Казалось, на знакомую пьесу Расина незачем давиться, но зрители шли, словно паломники в Копостелло. Шум стоял такой, что Бенкендорф уже пожалел о потраченных деньгах: он не услышит ни слова! На балконе кому-то сделалось дурно. Водоворот закружил несчастного и выплюнул из театра.
Ударил гонг. Один, другой раз. Алый занавес, расшитый золотыми пчелами, поехал в сторону. Голоса не стихали. Напротив, начались хлопки. Сначала жидкие. Потом все громче, чаще, и, когда от них уже дрожали стены, в глубине сцены, под картонной аркой появились две фигуры.
Старуха Энона вела под руку несчастную Федру, которая, спотыкаясь, точно слепая, влеклась за своей провожатой. Рукоплескания переросли в овацию.
– Жорж! Жорж! – кричали зрители и от восторга топали ногами.
Царица Афин остановилась почти у рампы и слабым голосом начала монолог, так растягивая слова, будто пела. И сразу глубокая тишина рухнула на зал.
Ничего, кроме этого тихого, сбивающегося речитатива, не было слышно. В словах звучала настоящая скорбь, и, задрав голову вверх, полковник был потрясен, как измучена женщина, сжигаемая противоестественной страстью – запретной любовью к своему пасынку Ипполиту.
От всей души хотелось поймать паршивца и открутить ему уши. Федра развернула пурпурный плащ, закутывавший ее с головой, он рухнул к ногам, и из него, точно из сердцевины бархатной розы, поднялось белое пламя. Царица была в длинной тунике, перетянутой под грудью, и в маленькой золотой диадеме, поддерживавшей густые черные косы.
Никогда в жизни – ни до, ни после – Александр Христофорович не видел такой ослепительной, такой торжествующей красоты. Кто сказал, что эта женщина – француженка? Она гречанка. Ожившая статуя. Кора. В ее ушах еще щебечут мертвые соловьи Эллады. Ее босые ноги ступали по камням Акрополя. Она резвилась с нимфами на полях Элевсина и предавалась неистовствам в толпе менад.
Все это пронеслось в голове у потрясенного полковника, который не мог оторвать глаз от мощной фигуры царицы. На мгновение ему показалось, что актриса на котурнах. Но Жорж сделала еще шаг к рампе, обнажив ступню в плотно ошнурованной сандалии с золотыми вкладками. Такие женщины могут править квадригой. Стоять на постаментах. Или сотрясать зал неожиданно набравшим силу голосом. Трубы Иерихона гремели тише!
Теперь уже стены тряслись от голоса примы.
Явился Ипполит. В афише было сказано: господин Дюпор. Ничего не говорящее имя. Ничтожная личность. Длинноногий, как танцовщик. Ко всему равнодушный кроме своих отточенных жестов. Он слушал излияния Федры рассеянно и только занимал живописные позы, чем несказанно бесил зрителей.
Бенкендорф захотел его убить. Но тут Федра начала клясться, что без Ипполита наложит на себя руки. Что во всем виновата ее дурная наследственность. Мать полюбила быка и родила Минотавра. Сестра стала жрицей Диониса. Видно, и ей придется сгореть в пламени порочной страсти.
Историю Федры полковник знал наизусть. Но в этот миг не то чтобы забыл, а как-то растворил в памяти, следя за каждым вздохом молодой царицы. Дуги ее бровей, казалось, вычертил резец ваятеля. Ноздри тонкого носа трепетали то от гнева, то от восторга. Любой браслет с руки мог послужить ошейником Церберу. Но ладони выглядели крошечными, почти детскими.
Бенкендорф был смущен и раздавлен увиденным. Он даже перестал ощущать, как на него наваливаются, точно хотят сломать позвоночник. В пятом акте, когда Федра умирала, публика чуть не полезла от восторга на сцену…
Полковник ушел только тогда, когда в театре начали гасить огни. Он бродил по набережной. Лишился сна. Все воображал красное покрывало на сцене, под которым лежала стонущая от страсти смертельно раненная женщина.
С того дня Бенкендорф посещал все спектакли: «Ифигению в Авлиде», «Клитемнестру», «Агриппину» и «Семирамиду» – неизменно приходя в восторг от циклопической красоты актрисы.
Но вот посольство повезли в Фонтенбло, и со свойственным ему легкомыслием Александр Христофорович не то чтобы позабыл, а как-то отложил мысли о Жоржине до более удобного случая.
Случай представился скорее, чем полковник ожидал. Примадонну позвали играть на дворцовой сцене. Еще недавно ее имя связывали с именем императора: Наполеон делал актрисе роскошные подарки и появлялся с ней в открытой коляске на Елисейских Полях. Теперь от былой близости остался лишь дым, но титул официальной избранницы Бонапарта охранял Жоржину от тысячи опасностей. Например, от угрозы быть уволенной и сгинуть где-нибудь в провинции. Или от домогательств других покровителей – рангом пониже.
Бенкендорф еще раз посмотрел «Ифигению», восхитился, вообразил себя спасителем обреченной царевны, потом несчастным пленником, влекомым жрицей к жертвеннику кровожадных тавров. Жалость, восторг, опасности и торжество любви. Словом, он опять не спал.
А на следующий день ему принесли записку от Жоржины, которая, оказывается, обитала этажом выше, в той же угловой башне с витой, внешней лестницей. Поздравив себя, Бенкендорф понесся через три ступеньки. От него требовали немедленно явиться и понести кару за поведение пьяного слуги, который вчера перепутал пролеты и пытался вломиться в покои актрисы.
Александр Христофорович мчался с такой скоростью, что даже не успел испугаться: а вдруг вблизи его идеал вовсе не такой, как на сцене? Ведь, говорят, и статуя Афины Паллады имела идеальные пропорции, только вознесенная высоко над толпой. Пока она лежала на земле, прохожие удивлялись, зачем Фидий сделал ей неправильные черты лица.
Увидев живую Жорж, полковник мог сказать только, что она еще больше и еще прекраснее. Но вовсе не так грозна. Он воображал Кибеллу в короне с башнями, Немезиду с ручным львом на цепи. А нашел капризную диву, полулежавшую на изогнутой кушетке.
– Ваш слуга – наглец. Надеюсь, вы примерно накажете этого болвана?
Она протянула руку для поцелуя, и, коснувшись губами маленьких нежных пальцев, Бенкендорф понял, что отныне сам будет львом с медными когтями у ее ложа. Но эту милость предстояло заслужить.
– Так вы его поколотите? – губы Жорж сложились в кровожадную усмешку. – Он нас всех перепугал.
– Мадемуазель, я выбраню его, но было бы жестоко гнать негодяя со двора. Ведь лишь его выходке я обязан счастьем видеть вас.
– Галантно, – произнесла актриса, убирая руку, – но ничего не стоит. В наказание я запрещаю вам видеть меня наедине и искать со мной встречи в Париже.
Только дурак не понял бы, что его дразнят. А у Бенкендорфа чуть сердце не выпало из груди. Он совершенно одурел, даже не попытался нарушить слова и вновь посетить актрису. В городе ходил на спектакли и посылал страстные записки в букетах роз, надеясь, что их заметят среди сотен таких же.
Теперь выходило: зря. Жорж ждала более напористых действий.
«– Мюрат, сколько стоит ваш отель на улице Чарутти?
– Четыреста тысяч франков.
– Не стены, а вся обстановка?
– Миллион.
– Это будет русское посольство».
В середине ноября в Париж вернулась гвардия, топавшая от Тильзита своим ходом. Весь город собрался ее встречать. Слепые прозревали, чтобы видеть. Безногие отбрасывали костыли, чтобы участвовать в великолепном празднике, который давали Сенат и Магистрат на Елисейских Полях. Толпы храбрецов прошагали всю Германию, разбили Пруссию, восстановили Польшу и заставили Россию подписать мир вблизи ее границ!
Для каждого солдата было приготовлено угощение на особом столике. Толпа бесновалась от гордости. Вражеские знамена опущенными пронесли по улицам. Имелись и наши, а потому посольство погрузилось в траур, хотя вынуждено было присутствовать и протокольно ликовать.
Накануне Бенкендорфа посетил капитан Жубер. Он служил гвардейским артиллеристом и тоже вступал в город с остальными полками, хотя и приехал раньше, отправленный в эскорт. Ему хотелось пригласить нового друга на торжество, чтобы всласть похвастать и ротой, и пушками. Посему Жубер набрался наглости и заявился в отель «Теллюссон» на улице Чарутти, был остановлен швейцаром и устроил форменную гасконаду[14] у дверей: как смеют задерживать доблестного офицера, героя империи!
– Александр Христофорович, вас там какой-то…
Бенкендорф уже перескакивал через ступеньку. Не приведи бог, Жуберу намнут загривок – он в своем искреннем желании сделать приятное этого не заслужил.
– Проходите, друг мой! Простите этих остолопов!
Капитан переступил порог. И вдруг смешался, что с южными крикунами происходит нечасто. Он и представить себе не мог, что в мире бывает такая роскошь! Отель «Теллюссон» олицетворял расположение Бонапарта к русскому посольству. На мраморных ступенях громоздились кадки с тропическими пальмами. Стулья и диваны были крыты не шелком, а леопардовыми шкурами. В медных треножниках чадили ароматические масла, чей запах не выветривался даже ночью.
Жубер стоял как громом пораженный и только поворачивался вокруг своей оси.
– Друг мой, вы напоминаете флюгер, – Бенкендорф взял его за локоть. – Пойдемте ко мне в комнату.
– Нет. Я эта… лучше в другой раз… Я… Ах, черт возьми! Говорят, это старый дом Мюрата?
Полковник кивнул.
– Вот оно как, – Жубер вспотел и неуютно чувствовал себя в красных шерстяных штанах. – А мы-то…
Он не стал договаривать, потому что и сам не знал, что именно его возмущает. Мюрат – король, зять императора, к тому же великий маршал. Сколько побед! Сколько славы! И все же было что-то непоправимо грустное в том, как двадцать лет назад они перевернули мир, а сегодня все вернулось на круги своя еще более бесстыдной роскошью для одних и оторванными в бою руками-ногами для других.
Горечь обмана отразилась на глупом, до сей минуты довольном лице Жубера. В довершение ко всему на площадке лестницы появился кто-то из секретарей и позвал:
– Граф[15]