Я мог только беззвучно открывать и закрывать рот — слишком много слов рвалось из меня наружу, толкаясь и мешая друг другу. Я вдруг понял, что он не притворяется — он действительно говорит от чистого сердца. Мне казалось, что меня заживо освежевали и теперь медленно опускают в кипяток.
— Да, я знаю, Финнеган. Ты никогда не убивал гражданских. У тебя был свой кодекс, ты пускал в ход пушку только против подобных себе, ганфайтеров и уголовников. И ты был совсем мальчишкой, все это казалось тебе отличным развлечением, ведь ты был неуязвим, неуловим и просто сверхъестественно удачлив. Ты мог себе позволить быть великодушным с врагами — не думай, что я забыл, как ты дважды пощадил меня. Ты не знал — но я-то знал, что рано или поздно это должно было кончиться. Знаешь, сколько я повидал таких как ты — веселых, ловких и бесстрашных юнцов, которых горячая кровь и жажда приключений толкали на преступный путь? Никто из них не был прирожденным убийцей: одним хотелось красивой жизни, другим — испытать собственные силы. Для всех это сначала была игра. Кто-то в конце концов напоролся на пулю, кто-то закончил жизнь на виселице, кто-то до сих пор гниет в тюрьме. Но никому из них не удалось сохранить чистых рук. Рано или поздно каждому приходилось убивать — сначала невольно, случайно, вынужденно, потом… потом они входили во вкус. Я знал, что это случится и с тобой, и содрогался при этой мысли, потому что ты был опасней всех, кого я повидал за двенадцать лет на посту шерифа. Когда я услышал про Эппл-Гроув, я понял — вот оно. Я винил себя в том, что не сумел справиться с тобой раньше, до того, как ты стал убийцей. Но так или иначе, ты узнал вкус крови, и тебя следовало остановить. Мне удалось схватить тебя — ты сам знаешь, каким именно образом, — и, хотя улик против тебя у нас было не так много, какое это имело значение? Я знал, что ты виновен, это знали присяжные, судья — весь город, весь округ. Что с того, что мы не могли это доказать? Да, судебный процесс был не самой чистой игрой — нам пришлось подтасовать колоду. Мы не могли позволить твоему адвокату развалить дело за недоказанностью, потому что тогда ты оказался бы на свободе, и это было бы настоящей катастрофой: второй раз я бы тебя уже не поймал. Но какая разница, если правда была на нашей стороне? Ты отправился за решетку, город вздохнул с облегчением и начал складывать про тебя баллады и писать твое имя на вывесках. Десять лет мы жили спокойно, Финнеган. А потом ты вернулся и объявил нам войну.
— Угу, — сказал я, надеясь, что это прозвучало равнодушно. — Видишь ли, Браун, для меня-то эти десять лет прошли не слишком весело. Я даже пару раз задумывался насчет того, чтобы сократить себе пожизненное.
— Я могу только представить, что тебе пришлось перенести, Финнеган.
— Не можешь, Браун. Поверь на слово.
— Как скажешь, Финнеган. Но, пожалуйста, поверь и ты мне. Я не знал. Я действительно не знал. Даже когда увидел все твои бумаги, когда получил телеграмму из столицы штата, которая подтверждала твое оправдание… я не мог поверить. Я думал, это все какой-то хитрый фокус, ловкий трюк адвоката, подлог… А когда понял, мне стало страшно.
— Не знал, что ты умеешь бояться, Браун.
— Это ты не умеешь бояться, Финнеган. Ты слишком молод для этого и слишком одинок. В твои годы я тоже не знал, что такое страх. Только трус трясется за собственную шкуру. Мужчина боится за тех, кого должен защищать.
Я проворчал что-то нечленораздельное и отвернулся. Браун еще какое-то время сидел молча, потом тяжело поднялся на ноги.
— Я оставлю тебя одного, Финнеган. Подумай над тем, что я сказал. Мы все виноваты перед тобой, и я — больше других. Но одно я тебе обещаю точно: никто в этом городе не посмеет и пальцем тебя тронуть. Ты можешь продолжать свою месть, если хочешь. Можешь арестовать тех несчастных идиотов, что спалили твой дом. Это твое право. Даю слово, я не буду тебе мешать.
Он вышел, аккуратно притворив за собой дверь, а я в изнеможении откинулся на подушки, чувствуя себя так, будто по мне промчалось стадо быков.
— Черт бы побрал этого святошу Брауна, — пробормотал я себе под нос. — Черт бы побрал весь этот проклятый город! Он не будет мне мешать! А как прикажете мстить, когда тебе не мешают? И самое главное — зачем?
Глава 10
До самого вечера меня никто не беспокоил кроме миссис Браун, принесшей мне еду: жидкую овсяную кашицу и бульон с гренками. Я проглотил то и другое в один присест, был вознагражден одобрительной улыбкой, заикнулся насчет добавки в виде хорошего бифштекса с кровью, получил суровую лекцию о необходимости соблюдения строжайшей диеты и, впечатленный, долго размышлял над ней, пока наконец не заснул.
Проснулся я поздно — часы на камине показывали десятый час, — но зато чувствовал себя прекрасно отдохнувшим и абсолютно здоровым. На прикроватном столике стоял флакон с лекарством, а под ним была записка, в которой аккуратным каллиграфическим почерком школьной учительницы меня просили принять лекарство самостоятельно и указывали время. Рядом лежали две лакричные конфеты. Я съел обе, выбрался из постели, вылил лекарство в вазу с цветами (со вчерашнего дня их поменяли), наполнил флакон водой из кувшина и задумался, чем бы заняться. Газета была прочитана вдоль и поперек, синюю книжицу с проповедями я открывать не собирался даже под страхом смертной казни, другого материала для чтения в комнате не было, а покинуть ее я не мог, потому что одежду мне так и не вернули. Так ничего и не придумав, я вернулся в постель, улегся поудобнее и принялся фантазировать о том, что заказал бы себе на обед, будь у меня такая возможность.
Обед мне принес лично Браун, ровно в двенадцать часов. Поставив накрытый крышкой поднос на прикроватный столик, он достал часы, взглянул на них, удовлетворенно кивнул и опустился в кресло, жестом предлагая мне приступить к трапезе. Миссис Браун, видимо, тронули мои просьбы: правда, бульон с гренками никуда не делся, но зато вместо овсянки к нему прилагались паровые котлетки из курятины, очень нежные и вкусные. Закончив с ними, я, уже без напоминания Брауна, вылил содержимое флакона в стакан и выпил «лекарство» залпом, лишь слегка поморщившись.
Браун одобрительно кивнул.
— Это отличная штука, Финнеган. Моего мальчишку она поставила на ноги за несколько дней. Вот увидишь, и ты сам скоро будешь как новенький.
— Да я уже в полном порядке, честное слово. Вот только нога… Но я могу ходить с палочкой. Браун, может быть, ты вернешь мне одежду?
— Пока еще рано, Финнеган. Док сказал, до завтрашнего дня тебе нельзя покидать постель.
Я вздохнул, смиряясь с неизбежным.
— Как насчет нашего вчерашнего разговора, Финнеган? Ты что-нибудь надумал?
Я кивнул.
— Да. Я… наверное, уеду из города, как только смогу. Как ты и советовал с самого начала. И ты, и Майк — вы оба были правы. Я был дурак, что не послушал вас. Нечего мне здесь делать.
— Если бы ты уехал еще тогда, никто не заступился бы за того злосчастного воришку. Никто не спас бы Мэнди от бешеного быка и не вырвал бы Джо из рук бандитов. Кстати, я должен тебе денег, Финнеган, ведь ты выкупил его за свои.
Я вяло пожал плечами.
— Деньги — это просто круглые кусочки металла. Они не стоят ничьей жизни. Забудь об этом, Браун.
— Ладно, Финнеган, как скажешь. Мне жаль, что ты уезжаешь. Мои дети будут скучать по тебе. Да и мне самому пригодилась бы твоя помощь. Ты уже решил, что будешь делать дальше?
— Не знаю. Подам рапорт об отставке, думаю, его удовлетворят без вопросов, если я сошлюсь на проблемы со здоровьем. А потом… потом не знаю. Уеду куда-нибудь подальше. Может, куплю ранчо или ферму. Деньги у меня есть. Может, даже женюсь.
— Не забудь пригласить на свадьбу, Финнеган.
— Угу. Договорились.
Когда он ушел, я еще некоторое время валялся в постели, глядя в потолок и размышляя о своем будущем, а потом незаметно для себя задремал. Разбудил меня какой-то странный шорох, доносившийся со стороны окна. Я подумал, что это кошка гуляет по карнизу, и понял свою ошибку, только когда оконная рама, поддетая кем-то снаружи, поползла вверх. Я смотрел на нее во все глаза, восхищаясь дерзостью неизвестного воришки: среди бела дня влезть в дом самого шерифа! Но через полминуты, когда он скользнул в комнату и выпрямился во весь рост, я разочарованно выдохнул: это был всего-навсего мой старый знакомый Дженкинс в своем неизменном клетчатом костюме.
— Привет, маршал, — жизнерадостно сообщил он, махнув мне рукой. Другой рукой он прижимал к себе охапку каких-то вещей. — Неплохо тебя тут охраняют! Держи, это твое.
Он сгрузил свою ношу на одно из кресел, и я с удивлением понял, что это моя одежда и обувь.
— Сушились на заднем дворе, — пояснил он в ответ на мой вопросительный взгляд. — Там еще висело какое-то белье, но мне не с руки было проверять на нем метки, так что я ограничился штанами — их-то я узнал. Сапоги стояли рядом. Я сразу понял, что тебя держат под домашним арестом.
— Спасибо, дружище! — Я выбрался из постели и не без труда натянул брюки — левую штанину внизу пришлось немного надрезать, чтобы просунуть в нее забинтованную ногу. Голенище сапога разрезать было жалко, поэтому я ограничился одним правым. — Жаль, рубашки нет.
— А что с ней случилось? Ты был в ней, когда уходил на мост, но обратно тебя принесли уже без нее.
— Сдуло взрывом. Ерунда. Как ты здесь оказался, Дженкинс?
— Прикатил из Доусона дилижансом. Салли-Джейн сказала, что ты уехал, а сразу вслед за тобой явились шериф и его помощник, они тебя искали. Я подумал, может, я найду тебя здесь. У меня к тебе дело, маршал.
— Я больше не маршал, — сказал я. — Я подал в отставку. Лучше называй, как все, просто по фамилии. Что за дело?
— Окей, Финнеган. Я расскажу, только не здесь, ладно? Меня в этот дом не приглашали, и если здесь застукают, вполне могут упечь за решетку на пару недель, а мне это будет чертовски некстати. Сможешь вылезти из окна? Здесь невысоко, и я подстрахую.