– Его зовут Юонг.
– Какая разница, Тадж Нахал он и есть Тадж…
Шустов надевает халат, наливает в чайник воду, включает его.
– Да, а что, гид звонила? – спрашивает он.
– Звонила, – коротко отвечает Кристина.
Шустов ждет, но Кристина не продолжает, роется в плоском портфеле.
– И чего она?
– Ничего, – в тон ему отвечает Кристина.
– Ну и хрен с ней, – бросает Шустов и заваливается на постель, берет пульт, включает арабский канал, повышает громкость.
Кристина морщится, но ничего не говорит, торопливо собирается и проходит в прихожую. Надевает плащ, берет сумку. Клацает защелка на двери. Шустов остается один в номере, наполненном арабской тарабарщиной.
– Что ж! – ожесточенно кричит он бородатому арабу, берущему интервью у другого бородатого араба в мечети. – Камин затоплю! Буду пить! Хорошо бы собаку купить!..
Закипает вода в электрическом чайнике. Шустов заваривает чай. Подождав, пьет его, сидя за стеклянным столиком у окна, под арабский громкий говор, но не глядя на экран. Смотрит он в окно, на заснеженную крышу церкви в окружении высотных домов, в окнах которых сияют солнца, множество корейских солнц.
Эта фантастическая картина завораживает тем, что странным образом напоминает солнечные волны Байкала, солнечные волны юности, солнечные волны тайги. И тело Шустова пронзает давнее предчувствие счастья, и он испытывает мгновенное возвращение жадности – жадности, с какой озирал горизонты явные и мнимые. Каким огромным и волшебным был мир. И Байкал грохотал сказочным морем, морем иных эпох, морем шаманских сказок, над которым летал смешной и нелепый черноволосый луноликий последний, ну или предпоследний, эвенк заповедного берега – Мишка.
Он вспомнил и его фамилию – Мальчакитов.
Мишка Мальчакитов, так его звали. Он и был проводником в дикий мир Байкала, тайги. Да-а-а…
Хотя в те времена Шустов и не смог бы назвать себя другом этого эвенка. Так, знакомым. Мишка слишком любил огненную воду, водил дружбу с заповедными забулдыгами. Шустову тогда было не до этого. Он размышлял.
Размышлял о той стороне дерева. Неужели правда? И ему это было интересно?
Правда, правда. Интересно. Ведь он даже и повесть какую-то писал. Кристину тогда вызвали в Ленинград телеграммой о якобы захворавшем серьезно дедушке. На самом деле ее хотели «спасти», вытащить из тайги в цивилизацию. Ну а Шустов в тоске по улетевшей белокожей студентке, бросившей учебу и удравшей в заповедник, и давай кропать что-то в тетрадочке, ага, однако…
И сейчас он даже вспомнил, как называлась его первая повесть: «Первый снег», а как же иначе.
Шустов отхлебывает крепкого чая, глядя сквозь пар на улицу. В номере солнца нет, но его много где-то там, на улицах Сеула. Сеула или Луны. Какая разница? Ведь они явно где-то на другой стороне мира.
История Мишки Мальчакитова проста и загадочна.
Жил-был мальчик эвенк. Родители его отправились на свадьбу к родственнику через Байкал на моторной лодке, да и потонули. И остался Мишка вдвоем с бабкой Катэ – Катериной по-русски – на острове Ольхоне. Бабка про этот остров рассказывала всякие сказки и песни напевала.
Потом дядька Мишки устроился работать лесником в заповедник, и бабушка с внуком переехали к нему и его жене.
Пришло время, и Мишку отправили учиться в Иркутск в зооветтехникум, но смог он там пробыть только до зимних каникул и в заповедник подался, сначала на остров Ольхон, а оттуда уже и в заповедник, и больше в техникум носа не показывал.
В восемнадцать лет ушел Мишка в армию, служил в даурских степях поблизости, тосковал о тайге, море; несладко ему приходилось. И, вернувшись, он на радостях запил…
Когда-то эвенкам принадлежал весь этот берег, кочевали с оленями, охотились. У Мишки и прабабка здесь жила, на Южном кордоне, то есть там, где сейчас этот кордон, а раньше было становище. И бабка была великой шаманкой Шемагиркой.
В заповеднике только и осталось эвенков: семья Мишкиного дядьки да еще начальница местного аэропорта Светайла, и то лишь наполовину эвенкийка, темная личность, все что-то плетущая против целого мира, своеобразная оппозиция директору и его партии… Еще там, в поселочке на заповедном берегу, была и партия замдиректора, рвущегося к власти. Ну и народная, так сказать, сила во главе с бывшим геологом, а потом электриком и пекарем Петровым. Хотя… далеки они были от народа на самом деле, как декабристы, проповедуя идеи созерцательной жизни и заповедника нового типа, в котором бы не было никакого шанса всяким хватам, – некий русский вариант нирваны, что ли… Нет, конечно, скорее то самое нестяжательство Авакумовой закваски. Народ их и не поддерживал, Петрова, его миловидную жену, секретаршу Любу, настройщика органов из Таллина… как его… А еще лесничего… Прасолова? Да, тщедушного Прасолова с женой. И ученого-соболятника Могилевцева. Народ шалил с сетями, постреливал зверя, толкался изо всех сил локтями-ногами, выбивал всякие поблажки, обзаводился моторами, телевизорами, коврами и хрусталем…
Хм, когда-то это было модно: яркие ковры во всю стену, сервант, ломящийся от хрустальных фужеров-ваз-тарелок… Советский достаток. И автомобиль, разумеется. На стене фото из Сочи. Еще желательно собрание сочинений каких-нибудь прославленных писателей, монолитное, со склеившимися страницами…
Петровская партия быстро раскололась, как только лесничий Прасолов получил должность сначала исполняющего обязанности главного лесничего, а потом и главного лесничего. Настройщик органов оказался бегающим от алиментов донжуаном, – и ведь его арестовали и осудили. Шустов, тоже приверженец петровских идей, ушел в армию, а потом и уехал в Ленинград к Кристине, где пытался сочинять – ведь были же у него, по мнению Петрова и Могилевцева, задатки, да в начале девяностых с головой нырнул в бизнес вместе с армейским товарищем Ильей Гороховым… Надо было выживать. Большой город требовал больших жертв. И ему были принесены в жертву все ненаписанные рассказы о Байкале, армии, об эвенке Мишке Мальчакитове. Куда-то затерялись и те записи, которые он собирал о Мишке, когда случилось… Что случилось? Да просто грянуло его возвращение. Мишка вернулся на самолете.
То есть…
Сначала вот что было. Затеяли строительство телевизионной станции. Мишка помогал сварщику. И однажды построенная уже станция с оборудованием сгорела, сгорел и стоявший рядом магазин. Сразу взяли сварщика, коренастого крепкого мужика с разными глазами… как его звали-то?.. Ну ладно. А потом выяснилось, что последним уходил Мишка, он должен был там все подмести, убрать. И был якобы пьян. Это все разведал лесничий Андрейченко, суровый мужик с такой грудной клеткой, словно на голое тело надел панцирь, острый посередине, в неизменной замасленной капитанке, кожаной черной фуражке с вытершимся золотым когда-то якорем. У него был свой резон. Сварщик приударял за его дочкой, засидевшейся в девках. И тут его упекли в кутузку и светил ему срок.
В тушении пожара участвовал и лесник Шустов, а когда приплелся поздно ночью домой, то обнаружил там спящего хмельного Мишку. Как Мишка заскочил сюда, остается только догадываться. Он спасался, скорее всего, от секретаря комсомольской организации Славниковой, которая страстно желала исключить его из комсомола и вообще упечь в ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий, были такие заведения в те времена… И с Мишки на комсомольском собрании взяли слово, последнее честное комсомольское слово – не пить больше ни капли, иначе процесс исключения будет запущен, – да, так суконно и грозно изъяснялась секретарша. И Мишка держался, ну а тут ему дружки-бичи поднесли ради окончания работ на телестанции «Орбита», и он сорвался… Славникова про то прознала и кинулась рыскать по поселку с двумя активистами. Вот Мишка, видно, и заскочил к Шустову, дома-то там не запирались.
Хмельной говорил про то, что бабушка Катэ учила слушать огонь, буквально треск дров: плохо трещат – быть беде. В зимовье, мол, тогда, в устье речки, где мы вытаскивали катер, дрова жутко пели, и он из-за этого ушел. А что случилось дальше? Трос лебедки лопнул, и тяжеленная стрела перебила ногу леснику Роману.
Шустов явственно услышал сейчас в отеле в Сеуле этот свист пружинного железа и хруст кости.
Увидел разинутый в беззвучном крике рот Романа.
Несколько секунд он кричал так без крика.
И все онемело, Байкал с ледяными волнами, ребята, ветер в кронах кедров и лиственниц.
А потом уже вдруг звуки взорвались оглушительной какофонией.
Кровь хлынула в сапог, через дыру в сапоге, на снег, Роман рухнул…
А Мишка-то уже ушел, огонь ему напел…
Под утро он ушел и из дома Шустова. Через некоторое время к Шустову пожаловал лесничий Андрейченко, сидел, курил, расспрашивал о том о сем. Тут как раз случился сбой в работе местной электростанции, что часто бывало, и Шустов хотел зажечь лампу, да керосина в ней уже не было, и тогда он сходил в кладовку за канистрой с керосином, но канистра пропала. Андрейченко, уже прознавший, что Мишка в тот вечер пожара был у Шустова, чуть ли не подскочил, услышав о пропаже канистры.
Позже эту канистру нашли неподалеку от места пожарища.
И прибывший с Большой земли следователь допрашивал Шустова. Дело даже поворачивалось против самого Шустова, но у него было алиби – в тот вечер он был на дне рождения Петрова.
И тогда забрали Мишку. На него все и повесили.
А Мишка, промаявшись в кутузке и уразумев, что не отвертеться ему, придется вместо тайги снова видеть заборы, взял да сбежал. Голодный шел много дней берегом Байкала, как тот песенный каторжанин. Стояла весна, но весна в тех краях холодная, суровая, снежная. Мишке пришлось как-то перебираться через разлившиеся речки.
И вот дошел он до заповедника, спрятался в зимовье на Покосах. С Большой земли на его поимку прибыл следователь с помощниками, к ним присоединились лесники с лесничими, Шустов был в их числе.
Странное это было занятие – рыскать по тайге… Шустов чувствовал себя каким-то псом и уже жалел, что согласился.