— Хорошо, я буду передавать письмо через Мюллера, но учти, что за мной сразу же будет установлена слежка для выяснения личности курьера, поэтому сообщи в Центр, что сигналом для передачи ответа будет объявление с поздравлением фрау Марты, отмечающей столетний юбилей. Название улицы будет названием станции метро, номер дома — дата, номер квартиры — время. Ко мне пока не появляться, пока я сам не дам сигнал в условленном месте.
Снова я оказался в своей стихии. Снова пошла переписка между руководителями воющих держав. Правда, неизвестно, как к этому отнесётся товарищ Гитлер, но как отнесётся товарищ Сталин к тем, кто являлся передаточными звеньями этой цепи, я знал наверняка.
Глава 25
Через час после окончания встречи я уже звонил Мюллеру и договаривался о срочной встрече с ним. В данной ситуации любое промедление смерти подобно.
— Что случилось, дорогой коллега Казен, — спросил меня Мюллер, стоя в дверях в домашнем халате и в тапочках. Он совсем недавно пришёл с работы. Поужинал простой едой, так как не снабжался из распределителей для номенклатуры и хотел пораньше лечь спать. — Проходите, на пороге дела не решаются, если они действительно важные.
Мы прошли в его кабинет.
— Выкладывайте, — приказал шеф.
— Группенфюрер, сработала эстафета, — сказал я.
— Какая эстафета, — не понял Мюллер.
— Эстафета передачи конфиденциальных сообщений между руководителями государств, шеф, — сказал я.
И…, - Мюллер предложил мне продолжить мне сообщение.
— Вот конфиденциальное письмо от Сталина фюреру, — сказал я и подал ему конверт.
— А почему это письмо передали вам, коллега Казен, — со мною уже разговаривал всесильный начальник гестапо.
— Потому что я с 1914 года являюсь звеном этой цепи, о чем есть отметка в моём личном деле группенфюрер, — доложил я.
— Да, да, я помню, — сказал шеф, — но я думал, что эта цепочка порвалась с уничтожением монархий в Германии, Австрии, России. А она, оказывается, действует. И кому вы сможете передать конфиденциальное сообщение?
— Любому главе государства Европы, — сказал я.
— Это хорошо, — Мюллер в задумчивости провёл рукой по голове, поглаживая свои волосы стриженые под бокс. — А что с этим письмом прикажете делать?
— Не моё дело давать вам советы, группенфюрер, — сказал я, — но вспомните, что говорил старик в отношении фотографий.
— Кого вы конкретно имеете в виду, коллега Казен? — спросил меня Мюллер.
— Я имею в виду рейхсляйтера, — сказал я.
— Вы подтвердили моё мнение, коллега Казен, — сказал Мюллер. — Вы на машине? Ждите меня внизу. Я сейчас созвонюсь и выйду.
Через пятнадцать минут мы уже мчались в сторону партийной канцелярии. Была ночь, а Борман ещё не уходил с работы.
— Сворачивайте налево, — шепнул мне Мюллер.
Я припарковался на стоянке для четырёх автомобилей. Конечно, на эту стоянку могли припарковаться только четыре «фольксвагена» или два «майбаха».
Мы подошли к неприметной калитке, и шеф нажал кнопку звонка. Что-то щёлкнуло в динамике рядом с кнопкой. Мюллер назвал свою фамилию. Дверь открылась.
— Группенфюрер, — сказал я, — вас все знают и вы везде вхожи.
— Не обольщайтесь, — бросил мне шеф, — партия это СС, СС это партия, и все они в ведении гестапо. Меня с удовольствием бы растерзали на тысячу частей и уничтожили все досье, которые хранятся у нас, но, пока они это не могут сделать, они вынуждены терпеть меня.
Мы вошли в партийную канцелярию с чёрного входа. Молодой человек в строгом костюме провёл нас в комнату, в которой стоял столик, около которого было четыре кресла. Небольшой книжный шкаф и горка с хрусталём дополняли интерьер, освещённый торшером с абажуром кремового цвета.
Минуты через три в комнату вошёл Борман.
Хайль Гитлер, майн геррен, — поприветствовал он нас. Возможно, что будь он наедине с Мюллером, они бы обменялись рукопожатием, но в присутствии постороннего человека нет необходимости подчёркивать уровень их взаимоотношений. Поэтому партийное приветствие было очень удобно, чтобы поздороваться сразу со всеми. Как у военных, поднёс руку к козырьку и поприветствовал сразу всех и каждого индивидуально. — Только три минуты, партайгеноссе Мюллер, — произнёс он и приложил руку к сердцу в качестве подтверждения искренности его слов.
— Здесь письмо Сталина фюреру, — сказал шеф гестапо и положил письмо на столик. — Что будем делать?
— Кто-то уже читал это письмо? — спросил Борман, не сводя заворожённого взгляда с конверта.
— Кто же его будет читать, если оно адресовано лично фюреру, — сказал Мюллер.
— Да, действительно, — согласился Борман, приподнял письмо за один из уголков конверта и осмотрел его. — А где написано, что оно фюреру? — ехидно спросил он.
— Это конфиденциальное письмо, — сказал Мюллер, — и я допускаю, что оно не имеет обращения к адресату и подписи писавшего, чтобы не оставлять следов в архивах и официальных документах.
— А кто может подтвердить, что это именно письмо от Сталина фюреру, — спросил Борман.
— Подтвердит мой сотрудник, штурмбанфюрер фон Казен, — указал на меня Мюллер, — он как раз и получил письмо от курьера и устное сообщение о том, кому оно адресовано.
— Не понимаю, — сказал с расстановкой Борман, — гестапо имеет прямые контакты с партийной канцелярией Сталина? А почему я не знаю о ваших контактах, и почему фюрер находится в неведении всего этого? Вы не думаете, что вы берете на себя слишком, партайгеноссе Мюллер?
Выходило, что Мюллер подставился Борману и виной всему был я.
— Разрешите, — обратился я к Мюллеру и, не дожидаясь его утвердительного кивка, повернулся к Борману, — рейхсляйтер, система передачи конфиденциальных сообщений между царственными домами Европы существует ещё с прошлого века. Она бесперебойно действовала во время войн, катастроф в любых уровнях межгосударственных отношений и действует сейчас. Я был участником подготовки встречи в Рапалло в 1923 году и никто не знал, что такая встреча готовится, хотя шла оживлённая переписка между двумя державами. Это письмо, возможно, является сигналом к окончанию войны и любая задержка с его передачей адресату возлагает огромную ответственность на того, кто держит письмо более срока, необходимого на доставку или того, кто поинтересуется содержанием письма.
— Вы доверяете своему сотруднику? — спросил Борман Мюллера, указывая на меня рукой.
Глава 26
— Я не доверяю никому, рейхсляйтер, — сказал Мюллер, — но этот сотрудник пока не дал повода усомниться в его нечестности.
— Тем не менее, — упорствовал Борман, — я прошу до выяснения всех обстоятельств дела отстранить его от исполнения служебных обязанностей и изолировать от других сотрудников. Вы можете себе представить реакцию фюрера на контакты с Советами? Я не могу.
Ни дать ни взять и психология, и мышление и действия партийных органов ВКП(б). Кто бы мне что ни говорил, но ВКП(б) и НСДАП это близнецы и братья. Борман вполне мог встать и сказать:
Мы говорим ПАРТИЯ
Подразумеваем ФЮРЕР,
Мы говорим ФЮРЕР,
Подразумеваем ПАРТИЯ.
В партийных кругах это называют поэзией. Вместо слова фюрер можно вставлять любую фамилию или партийную кличку-псевдоним и сразу эти стихи приобретают современность и злободневность.
Мы вышли из канцелярии и сели в машину.
— Вы поняли, коллега Казен, что такое подковёрная борьба? — спросил меня Мюллер. — Было бы хорошо, если бы вы не получали никаких писем. Но вы держите в руках нити связей по всей Европе, и это придаёт вам вес в системе германского государства. Сейчас за вас начнётся борьба на всех уровнях. От вас зависит выбор своей судьбы. Смотря что выберете себе. Бойтесь высоких покровителей. Сейчас отвезёте меня домой, а потом поедете к нам и выберете себе самую комфортабельную камеру, чтобы Борман знал, что я прислушался к его рекомендациям. Наша агентура соперничает с партийной агентурой. У нас работают за деньги и за боязнь разоблачения или компрометации, у них тоже, но вместо денег у них главный козырь — партийная сознательность, дающая надежду на продвижение по службе. У них идейная агентура, которая пострашнее нашей, могущая выбирать, что сказать, а что и не сказать нам. А у них как на исповеди, мать родную заложат и не поморщатся.
С запиской от Мюллера я приехал в нашу внутреннюю тюрьму и улёгся спать. Кормили меня прилично за мои же деньги. Три дня у меня был отпуск без звонков, совещаний, работы с документами. Но как быстро всё кончается. Меня перевезли на конспиративную квартиру партии и поместили в камеру, которая более похожа на карцер. Нужно будет перенимать партийный опыт, и делать карцеры на наших объектах.
Начались ежедневные партийные допросы о том, кто меня завербовал, партийные органы СССР или НКВД? Какая задача поставлена передо мной? Давили на партийную сознательность. Припоминали мне всё, что я говорил на корпоративах в гестапо, от ума своего, раскрывая источники информации.
Когда тебе предлагают очистить свою совесть, то это подразумевает то, что дни твои сочтены. Никакого прощения или амнистии не предполагается. И вообще приговор будет такой строгий, что сами судьи потом будут удивляться тому, как они его вынесли. Совесть можно очищать только самостоятельно, сказав самому себе, что вот это и это плохо, я гад и буду казнить себя по своим законам, сурово, но недолго. А вот это проявление моей доблести, но я этим не буду ни перед кем хвастаться. Если тебя в чём-то обвиняют, то пусть доказывают это, а не пользуются вашей помощью для увеличения срока тюремного заключения или вынесения смертного приговора. Нельзя идти на контакт со следствием. Если пошёл на контакт, то тем самым ты подписываешься под соглашением с дьяволом и будешь предавать своих за дополнительную пайку баланды. Свои уже не будут считать тебя своим и сочтутся при первой же возможности.
На второй день я заткнулся и перестал вообще отвечать на какие-либо вопросы, за что был посажен на хлеб и воду. Замолчал как большевик в охранке.