Все это великолепно. Но я должен сказать simpliciter [просто], что не придаю большого значения порядку вещей; и если порядок вещей подразумевает, что я должен заболеть или потерять последнюю надежду, то не могу не думать, что этот порядок вещей вовсе не порядок, но, скорее, беспорядок.
«А нигде человек не уединяется тише и покойнее, чем у себя в душе», продолжает Марк Аврелий (IV. 3,[253]), и там, в душе, можно обрести Бога (II. 12,4), жить с ним (V. 27, 1). Эта идея божественного присутствия в человеке — лейтмотив у Марка: «Нет ничего более жалкого, чем тот... кто не понимает, что довольно ему быть при внутреннем своем гении и ему служить искренне» (II. 13, 1). И еще: «А живет с богами, кто упорно показывает им, что душе его угодно уделяемое ей, и что делает она то, чего желает ее гений, коего, словно кусочек себя, Зевс каждому дал защитником и водителем» (V. 27, I).2
Тогда кто же этот Бог, пребывающий во мне? «Дух и разум каждого — это он».[254] Таким образом, все это в сущности означает, что я рассматриваю себя не как такового, как живое существо из плоти и крови, имеющего сердце, личные радости и печали, неискоренимое желание счастья, но только как частичку Целого. Далее, это Целое всегда хорошо упорядочено, излучает благо и счастье. Поэтому я есть частичка прекрасного Целого, мне следует считать себя гармоничным и счастливым. И если я не счастлив, то сам в этом виноват.
Здесь мы сталкиваемся с основной проблемой. Предположим, некая болезнь свела меня в больницу, и вот я лежу совсем один и умираю. Ни одна душа в мире не позаботится обо мне. Я чувствую, что моя болезнь — ненужное, абсолютно бессмысленное происшествие. Я знаю, что миллионы и миллионы живут и умирают с тем же самым ощущением абсурдности, что так было с возникновения рода людского и будет так до его исчезновения. Я знаю, что, будучи человеком, наделенным разумом, я единственное существо на земле, которое может осознавать подобные вещи. Я знаю, далее, что вся история человечества является фарсом. И теперь я спрашиваю: если таковы факты, каким может реально быть значение вашего «порядка Целого»? Какой может быть порядок, если единственная разумная часть порядка не может не сознавать общей неудачи?
Вы скажете: «Уединитесь в себе, и там встретите Бога». Но, мой дорогой друг, этот Бог, как вы сами сказали, и есть мой разум. Но мой разум является как раз тем, что я ненавижу больше всего на свете, поскольку именно благодаря этому своему разуму я знаю, что все человечество движется неверным путем, что вся человеческая жизнь абсурдна.
Далее, если этот Бог, которого, как вы уверяете, я могу обнаружить в глубинах собственной души, если этот Бог поистине иное существо, чем я сам, и если я могу убедиться, что это иное существо вошло в меня, чтобы быть со мной, быть моим другом, так что я уже не могу жить и не могу умирать одиноким; и более того, если я могу убедиться, что после этой скоротечной и мучительной жизни я отправился бы к этому Богу и остался бы навечно с ним — это был бы совершенно иной вопрос. В этом случае я жил бы надеждой, я надеялся бы найти в конце концов счастье. Но в конце концов, даже если кажется, что все сказано, что все прекрасные и благородные фразы о мировом порядке и мировом счастье произнесены, опыт показывает, что невозможно выстроить человеческую жизнь, не принимая во внимание счастье человека.
Эти сложные вопросы, которые я поднял здесь, касаются, конечно, только учения Марка Аврелия. Они не умаляют его нравственного величия.
При первом же приближении Марк Аврелий кажется самой необычной фигурой античности. Похоже, он не питает иллюзий ни к чему вокруг. Убийственно, например, следующее размышление (X. 36, 1 ): «Нет такого счастливца, чтобы по смерти его не стояли рядом люди, которым приятна случившаяся беда. Был он положителен, мудр — так разве не найдется кто-нибудь, кто про себя на прощанье скажет: "Наконец отдохну от этого воспитателя. Он, правда, никому не досаждал, но я-то чувствовал, что втайне он нас осуждает". Это о человеке положительном. А в нас сколько всякого, из-за чего многие мечтают распроститься с нами! Ты как будешь умирать, помысли об этом; легче будет уйти, рассуждая так: ухожу из жизни, в которой мои же сотовариши, ради которых я столько боролся, молился, мучился, и те хотят, чтобы я ушел, надеясь, верно, и в этом найти какое-нибудь удобство».
И тем не менее девизом Марка всю жизнь было «чтить и славить богов, а людям делать добро» (V. 33, 6).[255] Где находил он силу ежедневно исполнять это правило? И лишать себя, ради этой цели, всего, что больше всего любил — поэзии и риторики (I. 17, 8), философских размышлений (I. 17, 4), долгих часов за чтением (III. 14), уединения в каком-нибудь сельском уголке (IV. 3, 1), вместо которого столь часто была необходимость проводить время в ненавистном лагере?
Нам следует прежде всего принять во внимание силу римской традиции, чувство долга, которое столь глубоко укоренилось в сознании правящей римской элиты. «Будь римлянином и человеком, будь настоящим человеком, государственным мужем, римлянином, вождем», вновь и вновь повторяет император самому себе (II. 5, 1; III. 5, 2). «Помышляй всякий раз, чтобы делать то, что в руках у тебя, с надежной и ненарочитой значительностью» (II. 5, 1 : μετά της ακριβούς και άπλάστου σεμνότητος). Таков урок, который он усвоил у своего приемного отца, Антонина Труженика (VI. 30, 10), и этот урок стал для него правилом, которому он следовал всю жизнь. Долг превыше всего. Император имеет возможность завершать «то, что в руках» у него.
Но мы должны также понять, что Марка Аврелия поддерживало и живое благочестие, смягчавшее суровость его доктрины. Перечисляя то, что ему было даровано богами (I. 1 ), он говорит о божественной помощи: «поскольку это от богов зависит и даяний оттуда, от их поддержки или подсказки...» (I. 17, 12). Он упрекает себя за то, что не всегда «...берег божественные знаменья и... наставления» (ibid.). Он благодарит богов за то, что «в сновидениях дарована была мне помощь, не в последнюю очередь против кровохарканья и головокружений» (I. 17, 20; ср. IX. 27, 3). В чем-то Марк Аврелий похож на своего современника Аристида. Он тоже верит в личных богов, хранивших его и утешавших его в скорбях. Наконец, в одном месте он высказывает надежду, что присоединится к богам после смерти: «Как ты помышляешь жить, уйдя отсюда...» (V. 29, 1).
Эти особенности религиозного настроения Марка Аврелия делают его в чем-то близким нам. Это больше не абсолютно отрешившийся от человеческого мира мудрец, каким должен в идеале быть стоик. В принципе, это человек, подобный нам, нуждающийся в утешении, нуждающийся в том, чтобы рядом с ним находились, общались с ним боги, человек, который не может полностью обойтись без упования на загробное счастье.
Есть иной, менее аскетический аспект «религии космоса», к которому мне хотелось бы обратиться в конце данной главы. Это аспект более эстетический и менее абстрактный. Для стоика, как и для позднего Платона не только Мировая душа является божеством — она называется Зевсом или причиной Зевса,[256] — но и сам видимый мир тоже считается божеством; и физические небесные тела — тоже боги. Древние никогда не обижались за то, что их упрекали в многобожии; и те из них, которые занимались теологическими проблемами, никогда не полагали, что многочисленность божественных существ как-то умаляет величие Божественного. Напротив, на возражения строгих монотеистов, иудеев, язычники отвечали, что Бог не возвышается лишь от того факта, что он уникален; величие Бога делается скорее более сильным, когда он правит богами низшего уровня, чем когда он является единственным богом во вселенной.[257] Потому у Бога имеется собственный двор; а небесные тела-боги — словно сатрапы или стражи Бога, Великого Царя, согласно сравнению у Филона в de Mundo.[258]
Небесные тела — боги. Мы можем отчетливо видеть их несравненное великолепие. В ясную ночь на Ближнем Востоке, или даже в Италии, мы восхищаемся их блеском, видим, как они образуют над поселениями людей чертоги божественных существ, воплощенных в телах — телах, свечение которых в небесах видно нашему глазу, — но обладающих также душами и разумностью. Между этими обителями людей и божеств существуют особые узы. Вселенная, согласно стоикам, это город, заселенный как людьми, так и богами.[259] Таким образом, и люди, и боги полностью пребывают в Логосе; и те, и другие наделены разумом и, следовательно, способны понимать, восхищаться и прославлять Бога. Но в то время как людей раздирают бесконечные раздоры и бесчисленные неудачи, боги-звезды всегда умиротворены, образуя своим движением симфонию, в которой не может прозвучать ни одна фальшивая нота. Поэтому, чтобы избавиться от всех наших страданий, мы должны стремиться к созерцанию астральных божеств. Так мы возвращаемся к старой идее φυγή όμοίωσις θεώ, «спастись — это стать подобным Богу». В своей последней форме эта идея приближается к своеобразному «астральному мистицизму», если воспользоваться термином Франца Кюмона.[260]
То, что чувство нашего единения с небесными телами могло бы повлиять на развитие глубокой и искренней формы личного благочестия, доказывается в одном известном пассаже из сочинений императора Юлиана: «Ведь я последователь царя Гелиоса. И я мог бы привести в доказательство этого факта гораздо более полные сведения, чем те, которые мне позволено сказать. Но нечто по крайней мере я могу сказать без обвинений в святотатстве, а именно что с самого детства страстное желание испытать присутствие бога проникало глубоко мне в душу; и с самых ранних лет мой ум был столь властно захвачен