Архо пожал плечами.
— Давай.
Девочка сунула руку в клетку и, изменившись в лице, поникла.
— Как жаль. Моя последняя птица, кажется, погибла. В клетке было слишком тесно, и ее задавили остальные.
— Ничего страшного, — протянул руку лич. — Мне подойдет и такая. Мертвая.
Он принял от удивленной девочки еще не остывший трупик голубя, сунул запазуху и пошел прочь.
— Господин, вы забыли записку, — раздалось вдогонку.
— Да, действительно.
Лич вернулся, взял поданные бумажку и писало с заостренным угольком на конце. Подумал с минуту, после чего писало вернул, так и оставив записку пустой.
Девочка хотела спросить что-то еще, но гуляющая толпа наплыла волной, оттеснила ее от странного незнакомца, и тот быстро исчез за кудрями плюща.
Архо ушел подальше от всех, туда, де за нагромождением камней, в акациевых кустах, было на удивление тихо. Тут не было никого. Только городская собака, отдыхающая на траве со своими щенками, настороженно подняла голову, принюхалась, и тут же вновь отвернулась с безразличным видом, пару раз вильнув для порядка хвостом.
Один из щенков с любопытством приблизился к незваному гостю, обнюхал его сапог, потом попробовал на зуб край плаща.
— Погоди с играми, — потрепал его по голове Архо. — У меня тут дело важное.
Лич сел на землю, скрестив ноги, вынул мертвую птицу, положил себе на колени и раскрыл над ней обе ладони, питая уже зародившийся мертвенный холод жизненной силой и теплом. Этого тепла у него всегда было в избытке для других, но — вот парадокс! — никогда не хватало для себя…
Вскоре птица встрепенулась, глаза ее, затянутые бледной перепонкой третьего века, мигнули и распахнулись.
— Вот и все.
Архо пристегнул к ножке голубя записку, пошатнувшись, поднялся и подкинул пернатого посыльного вверх…
… а спустя время Люсьена приняла его, будучи уже не так далеко от Кутаная.
Лесная арка, к которой привел ее дух-медведь, оказалась порталом, открывающимся далеко на юг. Пройдя в него вместе с отрядом, мертвая, к изумлению своему, оказалась в совершенно незнакомом месте — в какой-то светлой, жаркой роще, тоже заполненной камнями, резными символами и остатками каких-то неведомых строений.
Когда прилетел голубь-посланник, Люсьена сразу подумала про Архо. Обнаружив пустую записку, протянула ее верной Хайне. Та понюхала и обрадовано растянула в улыбке страшную пасть.
Узнала запах.
Люсьена задумалась — значит, Архо цел. И, похоже, нашел то, что искал.
Вот только ей что теперь делать со всем этим?
Заклятье, которое наложил на все поисковые отряды Аки, само предаст первому некроманту сведения о Моа, как только Люсьена увидит его, или услышит его имя. Триада страхуется. Триада уже не верит своим подчиненным — даже мертвым, не умеющим врать и предавать.
В чем же дело?
Что происходит в Мортелунде?
Что она сама может сделать для того, чтобы не навредить друзьям?
Ничего.
Разве что оттеснить другие отряды, не дать им приблизиться к Моа и Архо. Стать для них стеной…
Мортелунд. Тайное святилище Полувия
Из темноты, подсвеченной бледным пламенем единственной свечи, грозный лик Энолы вырисовывался остро, жутко. Ее глаза, безумные и решительные, смотрели в самую душу Полувия. Уж она-то знала все! О его провалах. О его страстях. О сомнениях…
— Прости меня, моя госпожа. Прости и помилуй…
Колени болели от долгого упора в каменный пол — чернокнижник был далеко не юн, а в преклонном возрасте попробуй, постой так долго! И все же самобичевание немного успокаивало. Молитва тоже. Все это нужно, чтобы продемонстрировать верность.
Энола любит и ценит верность. И силу. И ярость.
Единственное, что не любит Энола — это живые люди, с их правом решать и выбирать. С их желанием быть теми, кем пожелается.
— Прости, госпожа… Прости! Прости!
Старик сильнее уперся узловатыми коленями в камни. Морщинистое лицо скривилось от боли — и поделом! Недобросовестные последователи должны быть наказаны. Каждая ошибка стоит слишком дорого…
Полувий, как пес, долго и придирчиво внюхивался в след бесценной добычи, которую сам по сути и создал. Тусклый старческий взгляд оторвался от Энолы и скользнул на кипу древних книг, лежащую в стороне. На истертых кожаных корешках проступали витиеватые символы. Пожелтевшая, запятнанная бумага хранила запах старых чар.
Без чар эти книги давным-давно бы рассыпались в пыль.
Полувий не удержался — коснулся ладонью ближайшего переплета. Мощь! Какая же небывалая мощь скрыта под ним. Какие тайны! Какие знания.
Чернокнижник, наконец, позволил себе дотронуться и до лежащего рядом фолианта, самого старого и впечатляющего. Огладив кожу, возможно даже человеческую, закрепленную на переплетной крышке увесистым углами из неизвестного металла, ощутил, как в груди все сжимается от благоговения. Эту книгу писали не люди, а великие духи, самолично. Кто-то из них — точно! Скорее всего, Йоремуне — повелитель метаморфоз.
И теперь это сокровище, возрастом в тысячу лет лежит на нирийском узорчатом ковре посреди его, Полувия, покоев.
Дневник бога!
Ключ к основам мироздания.
Чернокнижник выучил тексты книг наизусть. Мог процитировать каждую страницу. «Сперва ничего не выходило, ибо звери были слишком поздними, а люди, приживленные к ним, не носили в себе чародейской крови. Звериные тела поглотили их, как и звериные мысли»… И позже. Многими страницами позже: «Человек и зверь соединяться в одно не вдвоем, но втроем — ибо человек должен нести в себе половину от духа бессмертного»…
Древние звери и полулюди — из них-то и родилась вся магия этого мира. Полувий улыбнулся и тут же прикрыл губы ладонью, будто Энола могла заметить его самодовольство и осудить. Но ведь не гордиться собой нельзя — это он, а не великий Йоремуне сумел сотворить самое грандиозное…
Сотворить и потерять.
Зубы скрипнули от досады. Качнулось от резкого выдоха пламя свечи, заставило темноту содрогнуться.
— И все же я… Я! Я создал его. Не древние духи, не кто-то иной из твоих сегодняшних последователей, а я — Полувий-клирик, мастер книг и тайных знаний.
Создал оборотня-дракона.
И потерял его десять долгих лет назад.
Пепа устала стоять в немногословной компании ездовых животных. Тем более, что все они, кроме настороженного Браслета, уже спали. В маленькое окно заглядывала луна, вытягивала из-под «бычьего» морока настоящую Пепину тень. На ней зубастая шишковатая морда выглядела еще длиннее и ужаснее…
И за что ей все это? А, главное, зачем? Эти несущие смерть зубы, способные одним ударом раскрошить череп лошади. Эти тонкие и одновременно мощные ноги, способные скакать без устали много миль. Эта полосатая шкура, растворяющаяся в мреянии полуденных кустов и трав — жертва нипочем не разглядит ее даже в опасной, слишком опасной, близости. Иные бы отдали за подобное тело многое, если не вообще все…
Иные, жаждущие могущества.
Пепа же его никогда не хотела. Все, что она желала — помочь семье. Семью она хорошо помнила, даже в этом чужом, подбрасывающем в голову свои собственные хищные воспоминания теле — всегда! Мама, папа и выводок любимых сестер, таких разных и ярких, как полевые цветы. Сестра Джорджия писала картины, сестра Кэтти читала запоем и составляла каталоги книг, сестра Мур изобретала всякие удивительные штуки, сестра Амбри ваяла скульптуры из камня, а сестра Кирис изучала право…
Только сестра Пепа не могла найти себя и болталась, как неприкаянная…
Пепа толкнула носом незапертую дверцу денника, вышла в проход и прокралась тихо, насколько это могло получиться у столь огромного существа, на улицу. Сад благоухал, и все же это был весьма бедный сад. Простые белые гортензии, черемухи, яблони, сливы. Гривы зеленого очитка на камнях и пруд, затянутый кружевом ряски.
Кваканье лягушек.
Ее семья тоже жила бедно.
Пепа вспомнила, что у нее дома тоже был пруд. Когда еще был дом. Вернее, когда она еще была в доме. Хотелось бы, чтобы после того, как Пепа согласилась в эксперименте великого духа, у семьи все наладилось. Чтобы у сестры Кэтти появились деньги на книги, чтобы сестру Амбри и сестру Джорджию не выгнали из академии художеств, чтобы сестра Кирис смогла уехать на восток и учиться там, а сестра Мур открыла, наконец, лавочку чудесных товаров, о которой мечтала всегда…
Мама говорила — не стоит сжигать себя, чтобы нам стало теплее, но Пепа ее не слушала и гнобила себя за никчемность. Поэтому и пошла туда… В богатый и красивый дом великого духа, где ради семьи она продала свою жизнь…
Пепа склонилась над зеленым рясковым бархатом водоема, откинула носом зелень и вгляделась в отражение. Из глубины на нее смотрела жуткая звериная морда.
Чудовище.
«Деодон Смертельнозуб» — так было написано на саркофаге с окаменевшими мощами его. Они вдвоем — Пепа и монстр — лежали порознь, на белых сияющих столах, после чего их срастили в одно.
А потом объявили, что ничегошеньки из этого не вышло.
И Пепа сперва из человека, а после из обещанного «сверхчеловека», превратилась в «то, что не вышло». Бракованное и ненужное, подлежащее утилизации… Или в лучшем случае, перепродаже контрабандистами в цирк уродов или какому-нибудь богачу, которому опостылели караульные собаки, и хочет он теперь поразить своих избалованных гостей небывалым дрессированным чудищем. Пусть чудище и чудно, и уникально, и даже может развлечь гостей беседами, оно все равно остается «тем, что не вышло».
От болезненных воспоминаний разыгралась жажда, и Пепа припала к пахнущей тиной воде.
— Душевная ночь, — прозвучало с противоположной стороны прудика.
Там стояла старуха, седая и слепая, добротно одетая. Она улыбалась.
— Душевная, — эхом повторила за ней Пепа.
Капли воды прокатились по зубам, по жесткой шерсти нижней челюсти, упали обратно в пруд.
— Ты бы не пила оттуда воду, дорогая, — предупредила старуха.