Он еще будет валяться в ногах и обещать рассказать все!
Идея не была ни безумной, ни новой.
– Куда меня везут? – спросил Бенкендорф, когда его вывели со связанными руками и посадили в закрытую карету. – Зачем вам веревки? Черт подери!
– Вам следует успокоиться, – сказал чиновник, севший рядом.
– Да нет же! Я буду орать и колотить ногами в дверь! – Полковник изловчился и саданул каблуком о стену.
– Бесполезно. – Его бесстрастный провожатый достал белый платок. – Париж – шумный город. Вас не услышат.
– Но меня будут искать!
– Официально мы вас отпустили. – Сопровождающий помахал перед носом арестанта бумажкой. Видимо, ордером об освобождении. – А куда вы дальше пошли, – повторил он слова шефа, – может, плавать в Сене.
– С камнем на шее? Меня все равно найдут!
– Не во рву Венсенского замка.
Бенкендорф похолодел. Вот куда его везут!
– Вы больше не нужны, – подтвердил худшие опасения сопровождающий. – Но вам известно больше, чем господин министр хотел бы открыть публике.
«Отпустите меня! Я ничего не скажу!» – эти мысли пронеслись у Шурки в голове, но он решил держаться достойно. Венсен так Венсен. Будет призраком. Все непогребенные становятся привидениями? Составит компанию несчастному герцогу Энгиенскому. Тот небось одичал от одиночества, бродя по стенам и завывая в ночи.
Сопровождающий, видимо, ожидал от Бенкендорфа более бурной реакции. И при подъезде к замку дважды повторил, куда следует карета.
Наконец они вышли. Какая громадина! И народу, как назло, никакого. Стали спускаться в ров. Полковник все время оскальзывался на траве. Оказался на краю каменного желоба. Хотел спрыгнуть, но его удержали. Туда предстояло падать бездыханному телу.
На другой стороне появился взвод солдат с ружьями. Все они были в полицейской форме. Это не насторожило арестанта, хотя должно было.
Страшно погибать за чужие тайны. За женщину, которая еще неизвестно, любит ли его. Сложить голову в ознаменование своей глупости. Как себя было жалко! Словами не сказать!
А Нессельроде небось сидит в тепле, попивает чай с коньяком и запечатывает депеши…
Полковнику завязали глаза. Надо было молиться. Но вместо «Отче наш» в голову лезло: «Das liebe Kaetzchen»[18] – детская песенка, которую часто играла вдовствующая императрица.
– Пли! – раздалось из тьмы внешней.
«Господи! Подожди, я сейчас вспомню… Иже еси на небесах…»
Пули не ударили ему в грудь, хотя Бенкендорф хорошо слышал их свист, и разрезаемый воздух над головой пошевелил волосы. Именно с этого дня Шурка начал их терять. Понемногу. По ниточке. Зато никогда не был седым. Сразу лысым.
Любопытно, что в штаны он все-таки не наложил. Даже когда затенькали другие пули и множество новых звуков наполнило мир: топанье конских копыт, всхрапыванье, ругань – Шурка только упал на травяной откос и попытался, как мог, стянуть платок. Терся головой о землю, дул на ткань изнутри. Наконец, она была сдвинута, и полковник одним глазом увидел происходящее.
Небольшой отряд всадников разогнал полицейских чиновников и солдат.
– Похоже, вас не хотели расстрелять, – раздался знакомый голос.
Веревки на руках ослабли, и с Бенкендорфа наконец, стянули проклятую тряпку.
– Юзеф?
– Теперь, надеюсь, мы квиты.
Понятовский подвел полковнику свежую лошадь.
– Как вы…
– Яна сказала, – генерал небрежно сплюнул травинку. – Мы следили за домом Фуше. Ведь вас держали не в полиции. Последовали за каретой.
– А почему не освободили сразу?
– Небольшая месть за моего друга де Флао, – рассмеялся поляк. – Вы ему чуть челюсть не свернули.
– Поделом, – буркнул полковник, взметнувшись в седло. – А что же мои соотечественники? Как всегда, все просрали? – В его голосе звучала обида.
– Они вчера разнесли участок, куда вас препроводил чиновник. Конечно, ночью. Но Фуше в гневе. И знает, кому обязан. Вас не нашли. Приуныли. Не в обиду будет сказано: русские такие тугодумы!
Шурка прикусил губу.
– Скоро Яна уезжает?
– Завтра. Как только узнает, что вы в безопасности. Не ходите к ней. Не дразните публику. Я передам благодарность.
Они расстались у въезда в город.
– Теперь я вам ничем не обязан, – предупредил Понятовский. – Встретимся как враги.
– Учитесь плавать, дорогой Юзеф! Учитесь плавать.
«Я дрожал от нетерпения и беспокойства».
Фуше нанес ответный удар на следующее же утро. В городе было объявлено, что полицейские схватили мадемуазель Жорж на границе и привезли в Париж.
Продрав глаза к полудню, Бенкендорф нашел у себя на столе очень вежливое письмо министра полиции, извещавшего об обнаружении беглянки. И второе, от директора театра, писавшего явно под диктовку Фуше, о возобновлении представлений «Артаксеркса».
Полковник спал не меньше двенадцати часов кряду и, проснувшись, не чувствовал себя ни отдохнувшим, ни здоровым.
– Это от нервов, – оказывается, Толстой просидел с ним всю ночь. Граф испытывал сильную неловкость оттого, что его стратегический план по захвату полицейского участка провалился. Вернее, не дал результатов. И адъютанта спасли – стыдно сказать – поляки!
– Вам не надо туда ходить, – посол указал на письмо Фуше. – Он вас провоцирует. Я не верю, что Жоржиху поймали. Шустра больно.
Александр Христофорович и сам не верил. Но сердце сжималось. По городу распространили слух, будто Жорж привезут на представление в оковах. И сразу же заберут после драмы в тайную тюрьму. На спектакле публика жаждала закидать беглянку камнями. Из патриотических соображений, разумеется.
Друзья-актеры во главе с великим Тальма пытались найти узилище, где держали Жоржину. Но тщетно. О чем трагик поведал Бенкендорфу перед представлением.
– Как вы?
– Держусь. Меня не пустили в гримерку. Прогнали даже с лестницы.
– Там полиция. Вы плохо выглядите. Идите лучше в ложу.
К чести графини Висконти она разыскала Бенкендорфа и увела к себе на второй ярус. Там полковник, дрожа всем телом, забился в дальний угол за портьеру и стал наблюдать, ожидая начала действа. Он представлял Жоржину испуганную, бледную или негодующую. Все равно! Он предал ее, бросил на дороге. Помощь Жубера оказалась бесполезной. У проклятого Фуше тысячи глаз и тысячи щупальцев.
Наконец, занавес поехал в сторону, открывая картины дворца персидского владыки. Чуть в глубине сцены стояла женщина в маске. Ее окутывало длинное покрывало. Зал взорвался свистом и топаньем.
Ураган гнева сотрясал стены театра. Актрису готовы были растерзать за родину и императора. Она стояла молча, принимая волну гнева, и, казалось, купалась в нем.
– Закрой глаза, – шепнула Висконти. – Что ты чувствуешь?
Повинуясь ей, Бенкендорф опустил веки. То был гнев любви. Плата за измену. Гроза, бушевавшая в зале, знаменовала ревность публики. Обожание и ненависть на грани овации.
– Вот видишь. Всякая актриса дорого бы дала, чтобы быть растерзанной на сцене вместо Жорж.
Вместо Жорж? Полковник пригляделся и понял, почему его сердце не прянуло под ноги женщины в маске. И рост, и фигура, и движения – все было другим. Он почти узнал мадемуазель Бургоэн, молоденькую актрису, которую заставили разучить роль и играть за беглянку.
Впрочем, та подавала надежды и умела прельщать сильных мира сего.
Принцесса Мандана сделала шаг, другой. Очарование рассеялось.
– Это не она, – прошептал Бенкендорф.
– Знаю, – кивнула Джузепина. – Но тоже славная девочка. Восходящая звезда наших подмостков.
Что ему было до звезд? Полковник сполз в кресло, ощущая, что от волнения вот-вот лишится чувств. Им овладела такая слабость, точно он минуту назад разгрузил баржу. Александр Христофорович остался до начала второго акта, когда, по слухам, актриса должна была снять маску.
Уже многие говорили, что она играет сносно. Уже сам Тальма, заинтригованный не меньше публики, схватил Мандану за руку и, прежде чем упал занавес, выкрикнул:
– Кто вы? Кто вы?
Возглас был рассчитан на зал. Публика взревела. Но Шурку это не касалось. Он с трудом дождался начала второго акта, когда Бургоэн эффектным жестом сорвала маску.
Ее встретил взрыв рукоплесканий.
«Какие картонные чувства! – думал полковник. – Всего на минуту. А кажутся настоящими. И тут же забываются. Была Жорж. Стала другая. Не все ли равно? Сразу, сразу все забывают…»
Бенкендорф понял, что засыпает, поэтому мысли идут по кругу. Для него было неважно разворачивавшееся действо. Его собственный спектакль был сыгран. Теперь спать. Добраться до посольства и спать.
– Друг мой, вас проводить? – с тревогой спросила Висконти. – Мой экипаж отвезет вас домой.
– Госпожа графиня, вы столько сделали для меня. Как выразить мою благодарность?
– Если Бертье случайно спросит вас обо мне, никогда не признавайтесь. Он простофиля и поверит. А я его все-таки очень люблю.
Бенкендорф обещал.
После победы он посетил дом графини. Та была уже два года парализована. Удар. Генерал принес в подарок белые итальянские лилии – те, что когда-то швыряли на сцену офицеры, восхищенные ее пением. Висконти с благодарностью приняла букет. Но его самого не узнала.
Глава 10. Дым отечества
«Я покинул Париж с той же поспешностью, с которой туда приехал. На 14-й день пути я вернулся в Петербург».
Июль 1808 года. Петербург.
У полковника был прекрасный предлог для возвращения домой – война со шведами[19]. Она еще только начиналась, но уже пора было писать письма по инстанциям и проситься в волонтеры. Александр Христофорович послал прошение одновременно с открытым листом для Жорж. И получил положительный ответ.