Теперь он спешил домой в надежде видеть свою диву, и даже мысль скрестить сабли вблизи Петербурга не слишком огорчала его. Он будет врываться в ее будуар, весь овеянный славой и пороховым дымом. А потом покидать прекрасную на ложе слез – печальный и строгий, в скрежете железа и в благоухании бивачных костров. Ради одного этого стоило вернуться!
Хороший курьер от Крыма до Северной столицы проделывает путь за 11 дней. Дорога от Парижа до отеля «Дю Нор», где поселилось его сердце, заняла две недели. Он что, не слезал с лошади?
– Нет, просто хорошие дороги, – отшучивался флигель-адъютант.
Но правда состояла в том, что жеребец Луи едва не пал возле Мюнхена. И добрый хозяин оставил его за солидные деньги на одной ферме нагуливать бока. Липициана должны были с оказией отправить в Россию. Зато остальных коней, купленных по пути, Шурка загнал без пощады. И сам спал не более четырех часов в сутки.
Отель «Дю Нор» еще не видал такого вихря. Какое-то бородатое чудовище – в пути он не брился, не мылся – воняя своим и конским потом, явилось на порог и, раскидывая слуг, через три ступеньки понеслось к апартаментам великой актрисы.
Там ужинали. Жоржина, ее репетитор, танцовщик Дюпор, вывезенные следом из Парижа как неизбежное приложение к приме. Все повскакали с мест. Дюпор заорал и схватил поднос, закрываясь им, как Персей зеркальным щитом. Пожилой учитель полез под стол. А горничная, взбивавшая в соседней комнате постель, выскочила и храбро кинула в Шурку подушкой.
Одна Жоржина оставалась спокойной. Ее Неистовый Роланд вернулся. Значит, все прочь! Для начала она залепила ему две добрые оплеухи за то, что бросил одну на дороге. Затем впилась в жадные колючие губы, не обращая внимания ни на свинскую рубашку, ни на черные, стертые ремнем уздечки руки.
– Мой! Мой! – повторяла женщина. – Жаннета, готовь ванну. Господин полковник невыносим!
Прежде чем он принял ванну, она приняла его. Это была самая животная сцена, которая между ними когда-либо происходила. Быстрая возня. Обрывки того, что не удалось расстегнуть. Комната, закиданная серыми лоскутками его нижнего платья и розовыми бантами ее пеньюара.
– Ступай вон! – возмутилась Жоржина, как только первый голод был утолен. – Ты слезаешь с лошади только для того, чтобы залезть на женщину?
Бенкендорф покорно побрел мыться. Его облили цитрусовым маслом и нарядили в шелковый, подбитый ватой шлафрок – благо размеры богини позволяли. Шурка мог трижды обмотать расшитый золотом атлас вокруг своих тощих бедер.
Потом продолжили ужин. Но вдвоем.
Горничная не успела убрать тарелки и поставить чистые, как полковник накинулся на страсбургские котлеты и каштановое пюре, которые Жоржине приносили из французского ресторана на Мойке. Он ел торопливо, без манер, хватая мясо руками и не оставляя хлебных крошек на столе.
Актриса смотрела на него, склонив голову и подперев щеку рукой. Совсем как наши бабы, когда кормят оголодавших в дороге мужей.
– Как я живу? – вдруг сказала она. – Моя мать оттаскала бы меня за косы. Гостиница. Чужая еда… Мне хотелось бы хоть раз накормить тебя настоящим луковым супом.
Шурка скривился.
– Борщом.
– Что это?
– Когда в горшок кладут кроме лука свеклу, помидоры, морковь, чеснок, капусту и рульку…
Глаза актрисы округлились.
– Дикари!
– Обещай попробовать.
Бенкендорф дорого бы дал, чтобы сейчас ему налили водки. От шамбертена уже тошнило. Но был только коньяк к засахаренному винограду. Что не у места.
Полковник проглотил две стопки, крякнул и без худого слова рухнул на кровать. Он заснул мгновенно. И спал ровно сутки. Вокруг ходили, говорили, прибирались, гремели посудой. Бенкендорф даже не морщился. Его можно было связать и выбросить в Малую Невку. Он бы не почувствовал и умер счастливым.
Александр Христофорович очнулся в той же позе, в которой пал на постель. Ему снились короткие, бессвязные сны, в которых Жоржина верхом на жеребце Луи почему-то убегала от него. Идея глупая, ведь он приехал и теперь никому ее не отдаст.
– Ты храпел, – обвиняющим тоном сказала прима.
– Надо было меня перевернуть.
– Да к тебе все боялись подступиться.
– Неужели я такой страшный?
– Посмотри в зеркало.
Да, следовало бриться. Приводить себя в порядок и ехать представляться государю. Полковник чувствовал себя победителем. Он исполнил миссию. Привез Жорж. И ожидал только наград.
«Я был принят очень плохо. Мне приказали оставить мою ложную любовь и постыдную связь. Не желая видеть в мадемуазель Жорж ничего, кроме соблазнительной шпионки Наполеона, весь двор осыпал меня упреками».
Пауза в игре всегда ведет к перестановке фигур. Если в шахматах можно отложить партию, то в политике – нет. Вчера было остро необходимо одно. Но, пока бегали, ситуация изменилась. И вот уже ваш с трудом добытый трофей – не ко двору. Более того, на вас сердиты: отчего на расстоянии в тысячу верст не угадали новых веяний?
Именно так Бенкендорфа встретили в Каменноостровском дворце, где император Александр Павлович любил работать среди зелени и почти деревенских пейзажей.
– Зачем вы привезли эту шпионку? – спросил у растерянного флигель-адъютанта князь Александр Борисович Куракин, посол в Вене, прикативший умолять государя о поддержке австрийцев. Там были уверены, что союз с Бонапартом – фикция и стоит им ополчиться, как Россия ринется впереди всех загребать каштаны из огня.
– Друг мой, – вкрадчиво объяснял послу император, – у нас неоконченные дела на юге с турками. А также и на севере со шведами.
«Прежде вас это не останавливало», – хотел бы сказать дипломат. Добрые голубые глаза государя, казалось, видели его насквозь. «А теперь я сам возбудил новые кампании со старыми врагами, лишь бы нас не беспокоили просьбами о Бонапарте», – мог ответить Александр Павлович.
Но не ответил. Он был мастером недоговоренностей.
– Эта молодая французская актриса, – попытался уточнить посол, – о ней судачат бог знает что…
Подобный вопрос уже граничил с наглостью. Но посол был в отчаянии: как согласовать нежелание императора ввязываться в новую войну против корсиканца со стремлением выдать сестру за австрийского монарха?
Александр молчал, показывая, что аудиенция окончена. Умение не сказать больше, чем хочешь, – первое, чему должен научиться истинный государь. Ангел владел им в совершенстве. Он был глуховат, и собеседники думали, что их плохо слышат, и, дабы не обидеть царя, начинали сами отступать в полном смятении.
В приемной перед кабинетом посол наткнулся на Бенкендорфа.
– Все говорят, что эта актриса – вещь Наполеона. Вы решили подложить гранату под царскую кровать?
Намек был мерзким.
– Ваше сиятельство, я прошу выражаться достойно об этой даме…
– Даме? – князь фыркнул. – В Париже у вас окончательно расплавились мозги? От пыла страсти, я полагаю?
Обычно Куракин был не просто вежлив, а по-старинному витиевато изыскан, и то, что он теперь позволял себе выражаться грубо, как на псарне, вопияло о серьезной, прямо-таки обескураживающей неудаче, постигшей его в кабинете царя.
Но самое худшее – Куракин был человеком императрицы-матери, знавал Шурку с детства и если не благоволил ему, то, по крайней мере, делал вид, что воспитанник Марии Федоровны – славный малый. Теперь князь пойдет жаловаться царице-вдове и в разговоре обязательно заденет влюбленного по уши дуралея, притащившего в Петербург шпионку!
Бенкендорф не имел права сказать: «Такова была воля его величества». Напротив, должен был стоять и безропотно принимать оплеухи, положенные шаматону, бездельнику, дурному дипломату и мальчишке, настолько лишенному рассудка, что хорошие невесты прячутся от него за ширмами!
Скандал! Один скандал!
Раздосадованный Куракин уехал в Таврический дворец, где летом предпочитала жить императрица-мать. А горе-адъютант вступил под своды царского кабинета.
Несмотря на обычную вкрадчивость, Александр Павлович был холоден и строг.
– Ваше поведение в Париже не может быть официально одобрено. Моя мать, конечно, скажет вам все, что вы заслужили своим легкомыслием. А что касается меня, то эта актриса – здесь нежеланный гость.
Шурка чуть не расплакался. Он опять ничего не понимал, но, вспомнив, что Бонапарт назвал «русского брата» северным Тальма, чуть осмелел. Играет? Громко, четко произносит фразы в надежде на постороннее ухо? Шпионка Наполеона – нежеланный гость. Такова официальная версия. Для всех.
При этом печальные, усталые глаза государя продолжали улыбаться флигель-адъютанту. Ободряюще и даже как-то заискивающе. Что не вязалось ни с тоном, ни с позой монарха.
Александр Павлович подошел к столу, взял карандаш и, наискось оторвав край от плотного листа, что-то написал на нем. «Поговорим позже», – прочел Бенкендорф на протянутой бумажке.
– Не смею долее задерживать ваше величество, – он поклонился и, пятясь, вышел из кабинета.
Излишне говорить, что обещанный разговор никогда не состоялся. Александр Павлович не любил ставить точки над «и» и считал излишним посвящать кого-либо в свои планы. Просто верный слуга получил намек, что сделанное им угодно. И довольно с него. Что мало утешало, ибо за удачно проведенную операцию положен орденок, и чин, и благоволение. А Шурку выставляли шутом. Да и как объяснить Жорж враждебность двора? Когда Париж она покинула, купаясь в овациях?
«Я чувствовал, что она была права. Но, выйдя из дворца, побежал к Жорж, забыв опалу и опьяненный любовью».
Прием императрицы-матери в Таврическом дворце оказался еще холоднее. Если вообще возможно похолодание на пике айсберга. На Бенкендорфа вылили ведро ледяной воды, причем из лучших соображений.
Конечно, Куракин уже повергся к освященным стопам и наговорил кучу гадостей, но его мнение мало что могло добавить к уже сложившейся картине.