«Вступление императора в Москву не есть еще покорение России» (письмо Кутузова Александру I от 16 сентября 1812 года).
«Это перенесение войны на территорию Франции было, как известно, следствием настойчивости Александра. Союзники не желали этого. Даже Англия предпочитала сохранить во Франции правительство Наполеона. Но Александр помнил те уроки, какие давал ему в Тильзите Бонапарт.
Александр помнил, что корсиканец открыл ему свое заветное убеждение — для него; Наполеона, царствовать — это значит воевать и завоевывать. Наполеон в качестве мирного монарха невозможен и немыслим. Но у русского императора была иная идея: «Возвратить каждому народу полное и всецелое пользование его правами и его учреждениями, поставить как их всех, так и нас под охрану общего союза, охранить себя и защитить их от честолюбия завоевателей, — таковы суть основания, на которых мы надеемся с божией помощью утвердить эту новую систему. Провидение поставило нас на дорогу, которая прямо ведет к цели. Часть ее мы уже прошли. Та, которая предстоит нам, усеяна большими трудностями. Надобно их устранить»» (Чулков).
«Самые существенные свойства его — тщеславие и хитрость или притворство; если бы надеть на него женское платье, он мог бы представить тонкую женщину», (французский посол граф Лафероне об Александре).
«Александр, проезжая Вандомскую площадь, был поражен изяществом монумента, посвященного победам Наполеона, но заметил своим окружающим: «Если бы меня так высоко поставили, у меня закружилась бы голова». Парижская чернь хотела разрушить этот монумент.
Александр велел принять меры против этого и объявил парижанам, что он берет под свое покровительство этот памятник высокого искусства: изображение мира заменит статую Наполеона» («Русская старина»: «Жизнь императоров и их фаворитов»).
Декабрист И. Д. Якушкин рассказывает в своих записках, как в 1814 году, когда гвардия вернулась в Петербург из похода, он наблюдал торжественный въезд царя. «Наконец, — пишет он, — показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей… Мы им любовались. Но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет. Я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая, однако же, не могла видеть мыши, не бросившись на нее».
Михайловский-Данилевский, находившийся при государе, записал у себя в дневнике 1816 года: «В десять часов утра его величество гулял по саду и семь раз прошел мимо моих окон. Он казался веселым, и взгляд его выражал кротость и милосердие, но чем более я рассматриваю сего необыкновенного мужа, тем более теряюсь в заключениях. Например, каким образом можно соединить спокойствие души, начертанное теперь на лице его, с известием, которое мне сейчас сообщили, что он велел посадить под караул двух крестьян, которых единственная вина состояла в том, что они подали ему прошение».
А. П. Керн «Три встречи с императором Александром Павловичем»:
«…необыкновенно робкая, выданная замуж и слишком рано, и слишком неразборчиво, я привезена была в Полтаву. Тут меня привезли на смотр и на бал, где я увидела императора… Он (генерал Керн. — Авт.) указал государю на меня и сказал ему, кто я. Император имел обыкновение пропустить несколько пар в польском прежде себя и потом, взяв даму, идти с другими. Эта тонкая разборчивость, только ему одному сродная, и весь он со своей обаятельною грациею и неизъяснимою добротою, невозможно ни для какого другого смертного, даже для другого царя, восхитили меня, ободрили, воодушевили, и робость моя исчезла совершенно. Не смея ни с кем говорить доселе, я с ним заговорила, как с давнишним другом и обожаемым отцом! Он заговорил, и я была на седьмом небе и от ласковых этих речей, и от снисходительности к моим детским понятиям и взглядам!..
— Приезжайте ко мне в Петербург. (разговор шел по-французски. — Авт.)
Я с величайшей наивностью сказала, что это невозможно, что мой муж на службе. Он улыбнулся и сказал очень серьезно:
— Он может взять полугодовой отпуск.
На этот раз я так расхрабрилась, что сказала ему:
— Лучше вы приезжайте в Лубны. Лубны — это такая прелесть.
Он опять засмеялся и сказал:
— Приеду, непременно приеду».
«Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал, будто над ним смеются, будто его слушают только для того, чтобы посмеяться над ним, и будто мы делали друг другу знаки, которых он не должен был заметить. Наконец все это доходило до того, что становилось прискорбно видеть подобные слабости в человеке с столь прекрасным сердцем и умом. Я так плакала, когда он высказал мне подобные замечания и упреки, что чуть не задохнулась от слез» (мемуары великой княгиня Александры Федоровны, впоследствии императрицы).
«Сражение было общее и продолжалось до самой ночи; потеря с обеих сторон велика; урон неприятельский, судя по упорным его атакам на нашу укрепленную позицию, должен весьма наш превосходить.
Войска вашего императорского величества сражались с неимоверною храбростью: батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами.
Ваше императорское величество изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и пятнадцать часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армия не могли не расстроиться, и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно стала обширнее и войскам невместною, а потому когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель, будучи устремлена на истребление французской армии, ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить шесть верст, что будет за Можайском, и, собрав расстроенные баталией войска, освежа мою артиллерию и укрепив себя ополчением московским, в теплом уповании на помощь Всевышнего и на оказанную неимоверную храбрость наших войск, увижу я, что могу предпринять противу неприятеля» (Донесение Кутузова Александру после Бородинской битвы).
«Александр стал вершителем судеб Европы, освободителем ее от власти Наполеона. Когда 13 июля (1814 года. — Авт.) он вернулся в Петербург, Сенат, Синод и Государственный совет единогласно просили принять его имя «Благословенного» и разрешить воздвигнуть ему памятник еще при жизни. В последнем Александр отказал, заявив: «Да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах моим к вам»» («Россия под скипетром Романовых»).
«Кроме этих страшных язв войны, этой грубой и явной несправедливости, Александра смущала та ужасная ложь и бесстыдная корысть, которыми обычно руководствовались политики всех рангов и всех национальностей. Весь путь от русской границы до Парижа был страдным путем не только военной борьбы с Бонапартом, но и мучительной борьбы с союзниками и интриганами. Во главе этих интриг стояли Меттерних и австрийские полководцы. Сколько было из-за них проиграно сражений! Сколько было загублено жизней! Всегда безупречный в личном обращении, владевший собою, как рыцарь, мягкий и ласковый, под конец походов император так был нравственно утомлен, что окружающие не узнавали в нем прежнего Александра. Малейшее противоречие выводило его из себя. Он сделался вспыльчив и нетерпелив. Князь Волконский писал К. Ф. Толлю, что жить с императором все равно как на каторге» (Г. И. Чулков «Императоры»).
Граф Моле: «В 1815 году Россия защищала, выступая одна против всех, не только интересы, но и само существование Франции. Тому, что Франция осталась Францией, она обязана трем людям, имена которых она никогда не должна забывать: Александр и два его министра — Каподистрия и Поццо ди Борго… Россия рассматривала нас как своего естественного союзника и как лучшую опору в споре с Англией за владычество над миром».
Гарольд Никольсон: «Из всех монархов Александр считал себя единственным выразителем, единственным сторонником принципов христианского либерализма. Он был слишком неустойчивой личностью, чтобы суметь навязать свою волю. Непостоянство его натуры проявилось так отчетливо, что окружающие уже и не пытались совместить черты отцеубийцы и святого, неврастеника и и героя, самодержца и освободителя, пророка и и сладострастника, обманщика и апостола… Тщеславие, вялость, слабость и какая-то детская тяга к двойственности затуманила его мозг…»
«Мы душой расстались, кажется, навеки» (Н. М. Карамзин «Дневник. Последняя встреча с царем»).
Пушкин про Аракчеева: «В столице он капрал, в Чугуеве — Нерон». Кстати, Чугуево — малая родина великого художника Репина, он так и пишет — родился в военном поселении.
«Императору нравились внешние формы свободы, как нравятся красивые зрелища, ему нравилось, что его правительство внешне походило на правительство свободное, и он хвастался этим. Но ему нужны были только наружный вид и форма, воплощения же их в действительность он допускал» (Адам Чарторыйский).
Во время посещения Лондона он (Александр. — Авт.) попросил лорда Грея разработать проект создания политической оппозиции в России. Английский министр улыбнулся — и ничего не сказал, подумав, скорее всего, что это шутка» (А. Валлатон). (Не удержусь добавить, что Александр предложил это 195 лет назад. Сейчас в 2011-м вопрос этот у нас еще не решен. Кто и когда напишет нам этот «проект»?