отдельные индивидуалистические тенденции с новыми авторитарными началами, то дальнейшее развитие социализма, казалось, вступило в бесповоротный антагонизм с принципами 1789 г., принимая все более антииндивидуалистический характер.
«Научный», или критический, социализм явился логическим завершением этой основной тенденции.
Марксизм насквозь проникнутый рационалистическим оптимизмом, не беспокойным критическим духом «научности», но спокойным благим духом фатализма, гипостазирует материально-экономическую сторону человеческой деятельности. Тот фетишизм товара и товарных отношений, который составляет наиболее гениальное открытие Маркса, от которого остерегал он всех других – подстерег его самого. Стихийные силы развития с их «разумной» целью – торжества социалистических начал – стали подлинным фетишем марксизма. Человек стал относительным, исторически преходящим отражением тех сил, которые слагают и обнаруживают свое действие вне его.
То, что имело место в философии марксизма, перешло и в область его практической политики. И здесь – как в либерализме, построившем религию народовластия – новая субстанция «социалистическое государство», обобщившее орудия и средства производства, стало «мерой всех вещей», целью, личность – средством. И здесь произошла та же подмена понятий; благодаря фикции о полной слиянности личностей в народе, в государстве как целостном единстве, – деятельность государства, деятельность органов народной воли стали мыслиться как выражения подлинной воли членов данного общения[52].
Содержание анархического идеала, как мы говорили уже выше, покоится на иных основаниях.
Анархизм есть апофеоза личного начала; общественный процесс для него есть процесс непрестанного самоосвобождения личности через прогрессирующую же общественность.
Анархический идеал, оправдывая до конца общественность, находя в ней необходимый материал и условия для всестороннего раскрытия личности, видя в ней фактического реализатора, хранителя и конденсатора ценностей, творимых личностью и добровольными союзами личностей[53], есть прежде всего полный и безусловный разрыв с мистическим представлением об обществе и государстве как некоей сумме отвлеченных единиц, независимо от того, является ли целое ответом на «войну всех против всех» или, наоборот, гармоническим единством гармонических частей[54].
Там, где абстракции механической теории были бессильны справиться с вырывавшимися наружу инстинктами жизни, последние или устранялись нарочито сочиненным аппаратом, наделенным принудительной внешней силой, или искусственно подчинялись спасительной предустановленной гармонии.
Анархизм строит свои утверждения на новом понимании личности, предполагающем вечное и антагонистическое ее движение (борьба с культурой за культуру). Поэтому он объявляет антагонизм личности и общественности неразрешимым и не формулирует конечных программ[55].
Принадлежа общественности одними сторонами своего существования, личность освобождает другие, служащие только ее индивидуальным запросам. Будущее – вечное становление, личность – постоянно меняющийся и совершенствующийся агент его.
Что же такое личность?
Господствовавшим доселе представлением о личности было представление рационалистическое.
Ранними своими истоками оно вышло из гуманистического движения Ренессанса, силу и совершенное выражение нашло в великом индивидуалистическом потоке XVIII века. Но в последнем бились два враждебные начала: освободительное – индивидуалистическое и уравнительное – государственно-демократическое.
Первое соответствовало ранним шагам Революции. То было время молодости, восторженных упований, упоения свободой, признания личности суверенной. Все должно было склониться перед державной волей человека. На смену этому течению пришло иное – возвестившее, что личность с ее интересами должна быть принесена в жертву интересам целого. Отдельная человеческая воля должна быть стерта в прах пред волей нового властелина – государства – народа.
Эта эпоха – эпоха торжества якобинизма, террора, отрицания свободы во имя свободы и кощунственного возведения в «закон» того, что должно было быть написано в сердце каждого, стать живой органической его частью.
Новый поток замутил источник. От свободы живых героев – остались бледные призраки. Свобода и братство – фантомы. Человек потонул в рационалистических узорах. Наряду с естественной религией, естественным правом, естественной политикой – был открыт «естественный», средний, абстрактный человек, человек «вообще», человек «в себе», лишенный национальных и исторических покровов. Образовался особый надорганический мир с однородными тождественными надорганическими людьми. Мир, в котором все действовало с неукоснительною правильностью часового механизма. Мир, в котором все было предусмотрено, кроме жизни.
Поход против этого своеобразного рационалистического индивидуализма, обратившего живую личность в пыль, бесплотный призрак, открылся рано[56]. Юм и Борк, философская и клерикальная реакция, католические изуверы всех родов, романтизм, несколько позже «историческая школа» – вот первые воины, пошедшие в поход против ненавистного рационализма. Вражда к нему сплотила воедино самые разнородные, враждебные друг другу силы, то умалявшие человека до «сосуда страстей и похотей», то возносившие его на небывалую дотоле высоту. Разгул субъективизма был столь же характерен для романтиков как уничтожение личности – для теологической реакции.
Позже союзники эти разошлись далеко в разные стороны. Но вначале крестовый поход их против общего врага отличался удивительным единодушием.
Против рационализма протестовали «бурные гении», освобождавшие чувствующую сторону духовной природы от деспотизма мыслящей. Дифирамбы чувству, культ героев, симпатии к Руссо – были лозунгами эпохи «бури и натиска». Ленцовское «Gut ist mein Herz, Schwach meine Kenntniss»[57] с необычайной силой повторилось позднее в «Guter Mensch»[58] гетевского Фауста…
В противовес отвлеченной средней личности – немецкий романтизм и особенно Шлейермахер – выдвинули учение о личности живой, конкретной, своеобразной. Шлейермахеровский антирационализм был, быть может, самым ярким предшественником штирнерианства с его утверждением личности исключительной в ее единственности и неповторяемости. А позже с несравненной силой и искусством боевой клич штирнерианства – культ сильной личности, личности-мерила всех нравственных ценностей, зазвенел в романтических измышлениях Ницше.
Пусть штирнеровские «ферейны эгоистов» и ницшеанское сверхчеловечество не были подлинно свободны и потому, что сами мыслились как некоторый отбор, аристократия и потому, что могли мыслиться как объект возможного нападения извне – со стороны других «эгоистов», «сверхчеловеков» и пр. Образование аристократии, как и мыслимость насилий упраздняли в корне самую идею свободы. Но гигантским завоеванием мыслителей-поэтов было утверждение самой личности как единственной, не знающей предела…
Но рационализм мог считать себя в полной безопасности, пока возражения, предъявлявшиеся ему, осложнялись политическим исповеданием, окутывались мистическим туманом или строились на «позитивной», «научной» почве…
Бунтующему разуму с его грандиозными обещаниями человечеству не могли быть страшны ни политиканствующий католицизм с изуверской догмой искупления, ни пленительный своей чувствительностью романтизм с его еще тогда неясными мечтаниями, ни скопческий историзм, не ушедший далее плоской бухгалтерии, ни феодальный анархизм во вкусе Ницше…
Только нашему времени – с его гигантскими техническими средствами, глубокими общественными антагонизмами, напряженным и страстным самосознанием – суждено было колебать веру во всемогущество разума. Оно – во всеоружии огромного опыта – отбросило оковы феноменализма, вернулось к «реальной действительности», возгласило торжество воли надо разумом.
Буржуазный рационализм, проникавший предшествующую социалистическую мысль, должен был уступить место революционному актуализму – «трагической концепции мира». И только в этом плане и анархизм может выплыть из антиномических пучин.
Как ни возвышенны, ни полны соблазна были категорические формулы, возведенные разумом, постепенно они тускнели и ныне обрели глубокий, могильный покой. Прекрасные, дорогие, чтимые человечеством могилы, но более не волнующие его.
Современное представление личности прежде всего разрывает со старым механическим мировоззрением.
Оно не трактует более личность как отвлеченную родовую единицу, над которой можно безбоязненно проделать любое действие по правилам бентамовского утилитаризма, для удовлетворения потребностей, как личных, так и общественных.
Современная личность – не атом, не ветхий деньми[59] – «естественный», «средний человек». Но она и не сверхчеловек в ренановском или ницшеанском смысле; ни гипертрофия мозга, учености, рассудка, ни гипертрофия животности, инстинкта, воли. Она – не только язычник и не только христианин.
Современная личность есть конкретная своеобразная, единственная, неповторимая индивидуальность, интегральный человек умеющий гармонически сочетать в себе «святость духа» и «святость плоти», не остающийся чуждым ни одному из возможных человеческих чувствований.
Самая совершенная моральная бухгалтерия была бессильна справиться с живыми антагонизмами личности. Личность же оказалась неспособной поступиться своими «правами», не поступаясь чувством человеческого «достоинства», чувством, бухгалтерии совершенно неизвестным. Между тем это чувство оказалось живым и сильным. Уже Дидро в «Племяннике Рамо» красноречиво говорил об этом: «Я готов забыть о моем достоинстве, но добровольно, не по приказанию других. Могу ли я допустить, чтобы мне сказали: ползай, и чтобы я был должен ползать? Это – аллюр и червяка, и мой; и мы оба держимся его, когда нам не мешают. Но мы выпрямимся, когда наступят нам на хвост…»