Но Мишку они обнаружили быстро, буквально идя по его следу, и случайно подстрелили.
Шустов не уверен, что это произошло случайно.
Выстрелил как раз Андрейченко – на рев медведицы. А Мишка влез на сосну, – туда пуля и угодила, разбила беглецу голову. Медведицу дострелили, а Мишкин труп на носилках отнесли к зимовью, укрыли какими-то тряпками.
И утром носилки оказались пусты. Мишка исчез.
Преследователи разбились на две группы и пошли разными тропами в горы. Уже на перевале догнало их сообщение по рации о том, что Мишка найден у Светайлы, начальницы аэропорта. Рана его была опасна, но не смертельна. Точнее, смертельна, но Мишка выжил. И однажды вернулся в поселок с сопровождающим милиционером. Самолет летел из Улан-Удэ, где Мишке сделали операцию, вставили в череп титановую пластинку. Мишку снова везли в кутузку. Кукурузник с пассажирами всегда приземлялся в поселке, это была промежуточная посадка.
И Шустов помнил этот момент. Они жили с Кристиной на горе с пожарной вышкой и видели, как самолет шел рядом над Байкалом, потом приземлялся.
То, что произошло дальше, похоже на какой-то древнегреческий театр…
Шустов читал в те времена Еврипида, особенно ему нравилась трагедия о Дионисе, как его не принимали, а он совершал разные чудеса, ввергая одних в безумие, других карая смертью. Рефрен он полюбил: «Безумье? Пусть. В нем слава Диониса».
И здесь, на берегу сибирского моря, разыгрывалось как будто продолжение этой драмы.
Милиционер оказался в самолете прикованным наручниками к сиденью. А Мишка шествовал по поселку, сопровождаемый удивленными возгласами, улыбался, здоровался со всеми.
В это время от пирса готовился отвалить катер с командой, не похмелившейся и оттого злой и унылой. И Мишка спустился к пирсу, прыгнул на палубу отчаливающего катера и был таков.
В заливе уже поднималось волнение, дул култук, а может, и отдаленную сарму наносило. Когда-то эта сарма целые баржи с рыбаками вышвыривала на скалы. Настоящие волны носились с белыми гривами в открытом море, где качался, как игрушечный, катер. И следом за ним отчалила моторная лодка с освободившимся милиционером и Андрейченко. Хороший был этот парень милиционер… фамилия… Семенов, потомственный мент. В зимовье он рассказывал свои ментовские истории, про отца-опера, подружившегося с рецидивистом и поплатившегося за то жизнью. Поплатился и Семенов. Не надо было ему гнаться за эвенкийским Дионисом…
Шустов ставит на стеклянный стол пустую кружку, допив весь чай без остатка, шуршит ладонью по щетине, глядя на байкальские огоньки в окнах корейских многоэтажек, которыми, как горными стенами, зажата краснокирпичная церквушка с зеленой черепичной крышей. На здании слева в люльке висят рабочие в оранжевых комбинезонах, чистят огромные окна. Снизу за ними наблюдает какой-то начальник в темной обычной одежде, но с оранжевой каской на голове.
И внезапно Шустов думает, что не удивился бы, увидев спускающегося на веревке по стеклянной стене эвенка Мишку Мальчакитова.
– На самом деле, – бормочет он хрипло и прокашливается, – ведь Мишка может быть жив.
И Шустов должен был рассказать о нем всем, да не смог. Хотя тот же Петров буквально требовал от него этого. И Могилевцев сетовал, что Шустов зарывает, как библейский нерадивый слуга, свой талант. Шустов в письмах жаловался на всякие трудности литературной жизни, на бедность и так далее. Но Петров сурово отвечал, что это обычная трусость. А Могилевцев приводил в пример шаманов. Есть такое понятие – шаманское призвание. С тем или иным человеком случалось подобное: он начинал испытывать тоску, слышать какие-то зовы, уединялся где-либо в лесу, в горах, видел фантастические сны – короче, слегка сходил с ума. Сведущим людям было ясно: его призывают в шаманы. Но не всем это было по сердцу. Только под пером комсомольско-партийных агитаторов шаманская жизнь была якобы сытной, лживой, почетной. На самом деле большинство шаманов вели нищенскую жизнь, ведь им не дозволялось даже охотиться. Бери то, что тебе дадут сородичи. А если не уделили часть оленя, тюленя? Ну голодай, собирая травы, ягоды, пробавляйся грибами и желательно – мухоморами. Шаману суждено не сыром в масле кататься, а петь на ветру, звенеть тонкой жилкой, такой таинственной антенной, принимающей позывные далекой прародины всех эвенков – березовой звезды Чалбон. Некоторые пытались от такой почетной обязанности уклониться. Но рок их неумолимо приводил на шаманскую стезю. А нет – так и губил.
И творчество похоже на шаманство. С этим горячо соглашался Петров, сам не чуждый сочинению песен и гитарных наигрышей в духе фламенко.
Ну что ж, а вот Шустов похерил эти все зовы – и выжил. Да и неплохо живет. Кристину иногда одолевают какие-то приступы, панические атаки после краха в конце девяностых, когда им пришлось все распродать и пробавляться пенсией ее родителей. Но потом-то Шустов занялся новым бизнесом – торговлей дубленками и шубами якобы из стран Скандинавии, ну и там Италии, а на самом деле пошитыми китайскими руками в секретных цехах. И они забогатели. Переселились в Петродворцовый район, купили «опель» для городских поездок и внедорожник «судзуки» для поездок за город, в янтарные леса вокруг залива и даже в Карелию. Ну и прочее, прочее…
Шустов следит за рабочими в люльке, различая лунообразные корейские лица.
Есть люди, вокруг которых действительность начинает вихриться. Таков и был Мишка.
Кристина появляется только вечером. Удивленно смотрит на Шустова.
– Ты что, так никуда и не выходил? – спрашивает, раздеваясь в прихожей.
– Расхотелось что-то, – отвечает Шустов.
Он все в том же белом махровом халате, так и не снимал его.
Кристина оживленно говорит, что зря, на улице великолепная погода, сухо и солнечно, вчерашний снег только на задворках остался. Шустов спрашивает, впору ли ей новые сапоги? Кристина отвечает, что сапоги хороши, но давят на косточки, это вечная проблема, надо делать операцию.
– Ты помнишь Голикова? Поэта? – спрашивает Шустов.
– Алкоголика с такой пегой бородищей? Островитянина?
– Ну да, он жил на Крестовском острове и так себя и называл, хотя многие у нас живут на островах. Но поэт есть поэт, хоть и никем не признанный… Так вот, он ведь просверлил дрелью кости, шишаки эти.
Кристина вскидывает брови.
– Как?
– Ну не сам, конечно. Хирург ему делал. Но обычной дрелью, сверлом… С анестезией, естественно. А что толку. Стало еще хуже, еле ходил, ступни, как лапти, волочились, заплетались…
– А почему в прошедшем времени?.. Он жив?
– Жив курилка, но уже съехал с острова, сдал квартиру и уехал в Индию.
– В Индию?
– Ну да, в Гоа. Живет там в хижине.
– Чем же он там занимается?
– Ну, чем… Пишет стихи, наверное.
– И ему хватает? Сколько квартиранты платят?
– Копейки, семнадцать или вообще пятнадцать тысяч.
– Как же он там живет?
Шустов пожимает плечами.
– Наверное, попрошайничает. У индийцев, вообще, несколько этапов в жизни: рождение-ученичество, семейная одиссея, а потом бродяжничество. Об этом мне еще Петров писал.
– Он же русский?
– Петров?
– Да нет, Островитянин.
– А, Леня Голиков… Ну да. Но какой же русский не мечтает об Индии.
– В газетах то и дело сообщения о насильниках в Индии, насилуют туристок, своих школьниц. Сдурели. Коров оберегают, почитают священными, а баб ломают, как соломенные чучела.
– Это от солнца. Много солнца.
Кристина умывается, просит поставить чай.
– Или что-то сварить? – спрашивает она домовито. – Я-то пообедала.
– С Юнгом?
– Там были коллеги из Англии, Швеции, Германии.
– Ну и что, как оно, интересная конференция-то? «Био Корея»…
Биотехнология… У них это, наверное, на космическом уровне.
– Да, корейский тигр и здесь рвется вперед. И для этого все и устраивают: чтобы перехватывать передовые идеи, изучать чужой опыт.
– Неужто и мы им интересны?
– А зачем меня пригласили?
– Ну, для разнообразия. И в качестве ответного жеста. Этот Юнг ведь был в Питере в позапрошлом, что ли, году.
– Дорогуша, один из отцов самой биотехнологии жил у нас в Питере, звали его Константин Сигизмундович Кирхгоф.
– Чем он отличился?
– Что ж, если тебе так интересно… Открыл в начале девятнадцатого еще века каталитическую реакцию получения глюкозы – это когда нагревается крахмал с разбавленной серной кислотой.
– Адская смесь.
– Это открытие запустило исследование каталитических процессов. Кирхгоф изучал влияние концентрации кислот и температуры на скорость гидролиза крахмала. Что очень важно. И ему удалось установить оптимальный режим этой реакции. Так он, наш питерец, и заложил основы одного из первых промышленных каталитических процессов – получения патоки и глюкозы из крахмала.
– От всех этих терминов у меня с детства происходит… осахаривание, – замечает Шустов, постукивая себя пальцем по виску.
– Да, химия явно не твоя стихия.
– За исключением изобретения гениального Менделеева, уж скажу честно.
Кристина закатывает глаза, крутит головой.
– Вообще, спирт изобрели арабы, – говорит она.
– Но довел до совершенства сие изобретение Дмитрий Иванович.
Кристина смотрит на часы, на Шустова.
– Ты так и не будешь бриться?
– Нет, зачем? Надо быть в тренде. И почему на ночь глядя…
– Сегодня у нас в программе вечернее посещение дворца… мм… как-то на «ч». Чхон… Чон… Надо уточнить. Гид мне звонила.
– Да уже темень, что там увидишь, – ворчит Шустов, снимая закипевший электрический чайник и заваривая чай.
– Нет, говорят, это очаровательно, там всюду подсветка. Будут народная музыка, гуляния по парку, танцы.
– Да я вовсе не хочу танцевать! – восклицает Шустов.
– Танцевать будут профессионалы, – отвечает Кристина. – А мы только смотреть.
Они пьют чай за стеклянным столиком, Кристина рассказывает о том, кто и как выступал на конференции, высмеивает австралийку, явившуюся в платье с таким декольте, что вся конференция глаза выкатила.