— То, что было в сумках, положили туда. Сами сумки на конюшне, ма запретила их приносить в комнату. А одеяло, одежда и прочее… не знаю, наверное, ма забрала в стирку. Спросить у нее?
— Нет, не нужно. — Я проковылял к столу, выдвинул верхний ящик и увидел конверт, адресованный мистеру Патрику Финнегану. Обратным адресом был указан судебный округ. Я повертел его в руках, вскрыл и обнаружил внутри чек, выписанный федеральным правительством. Это было мое жалованье за первый месяц службы.
— Письмо пришло неделю назад, — сообщил Джо. — Па забрал его у Питерса, сказал, передаст тебе, когда увидит. Там что-то важное?
— Не особенно. — Я опустился на стул рядом с бюро и задумался. — Послушай, Джо, сможешь оказать мне небольшую услугу?
— Конечно.
— Мне надо будет отправить письмо. Отнесешь его на почту?
Джо кивнул. Я порылся в ящиках бюро, обнаружил в одном из них стопку конвертов и коробочку с марками. В другом нашлась бумага, в чернильнице, как ни странно, были чернила, а не дохлые мухи. Я написал несколько строк на половинке листа и, дожидаясь, пока чернила подсохнут, вложил в конверт сначала чек с жалованием, а затем еще один — тот, что лежал у меня в портмоне и был компенсацией от правительства штата за «неудобства», связанные с заключением.
Запечатав конверт и наклеив на него марки, я подписал адрес и протянул письмо Джо. Он ушел, а я улегся в постель и принялся читать газету, найденную в столе. Это был «Ежедневный курьер», и на первой полосе его под жирным крикливым заголовком размещалась та самая заметка на тысячу слов от нашего собственного корреспондента мистера Дженкинса. Я пробежал ее глазами, поморщился и перевернул страницу.
Глава 9 (ч.3)
Часы показывали четверть первого, когда в комнате появился очередной визитер. На этот раз меня почтил своим вниманием сам хозяин дома. Не утруждая себя приветствием, он подошел к моей постели, аккуратно вынул у меня из рук газету, сложил ее и убрал в карман пиджака. Потом он взял со стола оставленный доктором флакон, перелил его содержимое в стакан, поставил на прикроватный столик и извлек из жилетного кармана часы.
— Двенадцать двадцать. Пора принимать лекарство.
— На каминных часах только двенадцать семнадцать, — заметил я.
— Мои точнее. Пей, Финнеган.
— А если я не выпью, то что? Ты меня пристрелишь?
— Нет, просто волью это пойло тебе в глотку. В моем доме слово доктора все равно что божья заповедь.
— Ладно, ладно, Браун. Подчиняюсь грубой силе.
Я проглотил воду, слабо пахнущую какой-то медицинской дрянью, не забыв скорчить при этом страдальческую физиономию.
— Страшная гадость, — пожаловался я, возвращая стакан на столик.
— Это хорошо. Сам знаешь, чем противней лекарство, тем оно полезнее. Что было в письме?
— Не твое дело, Браун.
Он опустился в кресло у стола и усмехнулся.
— Если бы я тебя не знал, Финнеган, я бы решил, что речь идет о женщине.
— Почему бы тебе не провалиться в преисподнюю, а, Браун?
Он наклонился к корзине для бумаг, выудил смятую промокашку, аккуратно разгладил ее, потом подошел к умывальному столику и поднес ее к зеркалу.
— Мистеру Роджерсу, «Силверстоун и Роджерс». 21, Филадельфия-роуд, Бостон, штат Массачусетс. Мистер Роджерс — это случайно не тот мальчишка-адвокат, что защищал тебя на судебном процессе? Тот самый юрист, который ненавидит Солти-Спрингс не меньше твоего? Что-то мне это не нравится.
Я вздохнул.
— Браун, в письме не было ничего, что касалось бы вашего города. Не надо устраивать пожар на почте. Это мое личное дело.
— Вот как?
— Не веришь — забери его у Питерса, вскрой и прочти. Только не забудь потом отправить по адресу. Там кое-какие добавки к завещанию, вот и все. Роджерс мой душеприказчик.
Браун смотрел на меня с интересом.
— У тебя есть завещание, Финнеган? И кому же ты оставляешь свои несметные богатства?
— В основном родне. Братья, сестры, мачеха — поровну всем, кто будет в живых на момент моей смерти. Если умрут раньше меня, то их потомкам.
Он хмыкнул и снова покрутил промокашкой перед зеркалом.
— И тысячу долларов, освобожденных от уплаты налога на наследство и иных сборов… некоей Саре-Джейн Мэтьюс. Да?
— Послушай, Браун, может, ты все-таки пойдешь к дьяволу?
Это предложение его очень развеселило, и он довольно заухмылялся в усы.
— А если девчонка сменит фамилию раньше, чем ты помрешь, а, Финнеган? — Он заговорщически подмигнул мне. — Придется переписывать завещание?
Я пожал плечами.
— Не думаю, что она успеет. Ей пришлось бы очень сильно постараться.
— А ты что, собираешься на тот свет?
Теперь развеселился уже я.
— Я не то чтобы к этому стремлюсь, Браун. Но выбора у меня особо нет, правда? Тем более со сломанной ногой. Сознавайся, старина, вы уже заготовили все что полагается? Хопкинс, небось, последнюю красоту наводит, полирует ящик бархатной тряпочкой?
— Что ты несешь, Финнеган?
— Да ладно тебе, Браун. Кого ты пытаешься обмануть? А главное, зачем? Мы оба взрослые люди, все прекрасно понимаем. Война окончена, вы победили, я проиграл. Скулить и умолять о пощаде не собираюсь, последние дела я уладил. Можешь передать своим друзьям, пускай приходят, когда захотят… сам-то ты, наверное, в этом участвовать не будешь?
Браун смотрел на меня, ошарашенно моргая.
— Да ты умом тронулся, что ли, Финнеган? Ты что, действительно решил, что тебя собираются линчевать?
— Ну не короновать же. Не надо изображать такое удивление, Браун, у тебя плохо получается. Понятное дело, что тебе по должности о таких вещах официально знать не положено, но со мной-то можешь не притворяться. Я уже никому ничего не расскажу.
Не отрывая от меня взгляда, он подошел ближе и опустился на кресло рядом с моей постелью.
— Финнеган, — проговорил он, глядя мне в глаза, четко и раздельно, как будто разговаривал с ребенком или больным. — Ты помнишь, что произошло? Ты в одиночку разделался с бандой Донахью, предотвратил крушение пассажирского поезда. Ты спас жизни сотням людей. Ты герой.
Он взмахнул газетой.
— Ты ведь читал это? Финнеган, город гордится тобой. С чего ты решил, что тебя хотят убить? За что тебя убивать?
— Ты это всерьез, что ли, Браун? А за что меня засадили за решетку? За что сожгли мой дом? Как будто вам когда-нибудь требовался повод! Солти-Спрингсу не нужен ни герой, ни бандит, ему нужна вывеска. Она была у него эти десять лет, пока я заживо гнил в тюряге, и он вот-вот получит ее снова — когда я буду гнить уже по-настоящему, любуясь на цветочки со стороны корней. Мертвым героем гордиться куда проще и удобнее, чем живым. Особенно когда у него к вам большие счеты и есть неплохая возможность их свести.
Он растерянно молчал, глядя на меня чуть ли не с испугом, и я ощутил странное торжество. Пускай я проиграл, но мне все же удалось напоследок ткнуть его носом в его собственное лицемерие.
— Финнеган, Финнеган… — пробормотал он наконец. — Ну подумай сам. Ведь это же глупо. Зачем было брать на себя такой труд — искать тебя, ловить, везти в город, потом лечить, — только ради того, чтобы потом тебя повесить?
— Повесить? Ну нет, вы не такие идиоты. Конечно, вы были бы счастливы это сделать, но увы — моя смерть вызовет вопросы. Я ведь не подавал рапорт об отставке, для Вашингтона я все еще маршал. Будет следствие, федеральное правительство потребует эксгумации трупа, и характерный перелом шеи тут же укажет на причину смерти. Вряд ли вам удастся убедить мое начальство, что голову в петлю я сунул сам от несчастной любви. Можно было бы пристрелить меня и списать на каких-нибудь бандитов, но и это рискованно: ваша округа и так на особой заметке у дяди Сэма, и вы сами же окажетесь первыми подозреваемыми. Безопасней всего был бы какой-нибудь яд, верно? Говорят, их тоже можно обнаружить, но доктор Коллинс наверняка бы сумел подобрать такой, который разлагается, не оставляя следов. Или еще проще — втихаря придушить подушкой, пока я валяюсь в беспамятстве. Безопасно, надежно — я бы даже пальцем не мог шевельнуть в свою защиту. Тогда почему вы этого не сделали? Потому что это скучно, Браун, а вам нужно зрелище. И что это нам оставляет? Огонь, не так ли? Огонь — это красиво, зрелищно и не слишком быстро. И очень легко списать на трагическую случайность — увы, пожары дело житейское. Один раз вы уже попытались это сделать, но тогда я удрал. Сейчас, после болезни, я слаб как новорожденный котенок, да еще эта нога, — шансов у меня нет, и я сам это прекрасно знаю. Но меня безмерно веселит, Браун, старый ты ханжа, что даже сейчас ты пытаешься делать вид, будто мои слова тебя страшно удивляют. Я непременно расскажу об этом Пастору, когда окажусь там же, где и он, и мы с ним посмеемся вместе.
Его лицо побагровело от гнева, и я понял, что мне удалось его задеть за живое. На какой-то миг мне показалось, что сейчас он меня ударит.
— Если бы ты был здоров, Финнеган, я бы вколотил каждое твое слово обратно тебе в глотку! Что ты несешь, щенок? Чтобы я, Уильям Браун, позволил сжечь заживо того, кто спас жизнь моему сыну? Да за кого ты меня принимаешь?
— Дай-ка подумать, Браун. Может быть, за того, кто упек меня на всю жизнь за решетку по ложному обвинению? Я не сомневаюсь в том, что ты порядочный человек, Браун. Да вот беда: у вас, порядочных людей, совесть эластичней, чем резинка от рогатки. Не надо так грозно сверкать на меня глазами, старина. Лет десять назад, пожалуй, меня это убедило бы — я был глуп, наивен и доверчив. Спасибо тебе и Майку Брэди, вы излечили меня от этого недостатка.
Я думал, что он просто лопнет от злости, но к моему изумлению, он вдруг внезапно обмяк и словно бы даже постарел.
— Да, Финнеган. Это справедливо.
Я приподнялся на локте, непонимающе глядя ему в лицо. Он устало покачал головой и очень тяжело вздохнул.
— Ты ведь не поверишь мне, если я скажу, что действительно был уверен, что Эппл-Гроув — твоя работа?