– Все говорят, – отозвалась Жоржина, буквально проглотив черными, густо подведенными жженой пробкой глазами спутника графини. – Но придется ждать, пока пьеса будет готова. А сейчас нужно что-то новое. Репертуар устарел. Скоро публика нас бросит…
– О, никогда, – полковник, до сих пор в нерешительности мявшийся у дверей, подал голос. – Вообразить нельзя, чтобы ваши живые картины оставили кого-то равнодушным.
– Кстати, познакомьтесь, мой протеже, – пропела Джузепина. – Русский из посольства. Представь, какая редкость!
Бенкендорфа вовсе не покоробило, что им хвастались, как диковинной птицей додо. За тем он и приехал. Однако хотелось чуточку внимания к нему самому, а не к экзотике его страны.
– Мы знакомы, – задумчиво отозвалась Жорж. – Но плохо. После Фонтенбло вы совсем меня оставили!
Он? Оставил?
– Тем более у него есть шанс исправиться! – Джузепина не хотела затруднений, ненавидела неловкости и избегала взаимных претензий, свидетельницей которых могла оказаться. – Я хотела бы оставить вас наедине. Вижу, вам есть что сказать друг другу.
Блистательная женщина! Никому из парижанок Бенкендорф не был так обязан, как ей.
Однако остаться с Жоржиной вдвоем – немалое испытание. Он и так едва мямлит.
– Господин полковник, – голос актрисы прозвучал буднично. – Я рада, что вы наконец решились на прямой разговор. Не обсудив деталей, мы вряд ли сможем действовать. Я обману надежды своего императора. А вы – своего.
Такой оборот беседы его устраивал, потому что донельзя упрощал предмет. Однако Бенкендорф испытал мгновенное разочарование. Неужели это все? Они только…
– Садитесь, – Жоржина ласково потянула полковника за руку. Кажется, она поняла, что совсем уж без кокетства не обойтись. – Итак, мое искусство кажется вам интересным?
Что он мямлил? Мгновенно оглупев до неприличия и с трудом подбирая самые простые слова, забывая значение терминов и поминутно повторяя: «Простите мое незнание французского!» А какой язык он тогда знал?
Собеседница смотрела на него с жалостью. И такого тугодума прислали с миссией? Или русские – нация тупиц? Или несчастный правда влюблен?
Тогда есть только один способ его разговорить. Но отдаваться прямо в гримерке актриса не хотела. В дверь поминутно стучали. По ногам веяло холодом. «Нет, не сейчас, – решила Жорж. – Если он был любовником Висконти и та, судя по всему, довольна, то мне бояться нечего».
– Послушайте меня, – она вцепилась в руку полковника и с силой тряхнула ее. – Мой государь приказал мне поддерживать связь между ним и вашим государем, действуя как бы ненароком, невзначай. Частным образом. Но для этого я должна попасть в Россию. Перебраться на вашу сцену. Выступать при вашем дворе, как делаю здесь – в Сен-Клу или Фонтенбло.
Бенкендорф усилием воли оторвал взгляд от смелого выреза ее платья. Ему стоило большого труда сжать сердце в кулак и сосредоточиться на смысле произносимых Жоржиной слов. Слышать, а не только слушать ее голос. Кстати, достаточно хриплый и грудной, когда актриса говорила не на сцене.
– Я не знаю, почему была избрана для этой миссии, – продолжала собеседница. – Но там, наверху, головы получше моей. Я всем обязана его величеству и с радостью пожертвую своим благополучием по одному знаку его руки…
«Какое, наверное, счастье вызывать такую преданность!»
– Но на моем пути есть препятствия, – Жорж понизила голос и приблизила свое лицо к лицу полковника. Ноздри ее тонко очерченного носа затрепетали. В груди послышалось тихое рокотание, точно там наступал и откатывался морской прибой. – Ведь я актриса. Очень знаменитая…
– Великая, – выдохнул Александр Христофорович.
– Пусть так, – не без гордости признала красавица. – Главное, что я заметна. Мое исчезновение вызовет бурю толков. Нужно обставить его как побег. Причем побег, объяснимый для публики. Что надежнее скроет истину, чем роман?
Полковник должен был согласиться. Люди все привыкли валить на плечи Амура.
– Вы потрудились в Париже над своей репутацией. Не будет ничего удивительного, если актриса обратит внимание на адъютанта русского царя. Ведь вы все богачи?
Бенкендорф вынужден был подтвердить вовсе не очевидное предположение. Зачем разочаровывать даму?
– С вами показывались самые знаменитые красавицы. – Жорж ободряюще улыбнулась. – Теперь мы должны афишировать свой роман. Гулять в открытой коляске по Булонскому лесу, ездить в Версаль. Не удивляйтесь, если мне вздумается на людях закатить сцену ревности. Или в скрытой форме отчитать вас с подмостков за неверность.
Шурка хлопал глазами.
– Ведите себя естественно. Как повел бы уличенный в измене любовник. У меня бывают истерики. Показать?
Бенкендорф заверил, что полностью полагается на ее мастерство. Его мучил только один вопрос: почему не соединить приятное с полезным? Не зря же он старался!
– Да, и, кстати, познакомьтесь с моими родными. С матерью, с теткой…
«Это еще зачем?»
– Демонстрируйте самые серьезные намерения. Публике должно казаться, что меня сманили призраком замужества.
Ушат холодной воды был вылит Александру Христофоровичу на голову, и Жоржина с удовольствием наблюдала, как меняется его лицо.
– Так часто бывает с актрисами, – продолжала она. – Мы ведь никто. И ради титула покидаем сцену. Графиня Бенкендорф – звучит недурно. Но Жорж-Бенкендорф как сценический псевдоним – еще лучше.
– Мадемуазель, у меня тоже есть родные, – строго произнес полковник.
Своим предположением Жоржина сразу привела его в чувства.
– Я недостаточно хороша для вас?
– Смотря в чем.
Его откровенность не делала чести обоим. Тем не менее они остались довольны переговорами.
«Моя страсть, удивительная красота мадемуазель Жорж, ее великая репутация полностью ослепили меня. Я стал глупым, как всякий влюбленный. Я был сам не свой от радости и счастья и забыл все, даже чувство долга».
С этого дня Висконти отошла на второй план, тем более что из Вены приехал Бертье. А театральный роман с Жоржиной взял быстрый старт и приобрел такой нешуточный накал, что полковник сам диву давался, как еще жив.
– Мне нужен отпуск, – наконец, взмолился он.
Толстой смотрел на адъютанта не без жалости. Эк его измочалили! Сам посол тянул романтические встречи с Рекамье, как вливают коньяк в чай – по ложечке. Возраст, знаете ли. И прочие хвори. А вот Шурка попался. У нас говорят, как кур в ощип.
– Я направил прошение на имя государя, чтобы мадемуазель Жорж приняли служить в придворный театр. Пока ответ идет…
– Не волнуйтесь, батюшка. Как раз приспело дело ехать в Италию. По мирному договору наши должны сдать эскадру, блокированную в Триесте, французам. Офицеры рвут и мечут. Греки проклинают день, когда с нами связались… Все скверно, – Толстой поморщился. – Так уж вы постарайтесь, чтобы эти корабли достались Бонапарту, как бы это сказать, не в лучшей боевой готовности…
Бенкендорф постарался. Он проехал Вену, Венецию, Рим. Встречался с морскими офицерами из команды адмирала Сенявина. Все кричали, негодовали, готовы были душить французов голыми руками. Из спокойного, полного любви Парижа полковник снова окунулся в жерло вулкана.
– У меня брат все еще в плену! – доказывал какой-то мичман. – А я буду отдавать корабль! Да подавись они!
– Мы должны стрелять в англичан, наших настоящих союзников? А французы могут в сторонке хихикать!
– Да мы пробьем дно, да и пойдем себе!
Александр Христофорович не возражал. Напротив, всем сердцем сочувствовал дерзкому плану моряков. Те сняли с кораблей и сожгли всю оснастку. Продырявили паруса. Укатили пушки. И сами ушли из Триеста пешком. Знай наших!
Одно было дурно – мы присоединились к континентальной блокаде Британии и теперь не продавали на остров ни хлеб, ни чугун, ни парусину, ни лес. Домотканый холст, который с охотой покупали тамошние бедняки, красили его и кроили по-своему, – и тот остался лежать у баб под спудом. Ходили ли англичане голыми, Бенкендорф не знал. Но наши точно недосчитались копейки. И было уже ясно, что эта копейка рано или поздно встанет Бонапарту поперек горла.
После страшных итальянских снов Александр Христофорович вернулся в Париж, не взбодрившимся, как ожидалось, а еще более подавленным. Что он тут делает? Зачем государю тайная, неконтролируемая связь с Наполеоном? Он боится англичан? Он боится русских? Он боится французов?
Он боится.
Это была правда. То, что его величество – игрок милостью Божьей и умеет вести партии сразу на нескольких досках, полковнику тогда не приходило в голову. Но имелся Нессельроде, который вальсировал с Талейраном буквально над пропастью. Проклятый карлик раздражал до крайности. Получалось, что в то самое время, когда сам Бенкендорф везет из Парижа Жоржину, чтобы государь мог без помех и слежки обращаться к новому союзнику, секретарь посольства поддерживает контакт с продажным министром иностранных дел, уже поставившим на англичан и русских!
Голова лопалась от этих сложностей. И до поры до времени Александр Христофорович решил не пытаться проникнуть во все хитросплетения интриг. Просто выполнять, что поручено. И делать это хорошо. Оставалась одна беда – Жоржина.
Ее понять Шурка не мог. Она играет? Или любит его? И если любит, то почему играет? Слезы в любую минуту могли обратиться в высокомерный смех над простаком. А бравада – закончиться рыданиями. Как у любой примы, у нее были очень слабые нервы.
Бенкендорф и сам замечал, что с ней становится истериком. Она отдалась ему на четвертой прогулке, в Версале. Чего тянула? А потом неделю не подпускала к себе. Полковник уж начал сомневаться в своих достоинствах. Обычно по утрам Шурка подходил к зеркалу, чтобы увидеть, какой он большой и красивый. А тут стал разглядывать физиономию, задаваться глупым вопросом о густоте волос. Оказалось, Жоржина была потрясена им и на время удалилась, чтобы привести мысли в порядок. Поклонник, конечно, не поверил. Может, заметила чрезмерный интерес служащих Фуше? Сам-то Бенкендорф ничего не видел, кроме своей зазнобы. Может, испытывала его – не загордится ли?