[44] государства, его жизненным началом. Самая «воля к власти», в которой отдельные писатели хотят видеть «essentiale» – государства, воля, стоящая вне права и над правом[45] в историческом преобразовании государства сама обязывает себя нормами права и если сохраняет еще временно свое значение, то уже только в исключительных случаях.
И все же – несмотря на все эти признания – незыблемой основой новой либеральной философии, как и старой, остается постулат – свободы самопроявления человеческой личности не в смысле только обнаружения оригинальных особенной ее природы, но также в смысле свободной деятельности ее в экономическом и политическом планах, независимо от неизбежных ограничений, которые налагает подобная свобода самоопределения на свободу других.
Правда, неолиберализм или солидаризм обставляют, как мы видели, эту основную «либеральную» свободу – свободу «эксплуатации» рядом спасительных государственных minimum’ов, гарантирующих достаточное или даже «достойное» человеческое существование, и постоянными указаниями на солидарность, как долг. И тем не менее признание права свободной эксплуатации закрепляет одиозную для нас форму неравенства. Здесь в невозможности для либерализма, дабы не похоронить самого либерализма, отказаться от своего основного права заключен некоторый логический и психологический предел для дальнейшего развития доктрины. Либеральное мировоззрение сказало все свои «новые слова»; прибавить что-либо к сказанному значило бы для него подчеркнуть или выдвинуть какую-либо деталь, бросить нужную, спасительную для самого либерализма, уступку времени, но не колебать «конечного» своего идеала в его принципиальных основаниях.
Та к же соображения mutatis mutandis[46] могут быть отнесены и к социализму.
Правда, многие представители социалистический учений отказываются от точной формулировки «конечного» идеала, но не в силу принципиальной невозможности конструировать его, а в силу осознанных технических трудностей его описания, главным образом с хозяйственной стороны[47]. В великом разнообразии систем и учений, примыкающих к социализму (мы имеем в виду по преимуществу Новое время), могут быть выделены определенные конститутивные моменты, слагающие их представление о социалистическом общественном идеале, о том социальном механизме, которому суждено поставить точку на дальнейшем социальном развитии человечества. И здесь, как и в либерализме, есть определенный субстрат явлений, безусловно необходимых для построения хотя бы и совершеннейшего из социалистических государств.
Социализм есть прежде всего учение о планомерной организации общественного хозяйства, имеющей задачей устранение эксплуатации одних социальных групп другими, одних людей – другими. Организация общественного хозяйства должна покончить с той борьбой за существование на социальной почве, к которой сводилась сущность всех доселе существовавших хозяйственных систем. «Истинный социализм, читаем мы у В. Кидда, всегда имеет в виду определенную цель, к которой прямо или косвенно стремятся предлагаемые им меры. Эта цель – прекращение борьбы за существование, которая ведется не только с тех пор, как существует человеческое общество, но и с самого возникновения жизни на земле»[48]. Жорес также говорил о «великом социалистическом мире», о «гармонии, которая выйдет из столкновения сил и инстинктов»[49].
Так социализм определяет свой идеал.
В своих предположениях об осуществлении его, социализм также отправляется от предопределенных методов. И здесь первенствующее место занимает принцип общественной централизации. Принцип этот диктуется равно и соображениями техноэкономической целесообразности и требованиями морального порядка, так как он обеспечивает торжество другому принципу – принципу большинства, остающемуся в конечном счете единственным регулятором решений, принимаемых также в социалистическом обществе, как и в современной демократии. Отличие от последней, в интересующем нас смысле, заключается только в совершенном отказе от того политического фальсификаторства, которое извращает применение принципа в демократическом обществе.
Далее социализм занимает определенную позицию по отношению к личности там, где интересы ее вступают в конфликт с интересами целого. (Предполагается правомерность тех и других.) Социализм как доктрина решает этот антагонизм в пользу торжества общественного начала[50].
Так социализм умещает конкретное содержание своего общественного идеала в точно намеченных пределах.
B) Если отдельные представители либеральной и социалистической мысли нередко могут стоять на почве учения о подлинной реальности личности и ее prius’а перед общественностью, то либерализм и социализм в их целом – как системы мышления и как формы практической политики – повинны в том тяжком методологическом грехе, о котором мы говорили выше. Для служебных целей они преобразуют частные формы общественного процесса в самостоятельные сущности, субстанции, вступающие в конфликт с интересами подлинных реальностей – личностей и торжествующие нередко над их разумом и волею.
1. Мы знаем уже, что либерализм исторически вырос, как живой протест личности против разнообразных форм гнета и насилий предшествовавших общественных образований.
Но с того момента, как он стал признанной социально-моральной философией буржуазии, он прежде всего позаботился о том, чтобы гипостазировать буржуазную государственность – ее экономическую свободу, демократию, всеобщее избирательное право, то есть текучие исторически преходящие формы общественного процесса. Та полнота прав, которая принадлежала перед этим абсолютному самодержцу – государю, была перенесена целиком на нового суверена – «самодержавный народ». Социальная, экономическая, финансовая политика государства стали определяться его интересами. Правительства стали ссылаться на «общее благо» и создали могучую охрану «высшей формы нравственного общения людей» – государства.
В этой заботе о целом, личность со всей коллекцией принадлежащих ей субъективных публичных прав – священных и неотчуждаемых – была отодвинута на задний план и должна была довольствоваться жалкими крохами, падавшими с пиршественного стола «абстракций».
Якобинизм, вдохновляющийся Руссо, был наиболее мощным и последовательным образцом заклания личности на алтарь неограниченного верховенства народа. Pereat mundus, f at justitia[51]!
И доктрина Руссо обнаружила необыкновенную живучесть. Частью незаметно для самих себя, частью сознательно отдаваясь эгалитарному потоку современности, многие новейшие представители либерального мировоззрения в рассуждениях своих о политических задачах нашего времени возвращаются мыслью к Руссо, чтобы и новую действительность заковать в его когда-то магические формулы. Едва ли не наиболее оригинальный, остроумный и последовательный представитель либерального индивидуализма – Пароди, болея душой за отсталую и инертную буржуазию, требует, например, напряженных соединенных усилий, чтобы добиться одной общей души и общих идеалов для всего народа. Стоит только сконструировать, соответственно этим мыслям, политические права, чтобы вернуться к основному построению Руссо, то есть отказаться от независимости личности, прав ее на самоопределение и свободное творчество и подчинить личность центру, октроирующему затем личности новые, освященные общественностью, права. Рассуждать подобно Пароди, значит не только найти выход из кризиса либерализма, но и покончить с свободой личности, покончить и с самим либерализмом.
Вернемся к магии либерализма.
В то время как фанатики, святые, доктринеры, доверчивые и просто плутоватые люди верили, хотят верить или просто показывают вид, что верят в волшебную силу «понятий», за ними размещаются без особых затруднений не бесплодные фикции, а реальные люди с реальными запросами и реальными же интересами. И под эгидой «государства» они вершат свои дела в ущерб интересам других людей или столь же невинно уверовавших в необходимость и спасительность абстракций, или недостаточно сильных, чтобы освободиться от обманчивых чар политической Майи.
Так, обманчивая мишура свободолюбивой формулы «laissez faire, laissez passer» (со всеми коррективами) или солидаристское напоминание о долге скрывают противоречие, разъедающее либерализм как мировоззрение. Выйдя из требований свободы, либерализм пришел к обману, принуждению, насилию. Государство и полиция вместо роли ночного стража стали господами с правом самочинного распоряжения благами реальных граждан, первоначально вверенных лишь их охране.
И все равно, кто этот господин – черствый ли и лицемерный господин старых либералов, защищавший привилегии свои кивком на небо, устроившее на земле неизменные порядки и тем предопределившее навсегда судьбы человечества, или это милостивый, благожелательный господин солидаристов, искренно скорбящий о непорядках и не выносящий слезы ближнего. Он – «господин». Этого – довольно.
2. То же трагическое извращение первоначальных целей, кончающееся принесением личности в жертву абстракций, имеет место и в социалистическом мировоззрении.
Подобно либерализму социализм вырос из подлинных народных недр как протест порабощенной личности; еще более глубокий, еще более страстный, ибо опыт буржуазного государства вскрыл наглядно тщету свободолюбивых формул, защищавших привилегии одних и зарекомендовавших другим воздержание и самопожертвование. Он был протестом против хозяйственного индивидуализма, и в этом смысле новое учение психологически было реакцией по отношении к освободительной философии, праздновавшей свои триумфы к концу XVIII в. В глазах страстной социалистической критики хозяйственный индивидуализм, бывший первой позицией либералов, затушевал все содержание индивидуалистической идеи вообще. «Неограниченная свобода» либерализма не могла устоять перед разъедающим анализом нового учения, призывавшего лечить язвы общественного порядка началами, завещанными Средневековьем – властью, авторитетом. В отдельных политических заявлениях социализма даже деспотизм абсолютного правителя казался ему приемлемее свободной игры интересов, отстаиваемой либералами. И если ранний социализм еще невольно сочетал