к. «Язык – первое создание и необходимое орудие человеческого разума, – говорит Шопенгауэр. – Только с помощью языка осуществляет разум свои важнейшие создания». Язык образовал наши понятия, создал наш духовный мир, пробудил в нас неугасимый инстинкт свободы.
Современное языкознание раскрыло нам тайны процесса образования языка. Мы знаем, что только слову удалось разрешить мучительную задачу – образовать понятие из массы ощущений, доступных нашей чувственной природе. В великом хаосе воспринимаемого нами мысль производит трудную работу отбора, классификации для образования необходимого единства. И эта борьба мысли могла восторжествовать над непостижимыми трудностями только благодаря – слову, языку.
«Мир понятий, – пишет один из авторитетнейших представителей современного языкознания проф. Потебня, – извлекается из глубины, со дна колодца нашего сознания. Средством для такого извлечения служит только слово»[13].
Мир животных не знает этого процесса образования языка. Поскольку язык имеет в нем место, он – бессознательный рефлекс чувственной природы и не имеет ничего общего с сознательным творчеством человека.
Этих соображений довольно для целей нашего исследования.
Юм, защищая право человека на самочинное распоряжение своей жизнью и возражая против утверждения, что «человеческая жизнь есть нечто чрезвычайно важное», писал, что «жизнь человека не более важна для вселенной, чем жизнь улитки». («On suicide and the Immortality of the soul»).
Этот аргумент, столь сходный с общим духом философствования Бруно, неприемлем для современного самосоздания.
Уже одно то, что Юм предполагает в человеке возможность отвлеченного и свободного в основе рассуждения, образец коего дает в своем этюде, есть утверждение особенности, исключительности человеческой природы, исследующей, дедуцирующей, классифицирующей. Признать за человеком способность свободного самостоятельного суждения, значит признать особенность его положения в животном мире, ибо никому в нем, кроме человека, не дана способность таковых суждений.
Для самого последовательного скептика должно быть ясным, что именно способность возбуждения вопросов, подобных хотя бы сейчас рассматриваемому нами, боление или, неуспокоенность решениями их в течение столетий, готовность поддержать их последним аргументом, имеющимся в распоряжении человека, – собственной жизнью, является могучим доказательством особенности человеческой природы и особого ее положения в природе вообще.
Никакая диалектика не могла бы привести более сокрушительного довода против убеждения Бруно о полной растворимости человека в бесстрастном космическом потоке, чем вызов, брошенный им своим преследователям и мученическая смерть его.
Только человек в процессе творчества свободно избирает цели и утверждает ценности.
Подобно животному, человек имеет дело с «данностью», с «не-я», но в нем живет постоянное имманентное ему стремление к торжеству над данностью, необходимостью, смертью[14].
Только в человеке наконец неумолчно говорит тот нравственный закон, который, словами Канта «бесконечно возвышает мое значение как интеллигенции через мою личность, в которой он открывает мне жизнь, независимую от животности и даже от всего чувственного мира, поскольку это можно видеть из целесообразного назначения моего существования через этот закон, не ограничиваемый условиями и границами этой жизни».
Учение о личности как подлинной реальности. – Воззрения В. Соловьева. – Принципиальный характер антагонизма личности и общества
Эти общие предварительные соображения об особенности человеческой природы, об особом месте, занимаемом человеком в мировом процессе, должны, по моему убеждению, служить необходимой предпосылкой анархистского мировоззрения.
Личность – его естественный центр. Беспредельность личности, ее самоопределение, ее право на неограниченное выявление своих индивидуальных особенностей – таково содержание анархистского идеала.
Но историческая личность немыслима вне общества. Человек на всех ступенях его исторического развития есть существо общественное. Уже из основного факта человеческой природы – акта рождения, вытекает с необходимостью момент сосуществования старших поколений с младшими для выращивания последних и для разнообразных форм симбиоза в целях взаимопомощи.
Мы не знаем изолированных людей, за исключением аскетов и робинзонов, но и те были продуктами общественности. «Даже уединенный отшельник, – хорошо сказал Виндельбанд, – в своей духовной жизни определен обществом, которое его создало, и вся жизнь Робинзона покоится на остатках цивилизации, из которой он был выброшен в свое одиночество. Абстрактный „естественный“ человек не существует; живет лишь исторический, общественный человек»[15].
Именно здесь – в общественных свойствах человеческой природы – коренится та основная антиномия, которая является предметом нашего рассуждения.
Что первее, что существеннее – личность или общество?
Чьи интересы в непримиримом антагонизме между ними могут или должны быть принесены в жертву? Чем мотивируется самый антагонизм и возможно ли его преодоление, вот – вопросы, которые нам надлежит решать.
Решению их, однако, должно еще предшествовать суждение об особенностях самой природы личности и общества.
Эти суждения могут быть весьма различны. В анархистском мировоззрении – только личности есть подлинная самоочевидная реальность[16].
Только она имеет самостоятельное нравственное бытие, не выводимое из порядка общественных взаимоотношений. Только личность может быть самостоятельным субъектом права, ибо право знает только личность. Коллектив как совокупность равноценных личностей может стать субъектом права не иначе, как через посредство личности. Самое значение и ценность союза может быть определяема только через значение и ценность образующих его членов.
Обратно, общество для личности не есть высшая цель, оно – необходимое условие, средство для всестороннего ее развития.
Правда, учение о личности как подлинной самоочевидной реальности и как единственной цели общения предполагает уже в самом общении – совокупность равно уважаемых целей. Общество есть ничто иное, как определенная форма взаимодействия отдельных личностей.
Но уважение свободы другого, признание его самостоятельной равноценной целью не должно обманывать нас в том смысле, чтобы мы и в той условной, переходящей обстановке, в том историческом взаимодействии целей, какое представляет из себя в известный исторический момент общественная форма, видели самостоятельную нравственную или правовую субстанцию, не подлежащую критике и требующую религиозного ее охранения.
Как бы ни было относительно высоко конкретное содержание определенной общественной формы, подобное убеждение обусловило бы решительную невозможность поступательного движения вперед.
В тех случаях, когда коснеющие формы взаимодействия подлинных целей (людей) приходят в столкновение с последними, им принадлежит решающее слово – как? в чем? В каких пределах допустимо посягнуть на твердыни, порожденные когда-то свободным человеческим духом, но постепенно под влиянием социально-психологической инерции, традиций, рутины и своекорыстных интересов, ставшие тормозом дальнейшему движению личности.
Так личность, как единственная подлинная реальность общественного процесса, свободно избирает и изменяет любые формы общения. У нее не может быть фетишей, как бы они ни назывались – народ, церковь, государство, класс, партия, парламент. Это – служебные абстракции, созданные волей и разумом личности. Им принадлежит временное частное значение. Они умрут, но человеку и творческим достижениям его суждено бессмертие.
У В. Соловьева, отрицающего принципиальный антагонизм личного и общественного начала, отрицание это достигается растворением социологии в этике.
Конечно, можно согласиться с утверждением философа, что «всякое столкновение в жизни человека окончательно[17] сводится не к относительным противоположениям социологическим, а к безусловной противоположности добра и самоутверждающегося зла»[18].
Но в каждой исторической форме общественности, бывшей в свое время, согласно основной мысли самого Соловьева, необходимой ступенью прогресса, мы имеем дело с определенными фактическим состоянием общественности, которое, с одной стороны, может вступить в конфликт с «вечным», лежавшим в основе старого или являющимся естественным ядром нового порядка, с другой стороны, в силу имманентных общественности сил развития, неизбежно вступает в конфликт с развитым нравственным чувством, благодаря неизбежному же «извращению» «коренных основ» общественности.
Капитализм, как революционная фаза общественного развития, был фактом исключительного значения в общей истории человечества. Поскольку капитализм разрушал крепостные и цеховые группы, теснившие личность в эпоху средневековья, он нес в себе глубокий нравственный смысл и, следовательно, приближал нас к тому «вечному», тем «коренным основам» общественности, которые только и могут оправдывать общественную форму в глазах В. Соловьева. Но диалектика капитализма, неизбежным действием имманентных ему сил, привела человечество к новым формам рабства, для выросшего правового и нравственного самосознания, быть может, несравненно тягчайшим, чем были узы всех предшествующих эпох для современников. И капитализм, «извративший» вечное, лежавшее в его основе, как прогрессивной формы общественного развития, вступил в тяжелый и, несомненно, принципиальный антагонизм с личностью. Принципиальный именно потому, что нет и не может быть никакой и самой совершенной общественной формы, которая своим высоким нравственным совершенством могла бы удовлетворить личное сознание до конца.