— Финнеган, — окликнул меня шериф. Я обернулся. Он смотрел на меня без насмешки, довольно дружелюбно.
— Финнеган, я сниму браслеты, если ты дашь слово, что не попытаешься бежать.
— Не вздумай, Билл! — обеспокоенно воскликнул Джерри, который как раз возвращался от ручья с котелком воды. Браун только отмахнулся от него, выжидающе глядя мне в лицо. Поколебавшись, я медленно наклонил голову в знак согласия. Он шагнул ко мне с ключами, наручники щелкнули и скользнули ему в руку. Я растер затекшие запястья и продолжил расседлывать чубарого. Добровольный отказ от попыток вернуть себе свободу был не в моих правилах, но я прекрасно понимал, что шансов на успех, особенно в таком состоянии, у меня все равно меньше, чем у снежинки в аду. И шериф, и его помощник свое дело знали туго и в два счета скрутили бы меня, попробуй я хотя бы покоситься в сторону лошадей или оружия. А после этого остаток пути мне пришлось бы проделать связанным по рукам и ногам и навьюченным поперек седла, что в мои планы никак не входило. Возвращение в Солти-Спрингс в качестве пленника и так обещало оказаться весьма унизительным испытанием, и я цеплялся за возможность сохранить хоть какое-то достоинство, хотя обстоятельства к этому не слишком располагали: сложно не выглядеть жалким, когда тебя конвоируют сквозь улицы в одной исподней рубашке. Но я твердо был намерен сделать все, что в моих силах, и на следующее утро, пока Браун и Джерри завтракали, долго возился у ручья: умывался, брился, отстирывал рубашку от грязных разводов и пятен крови. Несмотря на ранний час, было уже очень жарко, и я натянул ее на себя, лишь слегка отжав. Мокрая ткань приятно холодила разгоряченное тело, но Браун и его помощник почему-то глядели на меня озадаченно. Впрочем, ни тот, ни другой ничего на этот счет не сказали.
Солнце с самого утра было скрыто за облаками, но жарило еще сильней, чем накануне, и я был даже рад воздушности своего одеяния: тонкое полотно исподней рубашки и то казалось лишним в этом изнуряющем зное. Она быстро высохла, и я, вспомнив, что обе фляги полны, а до Солти-Спрингса осталось меньше одного дневного перехода, снова смочил ее водой, а заодно вылил немного себе на голову. Браун и Джерри переглянулись, и я ухмыльнулся, поняв, что они мне завидуют. Оба были застегнуты на все пуговицы, и я не мог взять в толк, как они не падают замертво от теплового удара.
До города оставалось всего миль пятнадцать, когда Браун натянул повод и, дождавшись, когда Джерри подъедет ближе, скомандовал:
— Пригляди за ним, Джерри. Я поеду вперед, мне надо кое-что подготовить.
Джерри такой поворот явно не обрадовал, но шериф подхлестнул своего серого и умчался, не слушая возражений. С отвращением скользнув по мне взглядом, Джерри вновь защелкнул на мне наручники и намотал мой повод на рожок своего седла.
— Вот только попробуй что-нибудь выкинуть, Финнеган, — предупредил он меня. — Я не Билл, церемониться с тобой не стану.
Я пожал плечами.
— Я же дал слово.
— Плевать мне на твое слово, Финнеган. Я тебя предупредил, повторять не буду.
— Какой-то ты нервный, Пайк. Это, наверное, жара на тебя так влияет. Успокойся, попей водички. Никуда я не денусь.
— Какая еще жара? Опять твои шуточки, Финнеган? Слушай, если ты немедленно не заткнешься…
Он выразительно потряс у меня перед лицом мощным кулаком, и я заткнулся. Остаток пути прошел в молчании, я был этому рад: жара с каждым часом становилась все сильней, несмотря на то что небо по-прежнему было пасмурным. Я хотел снова смочить рубашку и волосы водой, но стоило мне потянуться скованными руками к фляге, как Джерри подобрался, словно кот перед прыжком, и, дав шенкелей рыжему, послал его вперед, а потом натянул повод. Чубарый, повод которого был намотан на луку его седла, тоже был вынужден скакнуть вперед и резко остановиться, я не успел сориентироваться, меня мотнуло в седле, бросило на шею коня и хорошенько приложило лбом о его затылок, а животом — о седельный рожок. Перед глазами вспыхнули ослепительные звезды, я судорожно уцепился за переднюю луку, хватая воздух ртом и выжидая, пока все вокруг перестанет кружиться. Джерри молча смотрел на меня, потом отвернулся, тронул коня шпорами, и мы снова поехали мерным шагом. По моему лицу стекала струйка крови — видимо, медная бляшка на затылочном ремне чубарого рассекла мне кожу, — но лезть в карман за платком я не рискнул, памятуя о нервозности своего конвоира, и вытер лицо плечом.
Мы въехали в Солти-Спрингс с восточной стороны. Он встретил нас молчанием, и его улицы были почему-то почти пустыми. Почему — стало понятно, когда мы доехали до главной площади. Она была полна народу — такое впечатление, что на ней собралось все население города и его окрестностей. И все взгляды были устремлены на меня — угрюмые, настороженные, недоверчивые взгляды исподлобья. Насмешек, торжества и открытого злорадства я в них не заметил: они были слишком правильные, эти добрые граждане, чтобы веселиться в преддверии предстоящего действа. Здесь были все: хозяин гостиницы Уильямс, которого я прогнал со своего участка, и бакалейщик Питерс, которому я пригрозил потерей почтовой лицензии, и бармен Сайлас, повесивший у входа в салун табличку «Финнегану вход воспрещен», и здоровяк Ли Томпсон, которому я не дал расправиться с бродячим воришкой, и кучер Сэм, лишившийся по моей милости брючного ремня, и его приятель Гарри, дробовик которого я закинул в колючие кусты, и гробовщик Хопкинс, которому я был обязан мраморным надгробием с неправильно вырезанной датой, и еще очень, очень много людей — некоторых я даже по имени не знал. И все они смотрели на меня, и все отводили глаза, стоило упереть в них взгляд. Я с затаенным ликованием понял, что они меня боятся — даже такого. Безоружного, раненого, закованного в наручники — они все равно боялись меня. На душе стало очень-очень легко и хорошо, и я широко улыбнулся и коснулся скованными руками полей шляпы в приветственном салюте.
Толпа зашевелилась, люди начали переглядываться, но все еще молча. Потом вперед вышел рыжий Ли Томпсон. На нем была та же самая красная клетчатая рубашка с закатанными рукавами. Он остановился в нескольких шагах перед мордой чубарого и уставился мне в лицо снизу вверх.
— Финнеган, — с какой-то запинкой произнес он. — Как ты себя чувствуешь?
Я расхохотался в голос. Более идиотский вопрос было сложно представить, по крайней мере по эту сторону Атлантики. Англичанин Робинсон наверняка бы его оценил.
— О, великолепно, Томпсон, — сказал я, отсмеявшись. — Великолепно! Надеюсь, что и ты не хуже.
Томпсон почему-то вздрогнул и отпрянул назад, облизывая губу. Довольный произведенным эффектом, я снова обвел толпу взглядом. Сквозь нее, расталкивая людей, быстрым шагом шел, почти бежал, шериф Браун. За ним по образовавшемуся коридору спешил доктор Коллинс. Джерри рявкнул на людей, чтобы дали место, и спрыгнул со своего рыжего квотерхорса. Толпа немного подалась назад, я бросил стремена и, придерживаясь за рожок, перекинул через круп чубарого правую ногу. Вернее, попытался. Рожок сам выскользнул из рук — они были ватные и бессильные, словно у мягкой игрушки, — и я, перекатившись через левое плечо чубарого, мешком полетел на землю. Острая боль в левой лодыжке была последним, что я запомнил.
Глава 9 (ч.2)
Первым моим ощущением по пробуждении было ощущение чужого присутствия совсем рядом. Некоторое время я лежал неподвижно, прислушиваясь к тишине, потом рискнул немного приоткрыть глаза. Увиденное заставило меня распахнуть их очень широко и усомниться в том, что я действительно проснулся.
Я находился в небольшой комнате, уютно обставленной и необычайно опрятной. На окнах висели легкие муслиновые занавески, под одним из них располагалось ореховое бюро с фаянсовым письменным прибором и элегантным бюваром из бордового сафьяна, под другим — два мягких кресла, обращенных друг к другу. На треугольном столике в углу у окна стояла фарфоровая ваза со свежими цветами, на белой каминной полке тикали часы, на стенах, оклеенных полосатыми обоями, висели акварели в нежных пастельных тонах. Сам я лежал в постели, на ослепительно-белых простынях, укрытый одеялом. А в ногах у меня на свернутом стеганом покрывале лежала большая трехцветная кошка. Кроме нас с ней, в комнате не было ни души.
Я ущипнул себя за руку, убедился в том, что не сплю, и принял полусидячее положение, опираясь спиной на подушки. Потревоженная моим движением кошка перестала вылизываться и, подняв голову, недовольно уставилась мне в глаза.
— Если это тюряга, — сказал я вслух, — то за те два месяца, что я провел на свободе, тюремная реформа продвинулась далеко вперед.
Кошка ничего не ответила, а я продолжил разглядывать помещение. Конечно же, на тюремную камеру оно не походило ни капли. И на гостиничный номер — тоже. Это была гостевая спальня в жилом доме — не в моем, потому что у меня не было дома, и не в доме моих друзей, потому что друзей у меня тем более не было. Логически из этого следовало, что дом и комната в нем принадлежали моим врагам, но додумать эту мысль до конца я не успел. Дверь отворилась, и в нее вошел немолодой джентльмен в строгом черном костюме и с чемоданчиком в руках. Это был доктор Коллинс.
— Наконец-то вы пришли в себя, мистер Финнеган, — прокомментировал он. Поставив чемоданчик на бюро у окна и повесив пиджак на стул, он прошел к умывальному столику и начал мыть руки. Я смотрел на него во все глаза. Вытерев руки о полотенце, он вернулся к своему чемоданчику, раскрыл его и извлек на божий свет медицинский шприц и какие-то склянки.
Я сел на кровати и откинул одеяло на кошку.
— Доктор, — сказал я. — Не подходите ко мне с этой штукой.
— Ну-ну, не глупите, мистер Финнеган, — отозвался он, набирая в шприц жидкость из склянки. — Вам требуется продолжать лечение, если вы хотите встать на ноги. Это не больно и не опасно.
— Я уже на них встал. — Я тут же понял, что это не совсем правда: моя левая нога была перебинтована и заключена в лубки, опираться на нее было больно. — Док, я вас предупредил.