Однажды Бенкендорф пожаловался ей на мадам Савари. Надо было его допечь, чтобы он даже в объятиях проститутки не мог успокоиться!
– И вот эта стерва заявляет, что я болен всеми немыслимыми болезнями и не могу больше пары раз за ночь, и…
– Она тебя ревнует?
– Конечно! Хотя сама же и выгнала! Где логика?
– У женщин другая логика, дорогой. – Его стараниями Рафика заговорила по-французски куда лучше, чем при первой встрече. – Она все еще тебя любит.
– Но мне-то одна беда. Чтоб у нее язык отсох!
– Хочешь? – удивилась Рафика. – У тебя есть что-нибудь от нее? Кольцо? Шейный платок?
Шурка снял с мизинца тонкий золотой ободок.
– Я верну, – заверила египтянка. – Будет знать. Говорят, она креолка? У них есть такие куколки… Но еще никто не превзошел магии Черной Земли.
В тот момент Бенкендорф не обратил на ее слова особого внимания. Но, когда на следующий день брошенная любовница онемела – ее язык повис, как флаг без ветра, – и не могла сказать ни слова, полковник понесся в заведение Сандомирши.
– Что ты сделала? – закричал он на Рафику, как только они остались одни. – Где кольцо?
Кольцо благополучно плавало на дне широкой свечи, в растопленном воске, и внутрь него было воткнуто несколько булавок.
– Вынь это! Так нельзя.
– Хочешь? – снова удивилась Рафика.
Ритуал был прерван, и язык мадам Савари, что называется, отсох обратно. Встречаясь с полковником в Фонтенбло или Сен-Клу, она смотрела на него полными негодования глазами, но уже не смела судачить.
– Очень вовремя успели, – констатировала египтянка. – Мало ли куда она вздумала бы уколоть куклу. За океаном люди злые. Ходил бы всю жизнь скопцом.
Происшествие на время отвратило Шурку от шалостей. Он приналег на дипломатические дела, но напрасно. Его миссия состояла в другом, а встретиться с мадемуазель Жорж пока не удавалось.
Глава 6. Задворки Мельпомены
«Она одна заполняла всю мою душу. Чем больше я встречал трудностей, тем больше желал ее. Наконец, после многочисленных хлопот я был введен к ней, и моя любовь не встречала больше препятствий».
А. Х. Бенкендорф
Весна 1808 г. Париж.
Джузепина оказалась потрясающей. Обнимая ее, Бенкендорф забывал, сколько графине лет. Она напоминала гвоздику на тонкой ножке, особенно ароматную во влажном, напитанном грозой воздухе.
Новая мода покорила графиню. Юбки, узкие, как ножны. Сапожки со шпорами. Перевязи, жакеты с аксельбантами и рядами блестящих пуговиц… Если женщина надевает ботфорты, она хочет вас соблазнить длиной своих ног. И крутизной ягодиц. И высотой груди под белой рубашкой, тем более что эта рубашка ваша и пахнет вашим собственным одеколоном.
Графиня скучала по маршалу Бертье, который все еще топтался в Вене, склоняя австрийского императора к долгому покорному миру. Ни ее привычка менять любовников, ни пресыщение, ни жажда новизны не перечеркивали главного – она была трогательно привязана к своему толстоногому Ромео. На время утолить ее тоску мог только веселый бесшабашный партнер.
Шурка был ошеломлен преображением графини в юного зуава, восхищен натиском и воинственной красотой, но особенно – ремнями из телячьей кожи, поддерживавшими ее грудь. В этот день он признал, что в байротском пансионе его тощий зад рассчитался не за все грехи.
Они кувыркались с утра до пяти, а затем Джузепина решила собираться в театр. А ее любовник, наконец отвоевав свою рубашку, прилег на диван с томиком де Сталь. Три часа на туалет – минимум того, что может позволить себе светская дама. Она появилась в дверях сначала в корсете и чулках с подвязками, чем вызвала новую волну эмоций. А затем продемонстрировала ярко-синее бальное платье с глубоким вырезом. Невозможно быть роскошнее раздетой!
Но в театр оно не годилось. Висконти примерила его так, лишний раз поразить любовника. Вдруг, когда приспеет случай надеть это сокровище, они уже не будут вместе? Театральный выход требовал пелерины – Джузепина не могла сиять плечами. А прятать ее луны было настоящим преступлением.
Когда домашний парикмахер принялся за прическу, полковник уехал в отель «Теллюссон», чтобы переодеться и встретиться с пассией уже в ложе.
Театр «Франсез», набитый, как всегда, до отказа, походил не на улей, а на целую пасеку. Роившиеся в нем люди составляли не одну, а несколько воронок, жужжащих вокруг знатоков в партере. Ложи являли другое зрелище. Здесь никому дела не было до спектакля, все показывали себя, используя действо на подмостках как повод продемонстрировать богатство туалетов, значительность занятых мест или, на худой конец, связи и знакомства. Бенкендорф как-то пошутил: почему министры не являются на представление прямо с портфелями? Его острота имела успех. Ибо перемещение по ложам – род искусства, который позволяет наиболее удачливым, начав с кабинок возле сцены, перебраться в императорскую и если не сидеть, то хоть стоять за спиной божества.
Сам полковник начинал с партера, даже с бортика у оркестровой ямы. Тем отраднее было переехать в ложу графини Висконти, где итальянка не скрывала от публики нового любовника. Никто не был удивлен. Никто не сожалел об обманутом Бертье. Все знали, что, насытившись, львица вернется к своему герою. Это знала она сама. И ее минутный избранник.
Давали «Лукрецию Борджиа» с мадемуазель Жорж в главной роли. Хотите смотреть на другую приму, ищите другой театр. Жоржина не пела, не танцевала, она представляла трагедии – любимый жанр Наполеона. Для строящейся империи нет ничего лучше, чем насаждение благородных страстей. Даже злодеи должны выглядеть возвышенно.
Жорж, как никто, соответствовала заказу. Она рокотала на весь зал. Упадала к ногам с таким шумом, будто сцена проваливалась, увлекая героиню в преисподнюю. Рыдала, затопляя слезами вселенную. Если бы не чисто женское, назойливое стремление в самых патетических местах поправлять прическу или складки платья, зрителей уже ничто не смогло бы вернуть к реальности.
Привыкнув видеть ее в античных нарядах, полковник не сразу оценил красоту средневековой сцены. Лукреция, уже немолодая, сидела перед зеркалом, вспоминая своих мужей – отравленных или еще как-то убитых родственниками. Но оплакивала одно-единственное дорогое существо – незаконную дочь, оставленную где-то в безымянном аббатстве. Это последнее человеческое чувство, сохранившееся в чудовище, на протяжении всего спектакля удерживало внимание зала. Жоржине опять рукоплескали. Раек бесновался. И даже ложи на мгновение отвлекались от суетных разговоров, чтобы рассмотреть самое интересное: попытку самоубийства, которую Лукреция предпримет, почувствовав день и час смерти никогда не виденного ею ребенка.
Шурка тоже прослезился. Он был мягкосердечен. И сентиментален, как положено немцу. Но куда больше игры его восхитила тициановская красота актрисы. Неужели она позволила выкрасить в желтый цвет свои великолепные черные кудри? Когда кинжал должен был пронзить сердце Лукреции, Жорж полуобнажила грудь, наподобие кающейся Магдалины, чем вызвала бурный восторг зрителей.
– Ей надо играть Клеопатру! – решительно заявила Джузепина. – Так и скажу.
– Ты ее знаешь? – выдохнул полковник, все еще восхищенный не то игрой, не то самой Жоржиной.
– Шутишь? – графиня смерила его насмешливым взглядом. Все время спектакля она, скосив глаза, наблюдала за любовником и видела его неприкрытые восторги. Но была слишком жизнерадостна и, в сущности, равнодушна к Бенкендорфу, чтобы сердиться. – Ты забываешь, с кем рядом сел.
Полковник попытался вытянуться, но получил веером по руке.
– Не стоит. Я не в обиде. Ведь мы друзья. Жаль только, что ты не видел меня в лучшие годы. И даже не слышал, что я была примой Ла Скала. На твой взгляд, это восторг? – Джузепина смотрела на ревущую в партере публику.
Шурка не знал, какая картина лучше бы иллюстрировала слово.
– Закрой глаза. Теперь?
Полковник был обескуражен.
– Могли бы погромче. Есть даже свист.
– О, да! – в голосе Висконти впервые прозвучала ревнивая радость. – Слух! Только слух дает правильное представление о чувствах толпы. Свистят дураки, которым не нравится распевная манера чтения. Я говорила Жоржине не обращать внимания, и она, умная девочка, делает то, что дано ее таланту. Но все же, – по губам графини мелькнула победная улыбка, – меня едва не выносили из театра вместе со сценой!
Бенкендорф готов был верить.
Насладившись воспоминанием о былой славе, Висконти вдруг почувствовала, что нуждается в утолении материнских чувств.
– Тебя с ней познакомить?
– Ты можешь?
– Ха! – графиня купалась в его недоверчивом восторге. – Позвать сюда или пройдем за кулисы?
– За кулисы. Если это…
– Прилично? Конечно, нет. Но с каких пор тебя беспокоят приличия?
Они отправились в гримерку. Из мира фальшивого богатства, где все золото – сусальное, полковник попал в непритязательную и даже пыльную реальность. Из зала кажется, что мир за кулисами огромен. И, когда выясняется, что расписные холсты декораций огораживают какие-то закутки, из которых выход на сквозную, холодную от ветра лестницу, испытываешь разочарование. Ты обманут. Но не бесповоротно. Потому что продолжаешь не верить: там где-то есть глубина, пусть не для всех, но для тебя точно. И однажды она откроется.
Ему глубина открылась в тесной комнате, где было больше заштопанного тюля, чем цветов. И хотя ведра с букетами стояли уже на ступенях, запруживая подход к двери, даже они не скрывали более чем скромного убранства гримерки. Графиня Висконти ловко скользила между ними, подобрав юбки и твердо ставя ножку на освободившийся пятачок. Ее привычное поведение за кулисами лучше всяких слов свидетельствовало, что в прошлом она – настоящая актриса.
– Дорогая! – дамы чмокнули душистый воздух возле щек друг друга. – Вы были великолепны! Мне пришла в голову Клеопатра. Вы знаете, что император пригласил Гёте в Париж? Надо заставить его написать что-нибудь для вас. Какая смерть! Какое мужество!