только корейским, но и китайским. Реки еще не подо льдом.
И не ошибешься, не надо гадать в своей песне, где ты летишь. Вон на мониторе дуга твоего пути. Сейчас под крылом Поднебесная. Об этом надо петь нелегалам из моих цехов, схваченным в далекой северной столице.
Петров рассказывал, что в их краях хаживали золотоискатели из Китая. Над ними мальчишки смеялись. А взрослые просто поджидали на глухих тропах. И он помнил, как один китаец повздорил с местным у магазина. Местный был пьян, конечно, чего-то требовал у китайца, потом уже и с кулаками полез. Тогда китаец как-то так ткнул двумя пальцами его в бок, и он свалился. И долго в себя приходил. Мужики просили китайца разъяснить прием. Тот лишь посмеивался.
Письма Петрова лучатся в голове Шустова, как светляки.
Вот хорошая строка для песни.
…А внизу потянулись степи с небольшими сопками, кое-где выбеленные снегом, но в основном сухо-желтые, буроватые, серые. Это – Монголия.
И самолет поет свою географическую поэму. Только слушай, гляди.
Появляются облака, все больше облаков, еще озаренных солнцем. Но явно вечереет. Да! Самолет догоняет ночь со скоростью почти девятисот километров в час. С такой скоростью не летают птицы.
И вот уже внизу заснеженные хребты.
Так начинается родина. Солнце совсем гаснет. Облака мертвенно-темные. Самолет подлетает к Байкалу. Начинает снижаться. Моря пока не видно, его скрывают густые облака, уже белесые, как будто кипящие, словно там внизу дышит кто-то. Байкал и дышит. Встанет он лишь после Нового года.
И внизу Шустов видит огонек, в каком-то таежном распадке. Мгновенно он думает о каком-нибудь охотнике, сидящем в одиночестве у костра. И этот человек задирает голову и глядит на пролетающий самолет, на его огоньки… И может быть, думает о Шустове. Ну, не о нем именно, а вообще о пассажирах…
И чуть позже все-таки в сумерках виднеется море, оно темное, странное, в белых и черных берегах. Это Байкал. И впереди горят огни города. Самолет заходит на круг и опускается, приземляется, гулко бежит.
Пассажиры спускаются по трапу. Холодно. Кристина ежится, Шустов натягивает шапку, поднимает воротник. Пар идет изо рта. Пассажиры толпятся, ждут. Появляется автобус, везет их в аэропорт. У них есть несколько часов. Можно съездить в город. Аэропорт почти в черте города. Туда даже можно просто дойти пешком. До центра километров пять. Об этом Шустов говорит Кристине. Но она отказывается. Размяться можно и в аэропорту. Тут тепло. А на улице собачья холодина. Нет, она предпочитает подождать здесь, почитать материалы конференции, напиться кофе в кафе… Что там смотреть в Иркутске? Да еще и вечером? Шустов соглашается перекусить в кафе. Они берут крепкий эспрессо, по две сосиски в тесте, пирожные, два апельсина. Едят молча, сосредоточенно, каждый думая о своем.
Потом Шустов все же собирается в город.
Кристина уже сидит с ноутбуком. Она глядит поверх очков на Шустова. Он смотрит на нее. И Кристина кивает и просит не опаздывать.
Шустов спрашивает у служащей аэропорта, как добраться до города. Она объясняет. Он выходит на улицу, находит остановку, минут пятнадцать ждет и уезжает на автобусе.
Фантазия соль минор, BWV 542
Ангара чернела как кровь, ледяная, древняя. Над ней висел широкий и мощный мост. По воде скользили огни. Это вода Байкала, он где-то близко. Задувал колючий ветерок. В воздухе носились редкие хлопья снега.
По набережной Шустов вышел к центру.
Центр города был хорошо освещен. Здание администрации высилось огромной и безликой глыбой бетона и стекла. Перед ним полыхал вечный огонь, языки пламени метались беспокойно. Петров говорил, что Россия в основаниях своих страна языческая, христианство здесь как бы навершие, вот эти маковки церквей. Вечный огонь жгли и зороастрийцы, только вместо газа использовали дрова. По вечным огням зороастриец сразу узнал бы братьев по разуму.
Шустов невольно приблизился к огню, как будто тот мог его согреть… Но совсем близко от огня воздух действительно был немного теплее.
Шустову снова вспомнился огонек в таежном распадке, увиденный в иллюминатор.
В стороне вырисовывался силуэт церкви. Шустов, поколебавшись, направился к ней. Прочитал, что это храм во имя Спаса Нерукотворного Образа. В церковь можно было войти. Но Шустов только обошел вокруг, задирая голову, чтобы рассмотреть купола, колокольню.
…И внезапно он почувствовал себя затерявшимся в этом сибирском вечере, который был поистине бескрайним, Шустов это видел еще с высоты. Чувство оказалось горячим, как если бы он выпил крепкого вина.
Наискосок через дорогу стоял какой-то другой храм, зажатый коробками современных зданий, как всегда бездарно. Он перешел дорогу и приблизился к нему, уже поняв, что это костел.
Перед ним стояло много автомобилей. И подъезжали новые. Из них выходили люди, закрывали дверцы и направлялись в костел. Какие состоятельные католики, меланхолично подумал Шустов.
Но что-то здесь было не так…
И точно, подойдя вплотную, он прочел афишу. Здесь шел концерт органной музыки Баха, Вивальди и современных японских композиторов в исполнении японской органистки.
Шустов прочел афишу и пошел вокруг костела, осматривая его. Как будто он за этим и прилетел сюда за тридевять земель. Его окликнул подросток, спросил закурить. Шустов отрицательно покачал головой. Тинейджер хмыкнул, нацепил снова наушники и потопал своей дорогой. Наверное, слушал какой-нибудь рэп в исполнении Гнойного.
Шустов вернулся на улицу Сухэ-Батора, собираясь идти дальше, но внезапно остановился.
– А почему бы и не зайти? – спросил он себя вслух.
Просто из прошлого он получил очередное сообщение, оно касалось Генриха, да так его на самом деле и звали – Генрих Юрченков. В заповеднике имя переиначили на Геннадия, Гену. Работал он пожарным на красной машине в заповеднике. А до этого – настройщиком органов где-то в Прибалтике. Тоже был в партии геолога Петрова. И когда в кружке мечтателей о новом заповеднике за чаем распределяли будущие обязанности, ему отводили ту же роль – пожарного, а по совместительству и музыканта. И даже всерьез раздумывали, как доставить и установить хотя бы крошечный орган в заповеднике. Это было бы в высшей степени оригинально. А если бы еще они смогли привлечь к делу создания нового заповедника экологически ориентированных композиторов, то это было бы вообще прекрасно. На это сам Генрих отвечал, что можно обойтись и существующими произведениями, хотя бы того же француза Мессиана, его «Каталогом птиц», к примеру. Этот католик-француз почитал птиц, как первых музыкантов на Земле, певших во времена, когда их слышали не люди, а только всевышний. Он сорок лет ходил по лесам за птичьими песнями. И сочинил семь тетрадей «Каталога птиц». Впрочем, сам Генрих считал эту идею уж слишком запредельной – установку органа. И ободрял кружковцев сравнением Байкала с космическим органом, которому люди в общем-то и не нужны. Музыка его самопроизвольна. Петрову нравилась эта метафора. Хотя он слушал не только Байкал, но и фламенко и сам наигрывал это на гитаре.
И Шустов вернулся, чтобы купить билет, свободного времени еще было достаточно. Хотя любителем органной или вообще классической музыки он и не был.
Зал оказался небольшим, уютным, светлым. В воздухе носились ароматы духов. Почти все места были уже заняты. Шустову достался последний ряд. Он устроился поудобнее. Сидел, озираясь. В зале слышен был сдержанный гул голосов, кашель, скрип сидений, шарканье. Иногда раздавался детский плач. Шустов разглядел молодую маму с маленьким ребенком на руках.
– Все правильно, – говорила женщина в вечернем платье слева своему спутнику с лысиной. – Надо приучать с младых ногтей.
Тот что-то ворчал в ответ.
– Даже рекомендуют прикладывать наушники с классической музыкой к животу, – продолжала женщина.
– К чьему? – не понял ее спутник.
– Беременному.
– В смысле?
– К беременному животу.
– А, да. И надои, я слышал, увеличиваются, – отозвался он.
– Что? – переспросила испуганным шепотом женщина.
– Если на ферме крутить музыку, Моцарта там, или…
Шустов покосился и увидел багровеющее лицо нарядной женщины. Она так ничего и не ответила, лишь покосилась в свою очередь на Шустова и обмахнулась настоящим веером.
Вышла ведущая в длинном платье и коротко рассказала о японской органистке, о произведениях, которые она исполнит. И затем появилась эта японка. Она была хрупкой, невысокой, с распущенными короткими волосами, в черных брюках, белой блузе и в темной накидке, отороченной искрящимся мехом.
Поклонилась под аплодисменты, сказала, что не первый раз здесь выступает, любит этот город, орган, созданный немецкими мастерами, Байкал, зиму и всех иркутян.
Затем она заняла место за органом, некоторое время сидела неподвижно при полной тишине зала – и вот заиграла.
В мозгу Шустова сразу же вспыхнули огни, или даже это были огни на каких-то вершинах, огни в снежной ночи. Однажды он видел такие, идя по льду Байкала, возвращался из зимовья, стоящего в устье речки, налаживал телефонную связь с центральной усадьбой. Упавшее дерево в одном месте оборвало провод. Думал быстро сбегать на лыжах туда и обратно, но припозднился, устал и вот еле тащился. И вдруг справа и пошли эти сполохи, на вершинах заснеженных гор. Наверное, так ярко вспыхивали, восходящие январские звезды. Но тогда ему померещилось, что это какие-то другие огни… невероятные, как и сейчас, в костеле, похожем на космическую ракету. И ею управляла хрупкая женщина. Из-под ее пальцев рвалась эта сотрясающая все энергия, вечно юная, но и какая-то изначальная, древняя. Она была чиста, как волна Байкала. Как первый снег, залеплявший оконце зимовья на горе Бедного Света. И сквозь него горел язычок керосиновой лампы, трепетал как бы в прозрачных женских ладонях. Музыка и вихрилась снегом. То снегом, то огнем. И весь мир был первым снегом, и морем, и ветром… Эти снежинки обжигали лицо, исчезали, но снова откуда-то возникали.