Вот чего Ардаев-Кузьмин не выносил совершенно, так это пресности. И идея сделать из писаки Гашина выдающегося химика тоже принадлежала ему, Геннадию Антоновичу. Сперва в этом был свой резон: так легко и удобно было объяснить домочадцам Крамарева, почему Гашин живет у них в гостевом домике и почему не нужно лезть к нему с разговорами. Когда же Гашин под видом поездки домой, в Пермь, сбежал в Южноморск и натворил там дел, Кузьмин велел Максиму приставить к недотепе-драматургу охранников, которые следили бы за каждым его шагом и не давали скрыться, а то мало ли какая еще бредовая мысль заползет в непредсказуемую творческую голову. Вот тут легенда об ученом-химике, который заканчивает новейшую разработку для фармацевтического концерна Крамарева, оказалась весьма кстати, и наличие охранников ни у кого не вызвало вопросов. А ведь Ардаев-Кузьмин с самого начала чуял, что с этим доморощенным драматургом будут сложности, как, впрочем, и со всеми творческими личностями, которых ему приходилось встречать. Один черт разберет, что у них в мозгах делается.
Но зато история с Гашиным и влюбленной в него дочкой старого доктора оказалась отнюдь не пресной, так что в общем и целом Кузьмин не прогадал.
Время шло, где-то в комнате мерно тикали часы, и больше ни один звук не нарушал тишину. Кузьмин пил свой кофе совершенно беззвучно, а Борис Кротов так и не прикоснулся к чашке, напиток в которой уже, наверное, давно остыл.
Он пришел к Кузьмину, снаряженный микрофоном, с толстой пачкой денег в сумке. Геннадий Антонович был несказанно удивлен, увидев Кротова на пороге своей квартиры, но, надо отдать ему должное, быстро взял себя в руки. Как говорится, профессионализм не пропьешь.
— Как вы нашли меня, Борис? — спросил он, потом усмехнулся и добавил: — Я спрошу по-другому: как ты нашел меня, Сашенька? Впрочем, это неважно. Ты все равно скажешь мне неправду. Самостоятельно ты сделать этого не мог, тебе кто-то помогал, по-видимому, человек из милиции или из ФСБ, я угадал?
— Нет, — твердо ответил Кротов. — Вы не угадали. Но это действительно неважно. Вы хотели денег за информацию — я их принес и хотел бы выслушать вас.
— Ну что ж, пожалуйста. Проходи, Саша, садись, нам с тобой придется немного подождать.
— Чего мы должны ждать?
— Сядь, — спокойно проговорил Кузьмин. — Выпить хочешь?
— Я за рулем.
— Тогда и я не буду.
Он подождал, пока Кротов выберет одно из нескольких глубоких мягких кресел, потом уселся напротив и взял в руки телефонную трубку.
— Я, с твоего позволенья, сделаю один звонок.
Кротов молча кивнул, напряженно ожидая продолжения. Кузьмин набрал номер, бросил несколько коротких слов и улыбнулся.
— Я, Сашенька, готов ко всему, в том числе и к тому, что ты привел на хвосте милицию или моих бывших коллег, и даже к тому, что ты обвешан техникой, как новогодняя елка — игрушками. Но я не стану тебя обыскивать, чтобы выяснить, нет ли на тебе микрофона. Привлекать меня к уголовной ответственности не за что, я не сделал ничего противозаконного, я всего лишь выполнял приказы своего начальства. Информация, которую я собираюсь разгласить, не является государственной тайной. Но она стоит денег, и отдавать ее просто так я не намерен. Ты живешь хорошо, у тебя есть деньги, и ты ни в чем себе не отказываешь. Почему я должен жить иначе? Мы с тобой сейчас посидим, попьем чайку, сюда подъедет человек, заберет твои деньги, отвезет в банк, а как только деньги окажутся на моем счету и он мне позвонит, я тебе все расскажу. И пусть меня слышат все, кому это интересно.
Кротов молча рассматривал Кузьмина, пытаясь представить себе его молодым офицером, который был куратором его матери.
— Вы разговариваете со мной так, словно мы давно знакомы, — заметил он. — А ведь мы с вами видимся впервые.
Кузьмин рассмеялся:
— Это не так. Я помню тебя совсем маленьким. Мой коллега Николай Самосадов был хорошо знаком с твоей мамой и несколько раз приводил меня к ней в гости. Ты был ужасно смешным и ужасно серьезным пацаном, я таскал тебя на руках, подбрасывал в воздух, а ты боялся и визжал от страха.
— Кто такой Самосадов?
— Он был куратором твоей мамы.
— Куратором?
Кротов сделал вид, что впервые слышит этот термин. И фамилию Самосадов он тоже слышит в первый раз. Хан предупреждал его, что Кузьмин станет валить все на покойника: Николай Павлович Самосадов умер два года назад. Очень удобно. И главное — невозможно проверить. О Самосадове и его смерти Хану и Кротову рассказали Каменская и Стасов.
— Всему свое время, Сашенька, — в голосе Кузьмина прозвучали покровительственные нотки. — Или тебе более привычно имя Борис?
— Мне все равно, — равнодушно отозвался Кротов. — Называйте, как вам удобнее.
Действительно, через очень короткое время раздался звонок в дверь, пришел человек, которому Борис отдал принесенные деньги. И вот теперь они сидели друг напротив друга и ждали телефонного звонка, после которого Кузьмин начнет рассказывать.
Сидели молча. Но молчание это не было тягостным. Кузьмин явно пребывал весь в своих мыслях, а Кротов пристально и беззастенчиво разглядывал его, как любил разглядывать лица, которые собирался писать. Он словно пытался проникнуть по ту сторону кожи, глаз, увидеть, какие мысли бродят в черепной коробке, какие надежды дают силы жить и какие страхи эту жизнь отравляют. Обычно он подолгу разговаривал со своими моделями, стараясь выявить суть характера, но Кузьмин — не модель, и разговаривать он будет только тогда, когда получит деньги.
Наконец долгожданный звонок раздался. И Геннадий Антонович начал рассказывать.
В 1984 году директор крупного средмашевского завода Николай Степанович Разуваев отдыхал на обкомовских дачах в Руновске, на берегу водохранилища. Отдых заключался в том, что он пил по-черному и парился в бане с девочками. В пьяном состоянии он был безумен, агрессивен и требовал постоянного пригляда. А пригляд в тот период был особенно трепетным, потому как Николаю Степановичу должны были вот-вот присвоить звание Героя Социалистического Труда и, кроме того, он был кандидатом в члены Центрального Комитета КПСС. Естественно, КГБ не имел права допустить, чтобы с директором оборонного предприятия приключилась какая-либо беда, к тому же Разуваев был человеком, олицетворяющим достижения советской морали и нравственности, и, помимо беды, нельзя было допустить и его компрометации. Одним словом, приставленные к нему офицеры КГБ Самосадов и Кузьмин старались изо всех сил.
Однако все же недоглядели. Мальчишки из расположенного поблизости пионерского лагеря забрались на закрытую территорию обкомовских дач, угнали моторку и начали кататься по водохранилищу. В дымину пьяный Разуваев это увидел, сел в катер и помчался догонять их и наводить порядок своими методами. Самосадов и Кузьмин увидели это слишком поздно. На их глазах катер врезался в моторку и разнес ее в щепки. Один мальчик — Витя Сорокин — утонул сразу, двух других с тяжелыми травмами доставили в больницу. Миша Савиных умер на операционном столе, а Юра Петраков после операции находился в реанимации без сознания, но прогнозы были неплохими. Все-таки Дмитрий Васильевич Евтеев был превосходным хирургом и за операционным столом сделал практически невозможное.
Но это было опасно: мальчик придет в себя и расскажет, что наделал пьяный Разуваев, тем самым поставив крест не только на карьере самого Разуваева, но и на службе тех, кто должен был оберегать его от неприятностей. Пришлось взять в оборот доктора Евтеева, который сперва пришел в ужас от того, что ему предлагали, но как-то быстро сломался, не устояв перед сулимыми благами: переводом в Южноморск с солидным повышением и трехкомнатной квартирой. И еще, конечно, свою немалую роль сыграл страх: пойти наперекор могущественному КГБ в те годы казалось немыслимым. Это сейчас такую службу, как ФСБ, мало кто боится, они все больше террористами да шпионами занимаются, а в те времена они могли все и даже больше чем все. Перекрыли бы кислород на всю оставшуюся жизнь, если вообще на свободе оставили бы, а то и в психушку могли пожизненно запихнуть. Доктору всего-то и нужно было неправильно интерпретировать показания приборов и симптомы и назначить препарат, который в данном случае окажется смертельным. Уговаривал доктора Евтеева Коля Самосадов, Кузьмин же был просто поставлен перед фактом.
Все сошло гладко, мальчик скончался, не приходя в сознание, материалы проверки по несчастному случаю передали в архив, Разуваев получил свою Звезду Героя и ждал повышения от кандидата в члены ЦК, при этом частенько наезжал в Москву попариться в баньке со столичными девочками, одной из которых и была Лариса Кротова, человек доверенный и проверенный, состоявшая на связи с Самосадовым. Лариса все видела, все слышала, много чего знала и понимала, но умела крепко держать язык за зубами. Словом, для Николая Самосадова была человеком незаменимым.
Слушая пьяную болтовню Разуваева, она много чего узнала, в том числе об истории на водохранилище, и, когда решила «соскочить» и жить обычной гражданской жизнью, пустила свои знания в ход, угрожая Самосадову предать историю огласке, если он ее не отпустит и не поможет устроиться. Самосадову пришлось согласиться, но он начал вынашивать план устранения Ларисы. Тут очень удачно подвернулся Валерка Стеценко, он ходил под «расстрельной» статьей и легко дал себя уговорить совершить новое преступление и отделаться всего восемью годами — за пьяное убийство на бытовой почве больше не дали бы.
«Значит, Хан сказал правду, и мама действительно была проституткой, — думал Кротов, слушая Геннадия Антоновича и удивляясь собственной отстраненности от этого рассказа, словно речь шла не о его матери и в конечном итоге не о нем самом. — И Хан не ошибся в своей конструкции, дядю Валеру наняли для того, чтобы он убил маму, разыграв пьяную ссору на бытовой почве. Он все врет, этот Кузьмин, он думает, что я не знаю про смерть Самосадова, и врет, сваливая вину на него. Он совершает ошибку, думая, что я был слишком маленьким и ничего не помню. Я действительно много