– У вас чудовищные долги, – заявила ее величество. – Из каких денег, дитя мое, вы собираетесь их оплачивать?
Александр Христофорович хотел сказать, что половиной долга обязан Нессельроде, но осекся, понимая, что оправдания ничего не изменят.
– Вы бежали из Парижа, бросив кредиторов, – наступала Мария Федоровна. И теперь они все пришли в русское посольство. Толстой в ужасе!
– Мои служебные дела заставляли… – взмолился Шурка.
– Служебные дела? Вы пренебрегали службой, которую я с таким трудом выпросила для вас у государя! – взвилась почтенная дама. – Посмотрите, ваш брат и сестры ведут благопристойный образ жизни. Благодарны за устроенную судьбу. А вы? Долго, Сашхен, вы будете меня позорить? Долго выставлять слабой и слепой?
Ему хотелось привычно броситься к ногам Марии Федоровны. В ее присутствии Бенкендорф чувствовал себя виноватым. Никчемным. Не оправдавшим надежд.
Может, и не стоило возлагать на него надежды?
– Вы не играли в карты, это хорошо, – смягчилась императрица-мать. – Сдержали слово. Но я ума не приложу, на что были потрачены такие деньжищи? На певичку?
Полковника покоробило незнание.
– Она драматическая актриса.
– Тем хуже, – не смутилась покровительница. – Когда женщина поет, ее легче поймать на фальшивой ноте. А когда говорит, не знаешь, где правда, где ложь. Вы обещали жениться?
Бенкендорф все-таки опустился на колени.
– Вы потеряли голову, мальчик мой, – деловито сообщила вдовствующая императрица. – Вас надо спасать.
«Только не это!»
– Я знаю актрис. Они способны выманить не только кошелек, но и честь. – Мария Федоровна пришла в свое обычное материнское расположение духа, и сейчас главное было ее не перебивать. – Бедное дитя! Вы доверчивы. Государь воспользовался вашим умением привлекать к себе женщин. Никто не рассчитывал, что вы сами попадетесь на крючок этой недостойной особы.
Александр Христофорович чуть не вспылил, но удержался. Ее величество говорит, что хочет.
– Ничего удивительного, – продолжала та, расхаживая по своему светлому будуару. – Сам Бонапарт попался! Кстати, – ее глаза пробуравили Шурку насквозь. – А вы не пытались восторжествовать над корсиканцем, пропустив всех его пассий через свои объятия?
Был грех. Вдовствующая императрица далеко не всегда обнаруживала такое понимание сути происходящего. Обычно ради благопристойности она делала вид, будто окружающие руководствуются евангельскими принципами. Но в реальности вовсе не падала в обморок от грубой простоты мира.
– Всех я бы пропустить не успел, – опустил глаза воспитанник.
Царица вдруг рассмеялась. Ей нравился этот шалапут! И что бы там ни говорили, из него выйдет толк! Со временем. Она не торопится. Приятно сознавать, что вырастила одного бесшабашного буяна среди целой толпы серьезных, благовоспитанных, расчисленных людей-прейскурантов.
– Так вы обещали жениться?
Бенкендорф замялся.
– Н-да… нет…
«Почему мужчин всегда охватывают сомнения именно в этом месте?»
Воспитанник продолжал мычать. Царица помогла ему.
– Она думает, что вы женитесь. А вы – что все как-нибудь устроится само собой.
Это была правда. Но такая, какую полковник не хотел о себе знать.
– Вот мое решение, – твердо произнесла вдовствующая императрица. – Я вас не благословлю. Не об этом мечтала моя покойная подруга Анна.
Слова падали, как гири. Но от них почему-то становилось легче. У полковника появился предлог отказать возлюбленной в главном – родовом имени и титуле.
– Вы сейчас же, без промедления, поклянетесь мне честью не соединяться с актрисой узами брака. И сдержите слово, – с нажимом произнесла Мария Федоровна. – Как сдержали обещание не играть.
Она ласково взяла Шурку за руку, ощущая себя одновременно и его ангелом-хранителем, и палачом.
– За это я оплачу ваши долги в Париже.
Удар был ниже пояса. Гора с плеч! Предложение, от которого нельзя отказаться.
Полковник обреченно склонил голову.
На сем аудиенция закончилась. Следовало ехать в «Дю Нор» и там, улучив минуту, сообщить Жорж о страшном. Последует ли разрыв? Во всяком случае, ссора.
Но в отеле полным ходом шла репетиция.
– Я буду играть! – Жоржина повисла у него на шее. В репертуар придворного театра специально для нее ввели «Меропу». – В пятницу! В Павловске! У них, оказывается, есть французская труппа.
– Конечно, есть.
– Но я не знала! Я думала, как буду долбить роли на русском?
Огорчать ее сейчас не следовало. Тем более что Жоржина относилась к своим обязанностям очень серьезно. Она по новой проходила роль, которую уже играла пару лет назад в Париже. Расспрашивала приехавших из Павловска актеров, что любит русская публика. Но те хлопали глазами: русская? При дворе есть русские?
Бросив их, Жоржина вернулась к делу, и вечер протек как один час под ее божественную декламацию.
– А костюмы? – всполошилась она.
– Закутаешься во что-нибудь! – беспечно бросил проходивший мимо Дюпор. Он грыз яблоко и откровенно потешался над ее волнением.
Этот парень начинал всерьез раздражать полковника. Но удар, который ожидал Александра Христофоровича в пятницу, ни с чем невозможно было сравнить.
«Придворные, которые из утонченного коварства не присутствовали на представлении, как все прочие, кричали о чуде».
Павловск – тихий, семейный, домашний даже для свиты – наполнился народом. Все мечтали видеть украденную шпионку, великую актрису, любовницу Бонапарта, бежавшую от него в Россию. Уже говорили дурно об ее вкусе, декламации и даже красоте. Уже распространились слухи, будто Жоржина прислана Наполеоном соблазнить царя и скрепить узы тильзитской дружбы. Уже потерявшие голову от патриотических метаний офицеры свиты готовились освистать, а самые отчаянные – даже стрелять из пистолета в тигрицу!
Все это Бенкендорф слышал вкупе с самыми дикими измышлениями на свой счет. Его причисляли к партии бонапартистов и винили в смертных грехах. Хуже всего, что судачили за глаза и полковник не мог отвечать честным вызовом череде зубоскалов и сплетников.
Мария Федоровна хранила гробовое молчание. Жоржина ничего не слышала, огражденная двойной глухотой: языка и погружения в роль. Не ему было развеивать золотой сон ее неведения. Тем более – Шурка знал – после первой же премьеры она восторжествует над врагами. Талант всегда побеждает! Как только они увидят ее, они застынут, разинув рты. А потом будут ползать на коленях перед великой актрисой и обзавидуются ему – хоть какое утешение! Все, кто сейчас корчит рожи, придут на поклон. И засыплют ее подарками. Сегодня она выступает в венце из фольги, а завтра даже на сцену наденет золото.
Пятница кончилась ужасно.
Еще с четверга флигель-адъютанты получили список дежурств на следующий день, и Бенкендорф увидел свою фамилию в красивом чернильном столбике напротив Каменноостровского дворца.
– Это какая-то ошибка! – Он хотел идти жаловаться самому государю. – Завтра спектакль!
Но генерал-адъютант граф Петр Волконский, близкий друг императора, взял полковника за руку и с добродушной улыбкой отвел к окну.
Петрохана знали все. Горой мышц он напоминал Нея. Но у Волконского имелась еще и мышца во лбу, которой Господь явно обделил Храбрейшего из храбрых.
– Подумайте хорошенько, – сказал генерал-адъютант, – прежде чем поднимать шум. Зачем вас не назначили в Павловск? И почему именно вы должны избежать спектакля?
Бенкендорф похолодел. Его намеренно удаляли. Жорж привезена. Миссия исполнена. Теперь она произведет впечатление на августейшую семью и останется вечером для разговора с императором.
Что он, в сущности, мог сказать? Что поделать? Жоржина прибыла именно для таких бесед.
Петрохан с пониманием смотрел на Шурку. И ничего не говорил. Отчаяние ясно отражалось на лице флигель-адъютанта. Но никто ничем не мог ему помочь.
Кажется, во времена баронов и замков это называлось правом первой ночи. Некоторые помещики в глуши до сих пор пользуются своими крестьянками, прежде чем отпустить под венец. Без закона, конечно. Но кто им указ?
Александр Христофорович еле выдержал день до конца. На него поглядывали косо, с немым торжеством. А у адъютанта не хватало сил даже скрывать горе.
Вечером понесся в «Дю Нор». Переполошил Жоржину и ее помощников. Стоял на коленях, молил быть… скромной. Если бы она была скромной, никогда не поднялась бы на сцену! Не нашла покровительства Наполеона. Не приехала в Россию. Да и сам полковник разве обратил бы на нее внимание?
Актрисе было жаль доброго друга, но судьба вела ее вверх. Она сказала все, что требовалось, дабы утешить его. Или хотя бы на время успокоить. Не смогла выпроводить домой и уложила спать у себя.
Спал ли он? Лежал, слушал приглушенные голоса в соседней комнате и сжимался, как пружина. Завтра, завтра…
Завтра забрезжило в четыре утра. Бенкендорф уехал к себе, чтобы побриться и переодеться перед дежурством. На прощание он поцеловал спящую любовницу. И вдруг понял: спустя сутки, в то же самое время, она уже не будет принадлежать ему. Но ведь все это – и черная волна волос, и сопящий носик, и бок, вздымающий одеяло, – его собственное!
Нельзя убить государя. Нельзя убить эту женщину. Можно… себя? Весь день в Каменноостровском дворце он обдумывал эту мысль. Около шести пришел в состояние тихой истерики. Начинался спектакль.
Даже со стороны Шурка выглядел странно. То стоял столбом, то мотался, как маятник. Ни одно положенное адъютанту дело: например, разобрать прошения или сыграть с дежурными же дамами в мяч – он не выполнил.
От него шарахались. Одна из фрейлин, совсем молоденькая, принесла ему стакан воды и сказала:
– Все еще будет хорошо. Не надо так убиваться.
Он посмотрел на нее мутными глазами и ответил:
– Спасибо, господин граф.
После чего крошка, опасливо пятясь, отошла к подругам и заявила: