— Ну что ты, Сайлас, — отозвался наконец я. — Это развлечение для молодежи, а я уже старик. К тому же, — я аккуратно протер рукавом маршальскую звезду на левом верхнем кармане жилета, — я теперь лицо официальное, и было бы неправильно, если бы я стал занимать чью-либо сторону. Желаю удачи, сынок. Пускай победит сильнейший.
Я пожал руку юному Льюису, который был на полголовы выше меня, и тот явно приободрился. Лица его болельщиков тоже просветлели, а вот Сайлас и другие жители Солти-Спрингса уставились на меня с негодованием, возмущением и презрением.
Стрелял этот парень и впрямь превосходно. Его ближайший соперник из Солти-Спрингса, какой-то незнакомый мне молодой ковбой, сначала держался вплотную к нему, но когда неподвижные мишени сменились раскачивающимися бутылками, подвешенными за горлышко, отстал сразу на десяток очков. Приз лучшего стрелка ушел Льюису, Клаудберст шумно и радостно праздновал свою победу, Солти-Спрингс был преисполнен уныния, а я, вдоволь насладившись происходящим, в конце концов удалился под свист, улюлюканье и выкрики «Никакого проку от тебя, Финнеган».
Целых три дня после этого я не появлялся в городе, решив, что пришла пора заняться своим гомстедом, — с горожан вполне сталось бы натравить на меня проверяющих раньше срока. Паркер, владевший участком до меня, начал расчищать его под поле, но до конца дело не довел, и я, обливаясь потом на солнцепеке, корчевал оставшиеся после него здоровенные пни и стаскивал их в кучу, чтобы потом сжечь все разом. Занятие это было привычным — заключенных часто снаряжают на такие работы, — но приятней или легче оно от этого не становилось. Поэтому я даже обрадовался, когда, бросив взгляд на пасущегося возле дома чубарого, увидел, как тот поводит ушами и косится в сторону тропинки. Гости, даже незваные, были отличными поводом сделать небольшой перерыв.
Гостем оказался малыш Томми, приехавший верхом на своем пегом пони. Он беспрерывно шмыгал распухшим носом, под которым запеклась бурая дорожка крови, а на его левой скуле расплывался лиловый синяк. Я принес ковшик с холодной водой и помог ему умыться.
— Ему тоже досталось, — ревниво сообщил Томми, осторожно промокая лицо полотенцем. — Это Бобби Тернпайк. Он на два года старше, почти. Но я ему показал!
— Молодчина, Томми. А этот Бобби Тернпайк, выходит, просто трус, раз полез драться с тем, кто младше. Трус и слабак.
Томми засопел расквашенным носом.
— Это не он полез, — неохотно признался он наконец. — Это я его стукнул первым. Он сказал, что это ты стрелял в шерифа Брауна, а я сказал, что это не ты и он все врет. И мы подрались. Пат, уж я-то знаю, что это был не ты! А Бобби Тернпайк просто здоровенный дурак, который ничего не понимает!
Я нахмурился.
— Погоди-ка, Томми. В шерифа стреляли? Когда? Где?
Томми снова шмыгнул носом и вытер его рукавом.
— Я не знаю, Пат. Бобби сказал, что мистера Брауна утром нашли на дороге, раненого, и привезли в город на телеге. И что его там кто-то подстерегал, и что это наверняка был ты, потому что больше некому, и все знают, что он твой злейший враг, — как будто бы ты стал стрелять в спину, Пат! Я ему сказал, что он дурак и что Финнеган не такой трус, чтобы стрелять из засады, а он сказал, что я сам дурак, и тогда я его ударил. Вот так все и было, честное слово. Пат, поедем в город, а? Скажи им всем, что это был не ты!
— Постой, Томми. Подожди. Что с шерифом? Он жив?
— Он был живой, когда его привезли. Но ребята сказали, что, наверное, он помрет, потому что его везли на телеге, а значит, он был очень сильно ранен. Если бы он был ранен чуть-чуть, то он бы приехал верхом сам, верно? А доктор Коллинс услышал это и накричал на нас, и сказал, что мистер Браун будет в полном порядке, но ему нужен аб-со-лютный покой, и прогнал нас, и тогда все решили, что шерифу точно крышка, а Бобби сказал, что тебя непременно вздернут, а я ему сказал, что посмотрю, как они попробуют это сделать, а он…
Я уже не слушал его. Несмотря на полуденную жару, по спине у меня пробежал противный холодок. Я прекрасно знал, как именно они это попробуют. И не только как, но и когда.
Я бросил взгляд на солнце. Оно еще стояло высоко, но уже перевалило зенит. Следовало поторапливаться. Не тратя времени на то, чтобы убрать инструменты в сарай, я принялся седлать чубарого. Томми следил за мной исподлобья, удовлетворенно шмыгая носом, но когда увидел, как я приторачиваю за седлом свернутое одеяло и рассовываю по карманам коробки с патронами, обеспокоенно воскликнул:
— Пат, ты что, хочешь уехать? Тогда все решат, что ты удрал, потому что испугался! Пат, поедем со мной в город! Ты же должен им объяснить!
— Нет. — Я в последний раз проверил сумки, покрепче завинтил крышку на фляге с водой и повернулся к нему. — Ты ведь уже большой парень, Томми. Ты не можешь не понимать. Скажи, тебя кто-нибудь видел по дороге сюда?
Томми озадаченно хлопнул глазами.
— Я… я не знаю, Пат…
— Ладно, неважно. Пойдем отсюда. Нет, в седло не садись, веди своего Пинто в поводу. Здесь крутой подъем и камни.
Подниматься по заросшему склону было неудобно, и чубарый постоянно спотыкался, но я не мог рисковать — тропинка, ведущая с холма вниз, хорошо просматривалась из города. Томми со своим маленьким пегим пони старался не отставать и только сердито сопел, когда камушки, катящиеся вниз из-под копыт чубарого, ударяли его по голым ногам. Наконец мы перевалили через седловину холма, и стало легче: с этой стороны спуск был пологий. Около часа мы шли по лесистому косогору, потом, уже верхом, пересекли небольшую лощину и выбрались на ту самую дорогу, где когда-то я впервые повстречал Томми.
— Отсюда доберешься домой сам?
Он насупился и кивнул.
— Угу. А ты? Пат, поехали к нам, а? Или — или давай я поеду с тобой? Ну пожалуйста, Пат!
— Нет. Нельзя. Томми, ты можешь мне кое-что пообещать?
— Спрашиваешь!
— Не говори никому, что ты сегодня был у меня. Ладно?
— Совсем-совсем никому? Даже папе с мамой нельзя?
Я задумался. Майк и Энни, конечно, лопнут от злости, узнав, чьими стараниями я сумел удрать от линчевателей. Но наказывать его за это вряд ли будут, потому что тогда придется очень много всего объяснять, а Майк слишком дорожит мнением сына, чтобы раскрывать перед ним свои неприглядные делишки. Может, так даже лучше — по крайней мере, старшие Брэди будут заинтересованы в том, чтобы скрыть роль Томми в этом деле от всех остальных. Маленькие городки не делают скидки на возраст тем, кто решил встать на пути у их «правосудия».
— Им можно. Но больше никому. Ни взрослым, ни ребятам, ни шерифу. Обещаешь?
— Обещаю. Пат, а ты… Куда ты уезжаешь?
— Не могу тебе этого сказать, Томми. Прости.
У него задрожали губы, но он упрямо сдвинул брови, загоняя слезы внутрь.
— Но ты вернешься? Правда? Пат, ты же обещал, что мы будем вместе стрелять по банкам! Помнишь? Ты обещал!
— Обязательно постреляем, Томми. Не сомневайся. Но тебе придется немного подождать. А теперь давай прощаться.
Он особенно громко шмыгнул носом и протянул мне руку. Я пожал ее и, улыбнувшись, подмигнул, хотя у меня тоже в горле стоял ком. Захотелось подарить ему что-нибудь на память, какую-нибудь мелочь, пустяковую безделушку из тех, которые мальчишки бережно хранят в жестяной коробке из-под леденцов. Но у меня ничего не было — жизнь приучила всегда иметь при себе только то, без чего я не могу обойтись. Потом я вспомнил.
— Держи, Томми. Это тебе. — Я отстегнул от левого кармана никелированную звезду — маршальский значок — и протянул ее мальчику.
Он благоговейно взял ee и поднял на меня неуверенный взгляд.
— На поносить? Пока не вернешься?
— Навсегда. На память.
— А ты?
— Мне он больше не нужен. Лучше спрячь, а то отберут. Ну все, Томми, пока. До встречи. И не вешай нос — мы еще увидимся. И обязательно постреляем по банкам!
Я отсалютовал ему на прощание, съехал с дороги и пришпорил чубарого, направляя его вниз по склону холма.
К тому времени, как я разбил свой лагерь в лесу на другой стороне долины, солнце висело уже совсем низко. Разжигать костра я не не стал, чтобы не привлекать внимания, перекусил сухими галетами и запил их родниковой водой. Привязав чубарого на колышек, я пустил пастись его у ручья, где была хорошая трава, а сам устроился у отвесного обрыва, с которого этот ручей срывался сверкающим водопадом, хотел было свернуть сигарету, но вовремя спохватился, нашарил в кисете кусок жевательного табака, отломил и бросил в рот. Вершины холмов были еще ярко освещены заходящим солнцем, но внизу, в долине, уже сгущался синеватый полумрак, и я наблюдал, как в Солти-Спрингсе, устроившемся в ложбине между двух холмов, постепенно загораются лампы. Сверху, издалека, он выглядел сонным и спокойным — самый уютный маленький городок на свете. Я ухмыльнулся себе под нос, вспомнив юного репортера из Нью-Джерси.
— Мирный и законопослушный городок, да, мистер Дженкинс? Держу пари, еще до полуночи вы бы переменили свое мнение!
Я представил себе Мейн-стрит рано утром. Вот в город привозят шерифа — он тяжело ранен. Его осторожно снимают с телеги, на руках заносят в дом, туда спешит доктор Коллинс со своим чемоданчиком. Испуганные лица женщин, ошеломленные возгласы мужчин, настороженно притихшая детвора. Потом все возвращаются к повседневным делам, и город живет своей обычной жизнью, только вот на улицах начинают собираться люди. Сперва по двое, по трое, негромко переговариваясь между собой и замолкая при виде посторонних. Потом по пять, по шесть человек, разговоры становятся глуше, но ожесточенней, и через некоторое время уже кажется, что весь город гудит, словно пчелиный улей. Ближе к вечеру все затихает, и город кажется обезлюдевшим, а потом, когда совсем стемнеет, вдруг словно прорывает плотину, и улицы разом заполоняет одна большая толпа, состоящая целиком из взрослых мужчин. На лицах — маски, шарфы, платки, в руках — винтовки, ружья, факелы. И веревки.