— Вот еще вздор. Оставьте ее тут, пускай о ней позаботится кто-нибудь из местных.
Эпплуайт и Доббс уставились на англичанина с таким видом, словно он предложил мне бросить на произвол судьбы невесту или беременную жену.
— Мистер Робинсон, вы просто не понимаете, что такое для Финнегана его лошадь. Он скорей отрубит себе правую руку, чем отдаст ее кому-нибудь даже на время!
Я не сразу сообразил, что они имеют в виду Сэнди, а не чубарого, но голова пульсировала болью, и спорить с ними я не стал.
— Тем не менее я, как врач, не даю согласия на то, чтобы оставлять вас здесь в таком состоянии, мистер Финнеган.
— Послушайте, мистер Робинсон, мы только напрасно тратим время. Давайте сделаем так. Тут рядом, меньше чем в полутора милях, живет Мэтьюс, начальник станции. Мы отвезем Финнегана туда, так медленно и осторожно, как вы того захотите, устроим его в доме, там за ним будет замечательный уход, полный покой и все, что только заблагорассудится, а мы сможем продолжить путь, и, может быть, нам с Доббсом удастся отделаться штрафом вместо увольнения с волчьим билетом.
— Отличная идея, мистер Эпплуайт! — встрял я, смекнув, что от игрушечного домика с палисадником до того луга, на котором я оставил чубарого и все свои вещи, гораздо ближе, чем отсюда. Моя попытка встать была пресечена властной рукой англичанина. Невзирая на мои протесты, меня уложили обратно на носилки и занесли в салон-вагон, из которого предварительно выгнали пассажиров первого класса. Поезд тронулся задним ходом так плавно, что я заметил движение, только когда увидел проплывающие за окном очертания скал. Эти полторы мили поезд ехал, наверное, минут десять, и Робинсон, оставив меня одного, отправился в сопровождении кондуктора в багажный вагон, посмотреть, как там Аризона. Воспользовавшись его отсутствием, я перебрался из носилок в одно из кресел и с удовольствием откинулся на его мягкую спинку. Хотелось закурить, но табак, бумага и спички остались в седельных сумках.
Когда поезд остановился, я поспешил покинуть его, не дожидаясь, пока кондукторы, переквалифицировавшиеся в санитаров, явятся по мою душу. Спустившись на перрон, я огляделся. Девушка-телеграфистка — она, видимо, все это время просидела в станционной конторе в ожидании вестей, — подобрав юбки, бежала вдоль вагонов к паровозу, который стоял в полусотне ярдов впереди: машинист нарочно подогнал поезд так, чтобы ближе всего к домику с розами оказался именно салон-вагон. Несколько секунд я смотрел на то, как Эпплуайт и Доббс что-то объясняют ей, потом она взволнованно всплеснула руками, и Эпплуайт отечески обнял ее и похлопал по спине. Я почувствовал укол ревности и отвернулся. Голова гудела и кружилась, и я подумал, что предписания Робинсона были не совсем уж безосновательными. Решив, что чубарый подождет меня еще пару часов, а седло и прочие вещи — тем более, я не без труда доковылял до домика с розами и, обойдя его с задней стороны, зашел на конюшню. Она была под стать домику — тоже маленькая, почти игрушечная, на одно стойло, которое сейчас пустовало, очень опрятная и уютная. Сеновал был доверху заполнен свежим сеном, которое издавало опьяняюще-душистый запах, и я стянул вниз несколько охапок, разложил их на дощатом полу и, опустившись на них, мгновенно погрузился в сон.
Проснувшись, я долго не мог сообразить, день сейчас или вечер. Выудив из кармана часы, я взглянул на циферблат, но тут же понял, что они остановились. Я завел их, чтобы поставить позже, убрал обратно, потом услышал какой-то хруст за спиной и резко обернулся. В стойле стоял мой чубарый, флегматично уплетая что-то из кормушки — овес или ячмень. Рядом со стойлом на полу были аккуратно сложены мои пожитки — седельные сумки и свернутая постель. Попона в расправленном виде сушилась на дверце стойла, седло было подвешено за стремя у входа, рядом на гвозде висела и уздечка. Я моргнул, пытаясь сообразить, как они сюда попали. Потом я заметил, что рядом со мной на деревянном полу стоит большая глиняная кружка, накрытая ломтем свежевыпеченного хлеба.
В кружке оказалось парное козье молоко. Я выпил его залпом, жадно откусывая здоровенные куски ароматного пышного хлеба, так не похожего на походные содовые лепешки. Голова все еще гудела, и тело ломило от синяков, но чувствовал я себя намного бодрей, чем вчера — по крайней мере, меня больше не шатало на ходу. Я отряхнул брюки от сена, умылся у рукомойника и сменил исподнюю рубашку, перепачканную землей и кровью. Верхней рубашки на смену той, что погибла во взрыве, у меня не было, и я рассудил, что, если уж приходится щеголять в нижнем белье, пускай оно будет хотя бы чистым.
Приведя таким образом себя в порядок, я вышел на улицу. Судя по положению солнца, было утро — часов девять или около того. Девушка возилась в палисаднике, поливая цветы. Услышав мои шаги, она обернулась и пожелала мне доброго утра. Я ответил на ее приветствие, извинился за свой внешний вид и поблагодарил за завтрак.
— Хлеб был просто чудесный, мэм. И я не помню, когда в последний раз пил свежее молоко. Вы держите коз?
— Только одну. Утром отводила ее на пастбище и увидела там вашего коня. Он такой умница — совсем меня не испугался, взял хлеб и позволил надеть на себя уздечку и все прочее.
— Так это вы привели его сюда и привезли все мои вещи? Ох, мэм, мне просто неудобно, что я доставил вам столько хлопот! Но мы оба вам страшно благодарны. Знаете, как раз на днях я пообещал ему, что он сможет вдоволь наесться овса, — он намекнул мне, что порядком устал от этой травяной диеты.
— Как его зовут?
— Никак. Просто чубарый. А вас?
— Сара-Джейн Мэтьюс. А ваше имя я знаю. Оно было в телеграмме.
Меня пронзило тревожным предчувствием.
— В какой телеграмме, мэм?
— Мистер Дженкинс, репортер из Доусона, попросил меня переслать в его редакцию репортаж. Тысяча слов, можете себе представить? Обошлось ему в двадцать долларов. Надеюсь, редакция покроет ему затраты, ведь это немаленькие деньги.
— Угу. Его двухнедельное жалованье. — Я мысленно пожелал мистеру Дженкинсу провалиться прямиком в ад вместе со всей своей редакцией. Прощайте, смутные мечты о том, чтобы провести пару дней в гостях в игрушечном домике с розами и геранями. — Мэм, я боюсь, что мне пора. Я был очень рад познакомиться с вами. Но меня ждут дела.
Она взглянула на меня с озабоченностью.
— Но мистер Робинсон сказал, что вы ни под каким видом не должны покидать постели еще хотя бы три дня. Я просто не могу отпустить вас, мистер Финнеган. Ведь я за вас отвечаю.
— Мистер Робинсон, как всякий доктор, склонен преувеличивать. Я прекрасно чувствую себя, мэм. Не беспокойтесь за меня.
Мне показалось, что она немного погрустнела, но, может быть, это были просто мои фантазии.
— Что ж, если вы уверены…
— Да, конечно уверен, мэм. Спасибо вам за все. Надеюсь, мы с вами еще встретимся.
Я протянул ей руку, и она пожала ее — крепко, по-мужски, как это делают женщины на западе.
— Желаю вам удачи, мистер Финнеган. Пожалуйста, берегите себя.
— Обещаю вам это, мэм, — засмеялся я и, отсалютовав ей на прощание, пошел на конюшню.
— У меня для тебя плохие вести, старина, — сообщил я чубарому, заходя с уздечкой в его стойло. — Мы снова отправляемся в путь. И я надеюсь, что ты наелся как следует, потому что овес ты теперь увидишь нескоро. Если это тебя утешит, то на парное молоко и свежую выпечку я тоже могу больше не рассчитывать.
Заседлав коня и навьючив на него поклажу, я вывел его из конюшни, кое-как взгромоздился в седло и помахал на прощание девушке. Она стояла с лейкой в опущенной руке и смотрела мне вслед.
Мистер Робинсон не зря ел свой хлеб на службе его величества — с медицинской квалификацией у него точно все было в порядке. Каждый шаг чубарого подтверждал, что английский военный врач был абсолютно прав, предписывая мне не меньше трех дней постельного режима. Но рисковать я не мог, времени и так ушло слишком много: телеграмма была отправлена еще вчера, а Солти-Спрингс находился на одной телеграфной линии с Доусоном и железной дорогой. Это означало, что самое позднее через пару часов игрушечный домик с розами навестит делегация моих дорогих друзей во главе с шерифом Брауном, и я надеялся только, что они не слишком перепугают девушку. Не хватало еще впутывать ее во всю эту историю.
— Все равно у меня с ней ничего не получилось бы, — сказал я чубарому, дипломатично не замечая, как на его белой гриве то появляются, то исчезают радужно-зеленые пятна. — Она из порядочных, и друзья у нее должны быть порядочные. А мы с тобой непорядочные, так что давай-ка ты шевели копытами поживей, пока нас не догнали хорошие люди и не сделали то, что они обычно делают с плохими. Кстати, если ты думаешь, что повесят меня одного, а ты отделаешься легким испугом, ты очень сильно ошибаешься. Ты не Сэнди, тебя никто не будет продавать с торгов. Тебя просто пристрелят.
Чубарый возмущенно дернул ухом.
— Да-да, пристрелят. А потом набьют чучело, поставят в фойе «Приюта Финнегана» и будут фотографировать с ним приезжих по двадцать пять центов за карточку. Хорошие люди хороши во всем, и уж деньги-то они точно считать умеют.
Я тронул бока чубарого шпорами, и он перешел на рысь. От тряски потемнело перед глазами, но выхода у меня не было: следовало как можно скорее преодолеть те полтора десятка миль, которые отделяли меня от поросших лесом холмов в предгорьях. Здесь, в долине, на открытой местности, я был совершенно беспомощен перед погоней, особенно если они захватили с собой сменных лошадей. Да и вообще мои дела обстояли не очень хорошо. Помимо всего прочего, у меня почти не было провизии — последние запасы муки и свиного жира ушли на лепешки, которыми я угощал Слизи, а вяленое мясо и галеты закончились еще раньше. Правда, патронов у меня было предостаточно, и в обычной ситуации я бы легко прокормился охотой — в холмах всегда было полно кроликов и другой дичи — но сейчас мне предстояло как следует затаиться на несколько дней, а охота — занятие громкое. Впрочем, это было не слишком важно: главное, найти укромное местечко, где будет достаточно травы для чубарого и воды для нас обоих. Два или три дня поста еще никого убили, в отличие от пылающих праведным негодованием виджилантов. А за эти несколько дней я отле