Просвещение, по сути, продвинуло нас от суеверного средневекового мировоззрения в мир, где у всех мужчин, а иногда и женщин были права. Это привело к французской революции и американским войнам за независимость против назначенной Богом иерархии и несправедливости монархического строя.
Главная мысль Просвещения, которую Докинз активно продвигает, заключается в том, что рациональное мышление приводит к прогрессу цивилизации. Или же, как утверждает Рой Портер в книге «Просвещение», мыслители того времени «рассчитывали использовать человеческий разум как средство понимания человеческой природы, анализа человека как социального существа и естественной среды его обитания. Это понимание должно было заложить основы для построения лучшего мира».
Если не учитывать бессмысленные войны, геноцид, голод и мировое неравенство, жизнь с тех пор текла довольно гладко.
Борьба Докинза за разум и науку примечательна схожестью с тем, что произошло более 150 лет назад, в 1859 году, когда была опубликована революционная книга Чарльза Дарвина «Происхождение видов».
В то время в роли Докинза выступал биолог-новатор Томас Генри Хаксли, прозванный «бульдогом Дарвина» за беспощадную манеру, в которой он отстаивал дарвиновские теории. Самые яростные споры проходили между Хаксли и Сэмюэлом Уилберфорсом, епископом Оксфордским. Самая известная дискуссия состоялась в июне 1860 года, когда епископ спросил ученого, по какой линии тот предпочел бы произойти от обезьяны — по бабушкиной или по дедушкиной.
Ходили слухи, что Хаксли, поднявшись медленно, словно сытый бульдог, ответил, что он предпочел бы предка-обезьяну предку-епископу. На деле Хаксли был слишком хорошо воспитан для таких шуточек. Он сказал следующее: «Мне не стыдно иметь предка-обезьяну. Но я стеснялся бы кровной связи с человеком, который использует данные ему таланты для искажения правды».
И это было только начало. После этой перепалки появился Альфред Рассел Уоллес, наравне с Дарвином открывший концепцию естественного отбора. Уоллес знаменит тем, что побудил перфекциониста Дарвина опубликовать теорию эволюции. Тот размышлял над ней более двадцати лет, пока Уоллес не прислал ему письмо, где изложил похожие идеи, пришедшие ему в голову во время вспышки малярии в Малайзии. Дарвин, должно быть, подавился тостом, когда начал читать заляпанное комариной кровью письмо Уоллеса. Он тут же занялся перенесением своих идей на бумагу, не успев даже вытереть с бороды подтаявшее масло. И благодаря Уоллесу, так вовремя напугавшему Дарвина, мир безвозвратно изменился к лучшему.
Но Уоллес, хоть и сражался за теорию эволюции до самой смерти, не верил, что она лежит в основе морального развития человечества. Вот что пишет Дебора Блум в книге «Охотники за привидениями», великолепном отчете о деятельности исследователей паранормального в викторианской Британии: «Путешествуя по Англии, Уоллес обнаружил темные пятна в доселе безукоризненном прогрессе. Он счел, что моральная эволюция западного общества не совпадает с его интеллектуальным развитием».
Он увидел трущобы, бордели и нищету Лондона, богатейшего города в мире, и решил, что для прогресса нужна не только эволюция, но и добрая доля духовной энергии. Уоллес признавал, что во Вселенной существует сверхъестественная моральная сила и, если наука развенчает веру в нее, мир может погрязнуть в аморальности. После этого почти все ученые, включая Дарвина, отвернулись от Уоллеса.
И все же болезни общества существовали, и с ними надо было что-то делать. Вместо того чтобы продвигать социальную реформу, как сделало через несколько лет Фабианское общество, Уоллес предпринял нечто более радикальное. Он помог основать Общество психических исследований и сокрушался на самом же первом заседании, что президент ОПИ Генри Сиджвик чересчур скептичен. После этого Уоллес принялся искать доказательства своей идеи, что наше моральное развитие поддерживает некая сверхъестественная сила. Ученый посетил первый сеанс в 1865 году, а потом навещал и другие подобные мероприятия, демонстрирующие работу парапсихических энергий.
Уоллес был всерьез настроен употребить науку для исследования сверхъестественных явлений. Он пригласил к себе нескольких ведущих ученых, чтобы исследовать и объяснить происхождение непонятных толчков, сотрясающих дом среди ночи. В этой пестрой компании был не кто иной, как Хаксли, «бульдог Дарвина». Его настолько оскорбило само приглашение на подобное сборище, что он тут же отправил Уоллеса куда подальше.
— Единственный плюс в пользу демонстрации «спиритуализма», который я признаю, это еще один довод против самоубийства. Лучше уж жить, чем умереть и нести всякую чушь устами медиума, которого наняли за гинею, — сказал он Уоллесу. Туше.
Хаксли наших дней, Ричард Докинз, придерживается своих принципов, но не гнушается проводить научные эксперименты в сфере паранормального. В недавней программе «Противники разума», что вдет на 4-м канале, он вместе с вездесущим доктором Крисом Френчем[26] провел эксперимент с участием лозоискателей. Разум и наука должны подчиняться собственным принципам, а не чьему-то мнению, утверждал он в передаче. Конечно же, лозоискатели остались в недоумении, не обнаружив воды, но, несмотря на неудачный итог, их вера в собственные способности не изменилась.
И вот я стою возле дома Докинза. Сейчас я постучу в дверь и тщательнейшим образом изучу его идеи. Все говорят, что интеллект ученого потрясает, и я начинаю жалеть, что в школе уделял недостаточное внимание биологии. Моя рука едва-едва опускает дверной молоток, на пороге возникает американец Рэнд, помощник Докинза, и объявляет: «Уильям Литл».
Меня ведут в гостиную Докинза, откуда Рэнд выгоняет двух белых терьеров. Разместившись на диване, я оглядываюсь по сторонам. Меня поражает количество книг в этой комнате, но еще больше впечатляют размеры плоского телевизора. На таком отлично смотрятся «Звездные войны», думаю я, когда открывается дверь и заходит «ротвейлер».
— Уильям Литл, — произносит он с теплой улыбкой на губах и подкрепляет слова дружеским рукопожатием.
Докинз обезоруживающе вежлив, и я расслабляюсь. Интервью начинается на хорошей ноте, хотя я сам еще ничего не сказал. Надеюсь, когда я все же решусь заговорить, он сумеет проявить терпение.
Я жду, пока он устроится в маленьком кресле напротив меня, у самого большого книжного шкафа, который я когда-либо видел. А потом даю первый залп. Мне хочется знать его мнение: по каким причинам люди обращаются к медиумам?
— Может, это логично — сходить к медиуму, если ты веришь, что он тебе поможет или облегчит твое состояние? Люди повинуются своему разуму, так что в этом есть здравый смысл, — говорю я.
Докинз выгибает бровь.
— Это повод пойти к медиуму, — спокойно отвечает он. — Но это не повод верить всему, что вам скажут. Да, вы можете почувствовать себя лучше, по принципу плацебо. Но это никак не связано с тем, что слова медиума — правда.
Я согласно киваю, пожалуй, даже слишком охотно, но потом останавливаюсь, осознав, что Докинз не ответил на мой вопрос. Я хочу знать, разумно ли обращаться к медиумам за психологической поддержкой. Я предлагаю ему теорию о том, что медиумы — психологи для бедных, не больше и не меньше.
— Считаете ли вы, что медиумы способны помочь?
— Я же вам только что сказал, — резко отвечает он. — Да, но это не значит, что их слова правдивы. И лично я считаю, что вы с тем же успехом можете пойти в пивнушку и поговорить с другом.
Я взвешиваю замечание Докинза и понимаю, что он, возможно, прав. Мне вспоминается, как много лет назад я попросил у друга совета насчет девушки и тот сказал: «Действуй!» Это произошло не в пивнушке. Кажется, мы куда-то шли, может быть, даже в паб, но дело точно было не в самом пабе. Тогда я задал тот же вопрос другому другу, уже в пабе за пинтой пива, но он ответил прямо противоположное. «Не, друган, она не для тебя. Сам знаешь, чем все закончится», — сказал мой приятель, многозначительно вздергивая бровь, слишком уж кустистую для парня семнадцати лет. Надо ли говорить, что в пивнушке друг всякий раз оказывается прав?
Предположение Докинза всего лишь теория, но она мне нравится. Честно говоря, за 30 фунтов, потраченных в «Таинствах», или за 700 фунтов, отданных за возможность встретиться с Сильвией Браун, я бы мог хорошо провести вечер, получить много советов и проснуться с адским похмельем. Хотя нет — если верить Докинзу, ада не существует. Такое выражение ему бы не понравилось.
Неожиданно кто-то — я надеюсь, это всего лишь садовник — заводит в саду Докинза бензопилу. Профессор мельком выглядывает в окно, привлеченный шумом, но не пытается его прекратить.
Затем я пытаюсь изложить Докинзу свою собственную эволюционную теорию — о том, почему люди стремятся стать медиумами. Возможно, предполагаю я, они просто недостаточно умны или талантливы в какой-либо иной сфере. Они — слабые звенья нашего общества и, чтобы выжить, вынуждены становиться медиумами. Выживает наидуховнейший, а не сильнейший, предполагаю я. У них просто не хватает разума.
Тут меня ждет сюрприз.
— Не знаю. Ничего не могу сказать на этот счет. Но звучит правдоподобно. Вы говорите, они неумны?
— Да.
— Похоже на правду. Вполне возможно, хотя я не стал бы с точностью утверждать, — предупреждает он.
Докинз сравнивает медиумов с хорошими фокусниками — они обманом заставляют людей поверить в то, что совершают невозможное, хотя на деле это всего лишь иллюзия. Но тут я вижу дыру в его доводах. Если медиумы всего лишь фокусники, как же им удается поставить под угрозу Просвещение, науку и разум?
Под жужжание бензопилы я напоминаю Докинзу о его визите в книжный магазин и словах, что достижения Просвещения поставлены под угрозу. Он улыбается и кивает. А потом сообщаю, что считаю это преувеличением.
Я задерживаю дыхание и впиваюсь взглядом в ученого. Пока я задавал вопрос, Докинз смотрел в окно на работающего садовника. А теперь он оборачивается ко мне и без промедления бросает мне в лицо мой же аргумент.