— Порядок, — сказал потом Потурецкий. — Согласился-таки вывести всех, кто в списке. Всех девятнадцать. Их предупредят о том, что они должны все вместе, одной группой, выйти в этот день на работу. Среди них будет один фашист, которого придется пристукнуть. Остальное берет на себя Добрый. Завтра буду знать, каким путем их поведут и куда.
Побег должен был произойти через несколько дней, но я уже не принимал участия в дальнейших приготовлениях, поскольку получил другое задание: подыскать помещение для одного из наших «специалистов» из Замка после побега. Рабочие группы выходили из ворот Замка точно в шесть утра. В назначенный день побега погода благоприятствовала нашим планам: стоял густой туман. Всю ночь я не спал, около шести вышел из дома. Площадь была пуста, затянута туманом. У меня еще было время дойти до назначенного места, я закурил и взглянул на часы на башне ратуши. Было пять минут седьмого. В этот момент из ворот гестапо стремительно вылетела автомашина и помчалась в направлении Замка, за ней крытый полицейский фургон. В следующую минуту издалека послышались выстрелы, сомнений быть не могло: стреляли у Замка. Недоброе предчувствие удержало меня возле дома, на условленное место я не пошел. Вскоре обе полицейские машины вернулись. Визжа тормозами, они остановились перед гестапо. В слабом свете зажженных фар, едва пробивающих полосы тумана, я увидел спрыгивающих эсэсовцев, услышал лающие слова команды, и вслед за этим раздался грохот выстрелов. По окутанной туманом площади бежало несколько человек. Пули цокали о булыжник. Стреляли из автоматов. Все ясно, А. П. оказался предателем. Беглецов привезли в город, они пытались спастись бегством. Я видел, как пули настигали одного за другим, убежать никому не удалось.
Я шмыгнул в подворотню, перелез через каменную стену, отделяющую наш двор от соседнего, и боковой улочкой пробрался к Потурецого. Они тоже слышали выстрелы и были уже одеты.
— Уходите, и как можно скорее, — сказал я. — Он предал. И вас выдаст.
— Еще не известно, — ответил Потурецкий. — Ты видел его на площади?
— Нет, но в таком тумане трудно что-либо разглядеть.
— Тогда подождем, поскольку нет уверенности в том, что поймали нашу группу. Ведь в Замке могло стрястись все что угодно, нам придется отложить на какое-то время наш план.
— Вацек, прошу тебя, бежим, — умоляла его жена. — А когда выяснится — вернемся.
— Спокойно, без истерики. Добрый даст знать.
Добрый появился не скоро, что-то около восьми, когда Потурецкий уже собирался отправиться на площадь, в свою букинистическую лавку.
— Провал, — подтвердил Добрый. — Взяли десять человек, пока не известно, кого именно. Рассказывают, что все десять убиты при попытке бежать. Сам А.П. тоже арестован.
— Как это десять? Здесь что-то не то. У него был список на девятнадцать, так что если выдал, то взяли бы всех. Нельзя ли поточнее узнать?
— Только не сейчас. Он знает тебя и Кжижаковского, поэтому вам необходимо скрыться. Не строй из себя героя — это ничего не даст. Ты должен немедленно исчезнуть в интересах всей организации.
— А я не верю в его измену, — стоял на своем Потурецкий. — На площади было только десять человек.
— А выстрелы в Замке? Может быть, остальных там уложили?
Потурецкий опустил голову. Доводы были убедительны. Теперь Добрый не уговаривал и не советовал — он распоряжался. Вацлав и Ванда послушно сложили самые необходимые вещи и, взяв велосипед, огородами вышли за город. Кжижаковский укрылся в семействе Доом, а книжной лавкой занялся другой член правления, который симпатизировал нам, но членом организации не был.
Прошла неделя. Ни Потурецких, ни Кжижаковского не искали. Немцам было не до них: в эти дни Германия напала на Советский Союз. Мы в организации дали отбой, хотя многое осталось непонятным: по имевшимся сведениям, в день побега гестаповцы поехали в Замок и арестовали в первую очередь полицейского А. П., потом застрелили на плацу во время утренней проверки десять человек, вытащив из строя первых попавшихся, без всякого выбора, не по списку. Среди расстрелянных не оказалось ни одного из наших. Еще десять парней привезли на площадь и там застрелили при попытке к бегству, но и среди этой десятки не было никого, кто бы фигурировал в нашем перечне. Мы по-прежнему ломали голову, зачем А. П. выдал? И кого? Возможно, решил столь ужасным способом уйти от данного нам обещания, а может быть, он лишь сказал гестаповцам о своих подозрениях относительно готовящегося побега? Зачем тогда его арестовали? Все эти обстоятельства так и остались невыясненными. А. П. отправили в Освенцим, и только после войны мы узнали, что там его расстреляли. (…)
Пропуск в записках
(в тексте романа Леслава Кжижаковского нет упоминания об этой операции, подробно описанной Ценой и подтвержденной документами, помещенными в «Летописи Турников». Иных данных, относящихся к июню 1941 года, не имеется, кроме приведенных ниже)
Неужели все в конечном итоге сводится к существованию? Кто-то иной гибнет, умирает, уходит, а мы живем, существуем всегда, поскольку «всегда» означает время нашего существования, за границами которого уже пустота. Мы существуем, и все, что служит нашему существованию, — оно доброе и благословенное. Как редко мы ощущаем радость существования, которая подобна радости двух молодых людей, лежащих в высокой, некошеной траве, обнаженных, прикрываемых изредка тенью птиц и самолетов. (…)
Триумф
(Тадеуш Кромер, «Моя правда о ПЕР»)
Это было после смерти моего сына в гетто на территории Замка, в августе 1941 года. Вызволить его из-за колючей проволоки не удалось, ни во время первой попытки организовать побег, ни позднее. Как раз в это время Потурецкий привез из занятого немцами Львова недостающие части для рации. Я смонтировал ее, но пользы от нее не было никакой: мы не знали, что и кому передавать. Аппарат спрятали на чердаке у одного из товарищей, там он был в безопасности. Важнее, конечно, был прием, а не передача. Ежедневно мы прослушивали радиопередачи, а затем обсуждали новости на собраниях. С тех пор как Потурецкие вернулись из деревни, у них не было своего приемника. Члены руководства запретили Потурецким держать у себя на квартире какие-либо материалы, принадлежавшие организации, а также радиоприемник. Их квартира должна была быть «чистой», но мы располагали тремя другими приемниками и всегда были в курсе всех событий в мире. Вацлав на основании немецких, английских и советских военных сводок наносил обстановку на большую школьную карту. Мы никак не могли понять его настроение: чем дальше на восток передвигались флажки, которые Ванда смастерила из шпилек и цветной бумаги, тем больший он испытывал подъем. Гитлеровское наступление, по его убеждению, отнюдь не означало триумфа рейха, наоборот — его гибель. И в день, когда началась война с СССР, он все повторял, что оправдались его прогнозы, фактом стало то, что он считал исторической неизбежностью, все происходившее подтверждало его предсказания. Во всяком случае, в конце 1941 года он верил, что отступление Красной Армии было тщательно продуманным тактическим маневром. Англо-советское соглашение, договор, подписанный Сикорским[13] и Сталиным, провозглашение Атлантической хартии, создание польской армии в СССР — все это были для него очередные звенья, подтверждавшие исходный тезис. Я, да, впрочем, и не только я, оценивал положение куда более трезво, я не считал абсурдным предположение, что Гитлер может выиграть и эту войну, но не мог решиться высказать свои мысли в присутствии Вацлава, потому что как-то раз я поделился с ним кое-какими сомнениями, так он едва не набросился на меня с кулаками, обзывая реакционером и малодушным буржуем. Для него Красная Армия всегда была Великой Освободительницей. Так он и назвал ее в своем стихотворении, которое стало нашим гимном, после того как Ванда переложила его на музыку. Стихотворение вообще-то было довольно слабое, но настроение автора в нем отражено точно.
Песня
(магнитозапись. в исполнении)
Небо играет
огнем и бурей,
земля пирует,
прея в крови.
Возьми винтовку
из люльки леса,
как только партия
скажет: бери.
Через войны идет Великая,
идет с пурпурным гербом восстания
Освободительница Огнеликая
Красная Армия.
Готовь оружие,
сердце и волю.
Звезда восстания
зажжется, верь.
Мы в мирном мире
братьями будем,
но ныне враг
твой получит смерть.
Через войны идет Великая…
Вновь к оружию
(отрывок из романа Владислава Цены)
Нас было четырнадцать. Поодиночке мы уходили в гурницкие леса, каждый под вымышленным именем и каждый с оружием. Уходили, не зная, что нас там ждет. Лето уже кончалось, но дни стояли погожие, теплые, желтела листва, кое-где уже тронутая багрянцем, на скошенных полях стрекотали кузнечики. Я шел в лес как на прогулку, и если бы мне кто-нибудь сказал тогда, что эта «прогулка» продлится до 1946 года, я посчитал бы его сумасшедшим. Я шел как на прогулку, с чувством облегчения покидая Гурийки, надеясь, что, пройдя несколько километров, окажусь на свободе, вдали от всех горестей оккупации. Напевая под нос солдатские песенки, я был переполнен счастьем и гордостью, ведь именно мне доверили боевой отряд.
Сбор был назначен около часовенки, построенной после восстания 1863 года, местность называлась Могилки. Пришли все: пятеро от Кжижаковского, двое от Петра Маньки — подпольная кличка «Волк», четверо от «Настека», двое от Гжегорчика — «Гжегожа» и я, командир по кличке «Хель». «Штерн» с Добрым пришли раньше нас. «Штерн» приказал нам принять новую присягу и дат