— Что заставило вас позаботиться о надгробном памятнике заранее?
— А, вы об этом. Нет, это горожане. Очень мило с их стороны, не правда ли? Денег на него ушло немало.
— Не уверен, что я бы оценил подобную заботу. — Он придирчиво сощурился. — Но вы правы, он действительно притягивает взгляд. Особенно на общем фоне. Почему кладбище так странно выглядит?
— Потому что это не настоящее кладбище, — объяснил я. — Настоящее — с другой стороны холма. А это Бутхилл[4]. Здесь хоронят тех, кто умер не своей смертью. Хоронят за общественный счет, разумеется.
— Да, теперь я вспомнил, я что-то читал про такой обычай в западных штатах. «Умереть обутым» — вроде бы так это у вас называется. Значит, местные жители считают, что смерть в собственной постели вам не грозит? Странно, город действительно выглядит очень мирным и законопослушным.
— Гремучая змея тоже выглядит мирной и безобидной, когда дремлет, пригревшись на солнышке. Это запад, мистер Дженкинс. Здесь все совсем иначе.
— Я вижу и, поверьте, страшно заинтригован. Не хотите дать мне интервью за стаканчиком чего-нибудь?
— А разве вы не заметили табличку у двери в городской салун?
— «Вход воспрещен несовершеннолетним, цветным и Финнегану»? Я ее даже сфотографировал. Так это что, не шутка?
— Ни в коем случае. То есть зайти-то я, конечно, могу, но обслуживать меня там никто не будет.
— Тогда почему этот салун назван в вашу честь?
— Потому что с Солти-Спрингсом за всю его историю никогда ничего не происходило. Кроме меня. Видите ли, я не всегда был слугой закона. Лет десять назад я, так сказать, играл за другую команду.
— Как Джек Слейд[5].
— Вроде того. Когда я угодил за решетку, местные решили, что такая достопримечательность лучше, чем вообще никакой: по крайней мере, есть что рассказать приезжим и чем похвастаться перед соседями. Тем более что мне дали пожизненно, а это почти то же самое, как прикопать на семь футов в деревянном ящике. Дело прошлое, достояние истории, понимаете? Никто не рассчитывал, что я вернусь, да еще и с маршальской бляхой. Город воспринял это как личное оскорбление.
Дженкинс успел вытащить блокнот и теперь быстро покрывал его страницы стенографическими закорючками.
— Вы говорите, десять лет назад, маршал? Сколько вам тогда было? Восемнадцать?
— Девятнадцать. Я же говорю, в дате на памятнике ошибка.
— Значит, в девятнадцать лет вы уже завершили свою, э-э, карьеру. Сколько же вам было, когда вы ее начали?
— Лет шестнадцать, думаю.
— Как Билли Киду[6].
— Ну нет. Этому парню просто нравилось убивать. Я был ганфайтером, грабителем, но не убийцей.
— Вы родом из этих мест?
— Нет, я родился в Западной Вирджинии. Мой отец был шахтером. По крайней мере, так он утверждал, когда был трезв, что случалось нечасто. А в забое его, по-моему, вообще никто никогда не видел.
— Молли Магуайарс[7]?
— Если бы. Нет, просто горький пьяница. Мачеха брала стирку на дом и этим кормила всю семью, а нас в ней было восемь ртов, так что досыта мы никогда не ели, особенно старшие — мы-то ей были не родные. Зато лупил нас папаша будь здоров. Я сбежал из дома, когда мне было двенадцать. Бродяжничал, путешествовал в пустых товарных вагонах и в конце концов очутился на западе. Сначала перебивался попрошайничеством и воровством, а когда немного подрос, стал наниматься на поденную работу на фермах и ранчо.
— Но это было скучно, и со временем вы нашли более увлекательный способ снискать хлеб насущный?
— Не совсем. Честно говоря, работать ковбоем мне нравилось. В уголовники я попал случайно, по собственной глупости. Можно сказать, из-за любви.
Дженкинс лихорадочно строчил в своем блокноте.
— Продолжайте, маршал. Как звали леди?
— Сэнди. Только это была не леди, а лошадь. Чистокровная английская кобылка голубых кровей. Хозяин потратил бешеные деньги на то, чтобы одну из его племенных кобыл покрыл призер Кентуккийского дерби[8]. Конечно, он надеялся, что родится жеребчик, но и кобылка с такой родословной была очень неплохим вложением денег. Он рассчитывал сезон-другой выставлять ее на скачки, а через пару лет, когда ее цена хорошенько вырастет, пустить в развод. У нее были прекрасные стати, и выглядела она как самая настоящая картинка, но, когда пришла пора ее объезжать, выяснилось, что эта своенравная леди не терпит на своей спине ничего, даже попоны. Начинала брыкаться, поддавать задом, вертеться волчком на месте — объездчики так и летали по всему корралю. Целый год с ней возились, и все зря — к трем годам ее так и не смогли приучить ходить под седлом. Для нашего хозяина это было настоящей катастрофой: Сэнди упустила свой единственный шанс бежать в Кентуккийском дерби. Он так разозлился, что в сердцах пообещал продать ее на мясо — можете себе представить? Я едва не разрыдался, когда это услышал, и начал умолять его этого не делать. Теперь-то я понимаю, что он и не собирался — с ее родословной ее все равно можно было пустить на племя, и это принесло бы неплохие деньги. Но тогда я был сопливым мальчишкой-рэнглером, и мозгов у меня было не больше, чем у той же Сэнди. Хозяин сказал, что толку от нее все равно никакого и если я сумею ее объездить, то могу забирать себе. Конечно, он не думал, что мне это удастся, — просто хотел немного проучить зарвавшегося сопляка.
— И вы сумели сделать то, чего никто не мог? Сумели усидеть на этом бешеном животном, мистер Финнеган?
— Не сразу, но у меня это получилось. — Я скромно опустил ресницы. — На то, чтобы ее по-настоящему объездить, ушло несколько месяцев, я успел влюбиться в нее по уши и в мыслях действительно считал ее своей. Не знаю, каким местом я тогда думал. Дураку понятно, что никто не стал бы отдавать мальчишке дорогую породистую лошадь, пари там или не пари. Наверное, ничего бы не случилось, если бы она оставалась у хозяина на его ранчо и я продолжал бы с ней возиться. Но тут как раз подвернулся покупатель, который подыскивал себе скаковую лошадь, он дал за нее хорошую цену. Хозяин сразу ухватился за это предложение, а меня похвалил за работу и наградил десяткой сверх моего обычного жалования. Десятку я взял, сказал спасибо и в ту же ночь удрал, прихватив Сэнди. Я не считал себя вором — я был искренне убежден, что по совести Сэнди принадлежит мне. Но я понимал и то, что обратной дороги теперь у меня нет: не знаю, в курсе ли вы, мистер Дженкинс, но по эту сторону от Скалистых гор конокрадов вешают без разговоров, не тратя времени на то, чтобы собрать жюри присяжных. И я рассудил, что, раз уж мне все равно светит веревка, почему бы не повеселиться как следует.
— И как, получилось?
— На мой взгляд, вполне. Если хотите, поговорите об этом с шерифом Брауном. Для него это тоже были очень увлекательные три года.
— Так и сделаю, мистер Финнеган. А что произошло потом?
— Потом меня поймали. Если вы ходили в воскресную школу, то наверняка слышали, что это неизбежно. Порок всегда бывает наказан.
— Да, я знаю. Когда меня исключали из колледжа, ректор сказал торжественный спич на эту тему.
— А что вы натворили?
Дженкинс ухмыльнулся.
— Расскажу как-нибудь в другой раз, маршал. Знаете, мне понравился ваш городок. Я думаю, мы с вами еще встретимся.
— Хотите написать про меня в своей газете?
Он отозвался не сразу, хмурясь и покусывая губу.
— Видите ли, маршал, — протянул он наконец с сожалением. — То, что вы мне рассказали, конечно же, очень интересно. Но из этого ничего не выйдет, ни репортажа, ни передовицы. Пока, во всяком случае. Не хватает главного, какой-то изюминки. Вы видели, я записывал каждое ваше слово. У меня чутье на такие вещи, и я знаю — этот материал может стать моим звездным часом. Но не сейчас. Должно произойти что-то, что-то еще. И тогда это будет самая настоящая бомба! Можете мне поверить, я разбираюсь, — газета будет разлетаться, как горячие пирожки, придется допечатывать тираж!
Он говорил, постепенно распаляясь, и рыжие искорки в его глазах разгорались пламенем фанатичного пожара. Я поежился.
— Вы имеете в виду тот день, когда на памятнике выбьют последнюю цифру? Да уж, матерьяльчик будет что надо. Жаль, я не смогу этого оценить.
Дженкинс без смущения упер в меня оценивающий взгляд своих нагловатых зеленых глаз.
— Ничего личного, маршал, — сказал он, цинично улыбаясь. — Но некролог я для вас, пожалуй, набросаю заранее. Может пригодиться.
Глава 4 (ч.1)
Четвертое июля оставило мне самые приятные воспоминания: во-первых, это был мой первый праздник за много лет, во-вторых, мне удалось еще разок щелкнуть по носу моих добрых друзей из Солти-Спрингса. Как и все маленькие городки на свете, он самозабвенно вел яростное, непримиримое соперничество со своими соседями, что особенно бросалось в глаза на всевозможных ярмарочных конкурсах и состязаниях. В этот раз призы распределились примерно поровну между участниками из Солти-Спрингса и их извечными противниками, жителями Клаудберста, что, естественно, не устраивало ни тех, ни других. Соревнование по стрельбе из револьвера проводилось последним, и когда я протолкался к стрельбищу, на меня устремилось множество взглядов: обеспокоенных — со стороны гостей, исполненных скрытого ликования — со стороны хозяев поля.
— Записать тебя, Финнеган? — с готовностью осведомился рыжий Сайлас Левитт, хозяин «Последнего глотка Финнегана», на рукаве которого красовалась белая повязка распорядителя.
— Покажи им, Финнеган! — выкрикнул кто-то из толпы. — Пусть знают наших!
— Тебе крышка, Пит Льюис! — радостно поддержал его другой голос.
Я не ответил сразу и, сощурившись, смерил взглядом того, кого называли Питом Льюисом. Это был рослый широкоплечий парень лет восемнадцати, самое больше двадцати, с мускулами взрослого мужчины и лицом, которое еще не утратило подростковую припухлость и мягкость черт. Под моим взглядом его щеки потемнели от румянца, он сердито нахмурился и вызывающе вздернул подбородок.