. Расспрашивает о пирушке, едко вышучивает ученую братию, потом начинает костерить Костю Буряева, законы, Путина, Влада, проклятые девяностые годы и еще более проклятые двухтысячные, весь этот капитализм, весь этот дух стяжательства…
Он говорит, что одурел в номере, ему нужен глоток… глоток…
– Ясно чего, – замечает Кристина.
– Воздуха! – кричит Шустов. – Пойдем?
– Я устала.
– Ну да, истратила силы на Юнга, Карл! А твой без пяти минут арестант глотает пыль.
Кристина закрывает глаза и так и сидит у стола, подперев рукой голову. Шустов видит ее профиль и осекается. Все-таки она хороша, думает он. Собирается и уходит. У гостиницы служащие в одних костюмах, простоволосые, разгребают лопатами снег. Снег падает на их черные головы.
Шустов проходит мимо кафе. И в следующее он не заходит. Действительно, ходит и дышит, смотрит на далекие крыши небоскребов, на заснеженные сосны. Эти дома и впрямь как горы. Шустов вспоминает, как сидел у окна в заповеднике и выводил буковки при желтом свете керосиновой лампы, они складывались в синие линии его первой повести «Первый снег». Кристина тогда уезжала в Питер на несколько дней. И в тоске по ней он сочинял там что-то…
Для кого-то и этот снег первый. Но не для Шустова. Он это ясно понимает. Линия букв оборвалась… Началась новая – линия шуршащих денег… А вот – линии мокрого снега. Снегопад вьет свои пряди, в этом есть что-то вечно завораживающее, неизъяснимое. Но ведь это же просто снег. Снег – особое состояние воды. Почему же снегопад всегда вызывает странные чувства? Так было много лет назад, когда снег падал, озаряя все мерцающим светом в зимовье: стол перед окном из грубых плах, керосиновую лампу, бревенчатые стены, нары с пихтовыми ветками, железную печку, дрова, куртку на гвозде в стене. Снегопад освещал все в зимовье даже ночью. Шустов помнил, как поднялся один на гору с лесопожарной вышкой и зимовьем еще по чернотропу, а ночью открыл глаза в зимовье с остывшим воздухом, пропахшим табаком и смолой, и подумал, что уже наступило утро, но на самом деле просто выпал первый снег. И чище этого снега не было уже ничего в его жизни. Эту-то гору он и назвал горой Бедного Света. Но и сейчас посреди гигантского чужого города, похожего на город будущего, снегопад снова томит какой-то тоской… Наверное, это тоска по несбывшемуся. Шустов все отдал бы, чтобы вновь оказаться на горе Бедного Света.